Но не грусти, ведь все случается так просто

Дом затрясся. У шкафов пораспахивались дверцы. Клаус расстегнул штаны. Бен на него посмотрел. Спросил: — Что, сейчас? Клаус прислушался: гул из подвала нарастал, как волна авиаудара, делался тяжелее и глуше. Бряцали друг об друга стекляшки гирлянд. — Думаю, полчаса еще есть. Потом Ваня все-таки устроит нам Большой Бада-Бум. Бен зачем-то вздохнул. Относительная материальность быстро его очеловечила и даже слегка развратила: на пол он садиться отказался категорически, потому что — ну да — это же была его комната, на тринадцать лет заколоченная, маленькая, сырая от водостока за окном, густо обросшая траурной пылью и похоронными паучьими гнездами. Клаус притащил ему охапку собственных одеял. И даже не сказал «Ты ебаная неженка, Бенджи, какая пыль, если смерть», и даже не закатил глаза. Бен все эти одеяла сначала перещупал, потом свил из них какое-то кособокое гнездо у кровати. В нем Клаус сейчас и сидел. С расстегнутыми штанами. Сквозняк холодил ноги, пальцы мерзли даже в кедах. — Ладно, — кивнул Бен. — Давай, не знаю, попробуем. Все остальное они уже сделали: вскрыли, для начала, бенову комнату. Чтобы Бен по ней походил, потрогал руками всякое: книги, тайники, самодельные фонарики, пиджаки шестого размера, пустой аквариум, стопку колледжских брошюр. Свое неслучившееся. Потом спустились в кухню. Нашли Маму, попросили у Мамы тыкву, и Мама ласково узнала, где это Бен пропадал так долго, и Бена обняла, не провалившись в него ладонями, и было даже хорошо, что у нее настолько закоротило схемы, что она все забыла, и обошлось без чикфлик-моментов. С тыквой они двинулись обратно — Бен тащил ее сам, взвешивая в руках, — и завернули к дремлющему от кровопотери Диего, в дверные щелочки попялились на Лютера, на Элисон, на Пого, как настоящие больные ублюдки. Клаус подумал «сейчас начнется», но ничего не началось. Бен постоял, померцал синим и все. Хотя Клаус выдал ему карт-бланш на торжественное проявление. Без особого, правда, восторга: это его призрачной сучкой Бен числился с две тысячи шестого, ему капал на мозг, с ним таскался по рехабам и неотложкам, и показывать Бена остальным было чем-то вроде радикального эксгибиционизма. Тем более остальные помнили в основном печальный памятник на заднем дворе. Забитую дверь комнаты с водостоком. Последний все-впятером вечер. Из Бена вообще получился отличный повод сбежать — это уже Ваня писала в своей книжке. Подстрочником. Такой типа знак свыше. Мертвый брат. После Пятого все попрятались по своим комнатам, а после Бена — по городам, забились подальше и на подольше. И только новая смерть — теперь папина — сгребла их обратно, как щенков в корзину. Когда Клаус, таскаясь за Беном и беновой тыквой по коридорам, взглянул на эту мысль не угашенным, она перестала быть глубокой. В смерти вообще ничего сложного не было: раз-два и готово. Вот ты дышишь — вот тебя разрывают изнутри тентакли, вот тебя сносят восемь миллиметров вьетконгского свинца, вот тебя убаюкивают таблетки, и ты лежишь, спокойный, синеватый и отмученный, а кто-то бегает рядом, заламывает руки, и теперь мучаться — его очередь. Но иногда, конечно, ты остаешься. Если не хочешь в конец туннеля, мечтаешь пожалиться, ну или решаешь посмотреть, как твой живой брат ссыт в бензобак отцовской машины. Вот так. Когда вернулись из одностороннего семейного путешествия, никем не замеченные, никуда не звавшиеся, Бен сел вырезать тыкве злющую рожу. За все тринадцать пропущенных Хэллоуинов. Бен страшно тащился по Хэллоуину в детстве — конечно, единственный день, когда ужасом было вообще все, а не только он сам, и изнанка выворачивалась наружу, и мир жил, как они жили с семи до отбоя. Ждал больше дней рождений, Рождеств, чего-то