Птичка

       Липкие поцелуи беспорядочно скользят по моей коже, обжигают, душу наизнанку выворачивают, от них кричать хочется, потому что одновременно приятно и, сука, больно. Больно так, как будто старую рану где-то внутри расковыряли, соли насыпали да еще и прижгли горяченной кочергой.        Больно-больно-больно.        А холодные губы, не родные, чужие скользят по моему подбородку, такие же холодные пальцы куда-то под ветровку забираются. Его от себя оттолкнуть хочется, прекратить всю эту ужасную, больную пытку, но руки не слушаются. Держатся за предплечья Эда, сжимают их и все.        А его поцелуи не такие. Его поцелуи мягкие. А губы его горячие, не такие холодные как у Выграновского. В его поцелуях утопать с головой хочется и утопаешь. Потому что мягко, приятно, любовь всю чувствуешь.        А от Эда ее нет.        В его прикосновениях любовь больше не чувствуется, только какое-то животное желание и нездоровая привязанность. Не то это.        С Арсением по-другому.        — Эд… Эд… стой.        Хриплым голосом выдаю я, сильнее сжимая предплечья Скруджи. Тот еще раз по моей шее губами мажет, а затем отстраняется. В душу мне смотрит, пока я в его глазах что-то разглядеть пытаюсь. Чувства какие-то что ли. Хотя бы то, что он скучал по мне. Но не вижу почему-то.        Ничего не вижу.        — Чего ты, Тошик?        Его голос, кажется, стал еще ниже, стал более хриплым. Под его образ идеально подходит.        — Я скучал.        Хрипит он, ведя кончиком носа по моей шее. Врет. Вижу, что врет. Чувствую, что врет.        Знаю, что врет.        — Нам надо поговорить.        На этот раз мой голос крепче, да и мне хватает сил, чтобы немного оттолкнуть от себя Выграновского. А он смотрит на меня несколько секунд, а затем усмехается, кивает головой. Понимает, к чему я веду.        — Ну, давай поговорим.        На последнее слово ударение делает, бровями вверх ведет и на рядом стоящую лавочку головой кивает. А мне страшно даже шаг сделать, но отлипнуть от холодной стены нужно, чтобы полным идиотом в его глазах не казаться. Делаю несколько неуверенных шагов вслед за Скруджи, затем на край лавки сажусь, а он на другой. Достает сигарету, закуривает, мне протягивает пачку, но я лишь головой мотаю. Из его рук я брать ничего не буду, не хочу, боюсь.        — Что Арс тебе напиздеть-то успел, что ты так шарахаешься меня?        Из его уст «Арс» звучит до жути грубо, непривычно. Я губы кусаю, надеясь, что так успокоиться смогу, но пока — целое нихера. Нога продолжает трястись, выдавая мое волнение, рука в кармане телефон из стороны в сторону вертит, и Эд все это видит.        — Скажи мне только одно: зачем ты приехал?        Поднимаю на него взгляд, смотрю в его серые-серые глаза, снова найти там что-то пытаюсь, но тщетно. Не вижу ничего.        А в его глазах ты любовь видишь, Антон. Любовь, желание защитить от всего и всех. Нежность, ласку. Всего, чего не хватало. Так почему ты сейчас здесь, а не там с ним, наверху?        Выграновский усмехается, затяжку делает, молчит, голову опускает. Видимо, думает: какой еще приторный пиздеж сказать можно.        — Ну, как зачем. Обещал же приехать, как только тебе восемнадцать стукнет.        «Обещал приехать». Это бьет еще больше, чем какие-то там поцелуи, чем какие-то прикосновения, взгляды. Бьет сильно, с размаху, из колеи выбивает. Бьет до одури сильно и больно. Теперь, его присутствие рядом ничто по сравнению с тем, что он говорит.        — Откуда приехал? Из Германии? Из Москвы?        Сам удивляюсь своей отчаянности, совсем не думаю, что говорю. Мне все еще больно, но злость накрывает, и все слова Арсения в голове набатом бьют.        «Он жил в Москве»        «Решил завербовать тебя»        «Они все заранее подстроили»        — Вот оно что, — тянет Скруджи слова, кивая головой. Сигаретный дым через нос выдыхает, по-лисьи улыбается. — Все-таки рассказал.        — А ты как думал? Он рассказал мне все. Ты блять… ты вообще понимаешь, что я верил тебе, что я… я…        — Что ты любишь меня?        бум        Как же это он так, сука, бьет сильно своими словами? Знает куда надавить, на какую рану давление оказать, чтобы все снова кровоточить начало. Чтобы все раны, которые так старательно я зализывал снова вскрылись, как будто по ним скальпелем прошлись. Да даже скальпелем было бы не так больно, как его ебучими словами.        Я молчу, снова взгляд опускаю, тяжело дышу. Мне сказать ему что-то надо, но все слова пропали под чистую, как будто ластиком стерли.        И только внутри так больно-больно. Все тело от этой боли немеет, и в конечности как будто кто-то сотни иголок втыкает, ожидая какого-то результата. А мне просто больно.        Арсению тоже больно было, когда ты ушел, Антон.        Меня как током бьет. Арсений. Он же наверху остался. И когда я уходил, то в глазах его не видел ожидания моего возвращения. Он не ждет меня.        Потому что с самого начала знал, что я не приду.        — Я не люблю тебя, — твержу шепотом себе под нос. Сам своим словам не верю, потому что я все еще люблю его. Люблю Эда.        Но Арсения ты-то тоже любишь?        — Врешь, — чеканит он, а эти слова меня наотмашь бьют куда-то в живот. — Не любил — не пришёл бы сюда.        Арсения ты любишь сильно.        — Я хотел узнать… Являются ли правдой слова Арса.        Любовь Арсения светлая, Антон, она чистая.        — Нет, ты хотел увидеть меня.        Арсений для тебя как глоток свежего воздуха. Тот, кто очистил тебя от всей грязи.        — Да, я в глаза тебе, блять, посмотреть хотел, — громче, чем нужно отвечаю я, пока в ушах кровь шумит, а глаза, кажется, вовсе слезиться начали. — Интересно было.        Арсений спас тебя.        — Увидел, что хотел?        А Эд на дно тебя тянет.        Голову вверх поднимаю, смотрю ему прямо в глаза. И кроме насмешки ничего не вижу. Как же у него так в детдоме получалось делать, что я в его глазах любовь видел? Может, любил?        Он как воронка, как чёрная дыра. Тебе бежать от него надо, а ты наоборот к нему тянешься.        — Я ненавижу тебя, — теперь уже говорю шепотом, по лицу Выграновского глазами бегая. Все его татуировки рассматриваю: и старые, и новые, все-все. — Я ненавижу тебя, потому что ты пришел, когда у меня все нормально стало. Когда я выбрался из…        — Ты же понимаешь, что тебе из этого никогда не выбраться?        И ведь он прав. Какой бы Арс хороший не был, каким бы большим мое желание уйти от прошлого не было — мне не уйти от этого. Это все навсегда со мной останется, детдом, все воспоминания. И все эти воспоминания стереть из памяти хочется. Оставить только самое светлое, самое теплое, самое нужное. Оставить только Арсения.        — Твой Арсений — до пизды правильный человек, но даже он не спасет тебя. Ты думать можешь все, что угодно, быть уверенным в чем угодно, но в глубине души все равно знаешь, что хер там тебе нормальным стать.        — Замолчи! — я встаю со скамейки каким-то рваным движением, руки к лицу подношу, чтобы вытереть непрошенные слезы. — Ты нихера не знаешь, что сделал для меня Арс!        — Арсений устроился в детдом в сентябре, да? — Скруджи со скамейки вслед за мной неспешно встает. — Ваше общение сначала не заладилось, но после того как тебя избили все в гору пошло. А потом тебя усыновили.        Каждое его слово — гром среди ясного неба. Каждое его слово — удар под дых. Каждое его слово — яд, который впитывается в меня с каждой секундой все больше и больше.        — И ты попал в больницу, потому что начал сопротивляться. Если бы не сопротивлялся, то нормально все было бы. Но нет, тебе лишь бы выебнуться, да? — Эд смотрит на меня теперь совсем другим взглядом. Он упивается моей разбитостью, моей неспособностью ответить. Чувствует, что выиграл. — И потом Арсень Сергеич тебя забрал под свое крылышко. Выходил как брошенного на улицу котенка, ласку и заботу подарил, м?        — Замолчи.        — Только вот, если котенка на улицу выпустить — он снова уличным станет и сбежит. Потому что никакая ласка, забота и любовь не уберет связь с прошлым. Так и с тобой, Тошик. Арсений, если тебя в свободное плавание пустит, свободу даст, то загонит тебя снова в это. Потому что по-другому ты не умеешь.        — Хватит, — я больше терпеть это все не могу. Слова его ядом сочатся, и его теперь во мне навалом. Мне уйти надо, к Арсению вернуться, он ждет меня. — Уезжай. Просто, блять, уезжай туда, откуда приехал. Просто уходи. Пожалуйста.        Выграновский на меня высокомерно смотрит, на его губах лисья улыбка. Потому что он выиграл и знает это. Снова меня в это дерьмо окунул, а теперь довольный, словно банк ограбил или выиграл в казино миллион евро. А от меня уже ничего не осталось — изнутри я беспощадно сожжен. Только опустошение. И боль.        — Рад был повидаться, — шаг ко мне делает, по плечу так по-дружески хлопает. И я пошевелиться не могу, чтобы касания избежать. — Удачи тебе с твоим Арсением. И если что, то знаешь, как найти меня.

