Живое к живому

— Сумасшедший. Чего ты хочешь? — Тебе решать, Джеймс. Баки замирает, отдёргивает руки, сцепляет живые пальцы на металлическом запястье, не желая ничего решать, не доверяя своим глупым и опасным желаниям, которые, может быть, вообще Зимнему Солдату принадлежат. Ведь Баки безумно, безумно нравится власть. Он ненавидит себя за минутный пьяный трепет, захватывающий рассудок, когда он сжимает живые пальцы на шее Земо, чувствуя бешено бьющийся пульс, держа в захвате чужую жизнь, хрупкую, уязвимую жизнь хрупкого, уязвимого всего-лишь-человека. И сейчас этот человек стоит перед ним, опустив руки и прикрыв глаза, приглашает коснуться, не страшась, не предупреждая. Приглашает обладать. Добровольно дарит контроль ему, Баки Барнсу, с прокрученными в блендере мозгами и силой, способной крушить кости. У Баки от желания и от обещания власти голова кружится и пластины на руке подрагивают, и он стягивает с широких плеч пахнущее горько-сладким одеколоном пальто с меховым воротником, срывает в жадном и жарком хмелю тонкую шерстяную водолазку, бросает их обоих на необъятную темную постель. Они обнажены и близки как никогда прежде; Баки нравится податливость и гибкость живого хрупкого тела, и до дрожи пьянит осознание, что любое сопротивление его воле априори обречено на провал. Он рывком переворачивает Гельмута на живот, лицом в чёрный шёлк, нависает над ним сзади. Игриво царапает кончиками металлических пальцев поясницу, скользит ниже и быстро, рывком вводит сразу два пальца. Гельмут выгибается, стонет болезненно, но Баки прижимает его к постели без тени усилия. Он чувствует с пьянящим восторгом, что может войти прямо сейчас, без подготовки, без игр и ласк, не считаясь с чужой болью и игнорируя нужды чужого тела, заткнуть болезненные стоны и просьбы, ребром ладони перебить руку, тянущуюся к столику у постели за оружием… Именно так трахался Зимний Солдат. Он плевать хотел на доверие и добровольность, он слов-то таких не знал. Он хотел и он брал, кого хотел и как хотел, а чего когда-то хотели его партнёры, они не расскажут никогда больше. — Тебе решать, Джеймс… Зимний Солдат ничего не решал. Он слышал зов своего исковерканного тела и откликался на него, как озлобленный слепой волк, бросающийся и рвущий чужую плоть яростно и бессильно. Вспыхнув, Баки отпускает Гельмута, убирает — на этот раз плавно — пальцы из его тела и радуется со жгучим стыдом, что на них нет крови. Стиснув металлическую руку в кулак, живую кладёт Гельмуту на плечо, гладит, успокаивая и согревая. — Прости меня. Больше никакой боли. Он помогает Гельмуту перевернуться на спину, смотрит ему в глаза, широкие и темные, в них плещется не боль даже, а обида, детская и нелепая. Гельмут чувствует это, жмурится крепко, выдыхает и расслабляет сведенные плечи, раскрывает руки вновь — и у Баки сердце куда-то вниз, в глубину и холод, проваливается. — Посмотри на меня, — целует отметины от собственных пальцев на округлом крепком плече и встречает с благодарностью выжидающий взгляд просветлевших глаз. Сильная рука удивительно легко касается его поясницы, скользит по ягодице и ласкает бедро. В животе разливается тяжелый жар, и чувства становятся острее и ярче, касания обжигают и покалывают, как языки пламени. Баки сгребает запястья Гельмута металлической рукой, прижимает к подушке над его головой и замечает будоражащую искорку страха в широко распахнутых карих глазах. Баки не разжимает хватку. Ему нравится держать. Он наклоняется к шее Гельмута, целует бешено бьющуюся жилку и шепчет: — Если станет больно, скажи. Я остановлюсь, — дожидается, пока Гельмут отчётливо кивнёт, а не просто прикроет глаза в знак согласия, и целует снова, на этот раз — в жаркие мягкие губы. Баки Барнсу не нравится ранить. Он поддерживает Гельмута под поясницу, устраиваясь между его ног, разводит напряженные бёдра и приникает ближе, растягивает неподатливое кольцо мышц, и Гельмут вздрагивает, его тело откликается возбуждением, и под тонкой розовой кожей наливаются кровью вены. Баки входит, и жаркая тесная плоть смыкается вокруг него, острое наслаждение простреливает зарядом в тысячу вольт, и он сжимает металлические пальцы сильнее, а живыми ласкает, мягко и чутко, и когда по ладоням, по бедру растекается горячее, чужое упоение отдаётся в его теле эхом. Он толкается вперёд, стискивает чуть сильнее, впивается жаркими пальцами в бледное бедро, и изливается с гортанным стоном, пьяный от кайфа и абсолютного, совершенного контроля. Гельмут уже не здесь — смотрит полубезумно, одновременно на Баки и в пустоту, за предел реальности. Там, куда он провалился так доверчиво, нет ни боли, ни опасности. Баки слишком легко теперь перейти черту, ранить и надломить, и он приближается к ней невольно и вдруг. Понимает за мгновение до непоправимого по побледневшей на полтона коже, по ставшей чуть резче линии губ, и разжимает поспешно хватку, подносит к губам запястья Гельмута — бледные, со злыми красными отметинами, и целует их, растирает осторожно, тёплое к тёплому, живое к живому. Из-под полуопущенных ресниц Гельмут смотрит открыто и уязвимо, дышит жадно, прерывисто и часто, на лбу бисеринки пота блестят, и русые пряди в беспорядке разметались. Баки улыбается — хрупкий какой, и смелый до сумасбродства. Слишком живой. Слишком человек. Стирает бережно семя с разгоряченного тела, накрывает одеялом обоих — прижимается крепко, чувствуя боком мелкую дрожь. Гельмут шепчет что-то, но Баки не разбирает, и целует прямо в полуоткрытые губы, обнимает защитным и властным жестом. Гельмут затихает, и лицо у него молодое и безмятежное, а пальцы тонкие и цепкие — он сплетает их с пальцами Баки, сильное к сильному, живое к живому, и расслабляется совсем. Пока за окном не бледнеют звёзды, Баки охраняет его сон.