там отмечал тайком, ссыпал полбуфета прибившимся к крыльцу зомби и Франкенштейнам. Клаус от этой херни держался подальше: трупов ему и так хватало, ненаряженных. Но ел с Беном печеньки-паутинки, которые готовила Мама, и крошил их Бену на постель. Потом Бен умер и остался без сладкого. Без Хэллоуинов и без решающего права голоса. Рулить начал Клаус, а осенью Клаус долбил в два раза сильнее, потому что было пасмурно, сыро и люди убивались один за одним, целыми пачками, из-за разных своих обострений, и всячески желали об этом Клаусу сообщить. Поэтому с сентября до первого снега он просто лежал — и чаще в больничной, чем в своей койке, какие уж там праздники. Так что да, теперь Бен вырезал тыкву в марте в качестве сатисфакции, и Клаус не стал ему говорить, насколько это пустая трата времени. Даже нашел в тумбе чайную свечку. Бен ее вставил, Клаус ее поджег. Джек засиял изнутри рыжим, заулыбался. Клаус поаплодировал и предвзято присудил тыкве первое место в несуществующем тыквенном конкурсе. Бен осторожно сказал «спасибо». Кажется, он совсем разучился побеждать. Дом встряхнуло первый раз, когда Клаус взялся выбирать пластинку. Бен хранил все вперемешку: и свое, и клаусово, и даже какую-то эмо-дрянь Диего. Остановились на инди. Бен наклонился подкрутить проигрывателю катушку, и по крыше будто ударили огромным кулаком. Клаус понял сразу — Ваня. Мир не дал ей ничего хорошего, теперь она собиралась его уничтожить, и, в общем-то, это Клаус тоже понимал. Утром он слегка расстроился, когда Пятый отменил конец света. Оказалось — зря. Бен шагнул к двери, страшно решительный, Клаус придержал его за рукав. Все люди, которых он хотел спасти, умирали в некрасивых корчах, поэтому Ваню лучше было пока не спасать. Для ее же блага. Тогда что? — спросил Бен. Клаус включил Оазис. Ноэль Галлахер просил найти его, когда взорвется шампанская сверхновая. Они немножко потанцевали: то есть Бен постоял, с дернутым вверх ртом, кивая головой, а Клаус потоптался вокруг в ворохе одеял. Потом накрасили Клаусу ногти — в черный. У Бена получилось аккуратнее, все-таки у него не тряслись руки. Потом поиграли в ладошки, зажгли гирлянду, постучали по водосточной трубе, щелкнулись на полароид. Потом сходили в левое крыло, в галерею, посмотреть на классический океан, импрессионистский океан и еще какой-то, из маленьких точек. Потом Клаус спустился в винный погреб и принес оттуда самую пыльную бутылку. Налил себе и Бену на два глотка, и они чокнулись цветочными чашечками из маминого сервиза. Клаус проглотил свою кислятину, похлопал себя по груди, посмотрел, как мечется золотой лампочный блик у Бена на щеке, пока он притворяется, что пьет, и как дрожит над ними обоими растревоженный воздух, и решил: пора. И сказал, что сказал. И мир на этот раз затрясся, вроде как, одобрительно. А Клаус снял кеды и вышвырнул их из гнезда, к шкафу. Они раскатились подошвами вверх. Бен сгреб все подушки в большую подушечную кучу. Клаус оценил и переполз туда. Сел. Взялся за шлевку штанов. — Так нормально? Бен сказал: пересядь повыше. Клаус пересел повыше, локтем подбил под спину выпавшую подушку. Почесался лопатками об бахрому. Спросил опять: — Нормально? — Да, — кивнул Бен. — Продолжай. Клаус сощурился, раздергал ширинку. Бен склонил голову. Клаус решил дать ему шоу и раздвинул колени. Попытался — штаны оказались слишком узкими, пришлось из них скучно выкручиваться, рассыпая мелочь с задних карманов, запутываясь в шнурках. Бен хрюкнул. — Никакого смеха в койке, — предупредил Клаус. И понадеялся, что ни одна сраная монетка не вопьется ему сейчас в задницу, потому что так было бы уж совсем жалко. — Это оскорбительно. — Хорошо, — миролюбиво отозвался Бен. Показал большой палец. Клаус