*

       Каждый шаг тупой болью внутри отдается. Я специально по лестнице пошел, чтобы в себя прийти, пока буду до нашей с Арсом квартиры идти. Но я нихера не успокаиваюсь, меня наоборот с каждой пройденной ступенькой истерика накрывает. Слезы держать стараюсь, иногда грубыми движениями их стираю рукавом ветровки.        А ты чего хотел, Антон? Тебе будет больно. Будет больно еще очень долго, потому что такие раны долго заживают.        Около нашей квартиры замираю, не спешу дверь открывать. Страшно.        Лбом утыкаюсь в стену рядом с дверным косяком и костяшками стучу по этой же бетонной стене. Меня теперь злость накрывает, хочется что-нибудь разбить, кого-нибудь ударить.        Он бросил меня, он предал меня.        Губы с такой силой кусаю, что на них кровь выступает через какое-то время, а рукой не прекращаю бить по стенке.        Он был заодно со Стасом.        Кулак с силой сжимаю и бью по стене еще сильнее.        Продавал меня как шлюху.        Кулак с большой силой прилетает в бетонную стену, отчего я сразу шипеть начинаю, ругаться себе под нос. Злость куда-то на второй план ушла, теперь есть только ноющая боль в руке и поражение своей тупости.        Снова смотрю на дверь нашей с ним квартиры, бедные губы кусаю, но наконец смелею и ручку двери дергаю, заходя в квартиру.        — Арс?