закатил глаза: как в скаутском лагере, честное слово, еще бы стукнулись кулаками. И шлепнул себя по бедру резинкой стрингов. Цыплячье-желтых, в бодрую розовую полоску. Их Клаус надевал обычно по средам, но мир рушился, так что какая разница. Бен пожевал рот. Клаус понял: конечно, он привык только смотреть. Ну, комментировать изредка. У мертвых был ограниченный диапазон возможностей. Иногда Бен пялился на Клауса, который пялился на него поверх плеча чувака, который Клауса трахал. Иногда вываливался прямо из тумбочки, когда Клаус дрочил, и стоял рядом с таким умиротворенным лицом, будто постигал свой генетически заложенный дзен. Клаус точно не знал, призывал ли Бена мыслеволнами, или Бен так сублимировал погибшую вместе с ним анальную девственность, или они одновременно двигались друг другу навстречу, продолжая начатое слюнявым поцелуем в четырнадцать. Если честно, и не хотел знать. Это было бы как трогать ненадетые пиджаки и брошюры Йеля — невозможные, неисполнимые вещи, навсегда отпетые в две тысячи шестом. И Клаус ненавидел вопросы со словом «почему?» — самые уебищные вопросы на свете, после которых хотелось либо на точку за викодином, либо в церковь. В любом случае, Клаус кончал за двоих. И отрастил себе километровый кинк на вуайеризм. А Бен — ну, Бен однажды остался и научился смотреть прямо в душу. Дверь открылась и закрылась сама по себе. Клаус аж вздрогнул. И вспомнил про свою цель. По-особому сдунул волосы с лица: кто-то когда-то говорил, что у него это красиво получается. В смысле кто-то живой и не выдуманный в отходах. Потом отвел ногу, уперся носком в паркетину, вздохнул: — Ну. Бен заморгал. Сказал: — А, точно. Зашевелился среди одеял и положил Клаусу ладонь на лодыжку. Вежливо ее пожал, потом поднял нечитаемые глаза. — Ты все еще чувствуешь? Да? — Да, — кивнул Клаус, — ты теперь настоящий мальчик, Пиноккио. Ты вырезал тыкву. Ты свалял какую-то херотень из одеял. Ты расшатал мне коренную шестерку. Бен поморщился, как будто это у него все еще ныла от хорошего хука челюсть. — Я не хотел. То есть хотел, конечно, но не так. Клаус отмахнулся: из всего, что они с Беном делали, это было реально самой нормальной бро-штукой. Среднестатистические сиблинги пиздятся друг с другом каждые два часа — если верить тем ситкомам с Эй-Би-Си, которые с закадровым смехом. — Забей и иди сюда. Бен встал коленями ему между ног. Погладил клаусову лодыжку с задумчивым лицом. Клаус зачем-то отвернулся, расчесал след от тугой резинки на животе. Плохо сбритые волоски над членом щекотно кололись — у Элисон нашелся только очень тупой станок. Наверное, теперь следовало снять трусы. Или хотя бы закатать футболку. Раз уж они с Беном собрались по-настоящему заняться горячим апокалиптичным псевдо-инцестом. Они же собрались? — Слушай, Бенджи, — уточнил Клаус, — мы с тобой… Бен дернулся вперед, Клаус бросил предложение на половине и подался тоже, думал, для поцелуя, а получилось, что ткнулся носом в беново плечо, лбом — в бенову шею, и когда Бен поднял локти — сцепился ладонями у него за спиной. Комната качнулась, со стены сорвалась гирлянда, погасла, чиркнула стекляшками по кровати. Взметнула седую пыль. Клаус чихнул и зажмурился. Где-то сверху Бен лег ему на голову щекой и потерся. Он был совсем плотный и даже теплый. Держал Клауса за футболку между лопаток, не отпускал. Сказал что-то на ухо своим прежним, до-смертным голосом, еще не усталым, не тосклым, ласковым, вот как будто Клаус вернулся из ебучего склепа, больной и бессильный, а Бен ждет его в коридоре после отбоя, широко распахнув руки, и Клаус наощупь идет к нему по темноте и ловится через два шага. И стало ясно — как у них все будет до самого конца. Света. Клаус нашарил позади одеяло и прикрылся — как-то неловко было сидеть в кислотных стрингах в умирающем доме. И обниматься. Бен опять зачем-то вздохнул. Клаус вытер нос об его толстовку — пятна, конечно, не осталось. Как гигиенично быть призраком. Бен расправил Клаусу цепочку от жетонов на шее. Клаус хекнул. Потом заглянул за беново плечо. Там был только Джек, в котором неровно догорала свечка, и казалось, что он подмигивает обоими глазами сразу и вообще знает многие знания. Все-таки Бен не умел вырезать тыквы: вместо злющей рожи у него получилась глубоко одухотворенная. — Скажи что-нибудь умное, — попросил Клаус. В голове вертелись только Оазис, несмешной анекдот про ветерана Вьетнама, которому генерал измерял член рулеткой, ну и беново имя. А было жаль тратить хороший момент так просто. — Тридцать восемь с половиной тысяч километров. Расстояние до Луны. Это три с чем-то тысяч Академий, поставленных одна на другую. Без учета усадки фундамента. Но с чердаком. — Здорово, — согласился Клаус. Сунулся носом к бенову подбородку. — Какой красивый и бесполезный факт. Когда ты это посчитал? — Когда ты лежал в рехабе в прошлом году и блевал до отключки. Что-то же мне надо было делать, пока тебя интубировали. Клаус понятливо покивал. — Приятно, когда есть что вспомнить, да? Бен не ответил. Прижался щекой к щеке, потом сказал невпопад: — Если это прощальная вечеринка, я тебе врежу второй раз. Это же не она? Клаус хмыкнул. Бен отстранился и заглянул ему в лицо. Господи, ну каким же он мог быть дотошным засранцем! Клаус закатил глаза, чтобы случайно не посмотреть вверх и вправо. — Мы просто классно проводим время накануне глобальной пиздецомы, Бенджи. Не переживай. Бен провел ему пальцем под глазом. Потом вытер палец Клаусу об футболку. Вот на ней-то след остался. Длинный и серый, от размазавшейся подводки. — Ладно. Клаус улыбнулся. Рот раздвинулся удивительно легко. И лег на одеяла, зарылся в них, в самую глубь. Бен сходил переставить пластинку. Проверил Джека, пощелкав ему по бороздкам на боку. Закрыл окно. Вернулся и сел рядом. Снял свою кожанку, положил на колени. Клаус подергал бровями. Бен сделал свое самое сучье лицо в ответ. И комната накренилась. Ножка кровати проскрипела у Клауса над головой — Ваня училась как-то слишком быстро. От горьких книжек до телекинеза и непреднамеренных убийств меньше, чем за сутки. Типичный, в общем, Харгривз: грустный и с ебанцой. Клаус зевнул. Из тумбочек повылетали ящики. Из ящиков — вещи. Семнадцать лет Бена. Семнадцать лет Клауса. — Нужно, наверное, уходить, — сказал Бен. Клаус пожал плечами: — Наверное. И закинул руки за голову, посмотрел в потолок. Трещины расползались по побелке, как щупальца. Дом дрожал всеми стенами, стонал всеми паркетинами. Где-то внизу тяжело ходил Лютер — железные, что ли, у него были ботинки. Лунные. — Клаус, — позвал Бен. С выражением. Клаус скосил глаза. — Да, сладкий? Бен наклонился. Так близко, что хмурую морщину у него на лбу можно было слизнуть языком, но Клаус поленился шевелиться. В одеяльном гнезде стало, наконец, тепло, и согрелись ноги, и сыростью почти не пахло, и пылью, и скорбью — больше тыквой. — Поднимайся, — попросил Бен. Потребовал Бен. Как и Клауса его воспитали робот и улица, ну и русская классическая литература на полтычка, а еще он умер в пубертате, поэтому тоже имел проблемы с выражением эмоций. Когда Клаус боялся, он закидывался колесами, надевал блестящую маечку и шел рейвить, когда боялся Бен — он беспомощно злился. Такой вот у них был гордый маленький союз социопатов. Звучало смешно, и Клаус хихикнул. — Никакого смеха в койке, — тут же напомнил Бен. — Никакого смеха в койке, на которую вот-вот упадет крыша и раздавит к хренам собачьим. И встал. Весь в черном, с лучами потолочных трещин вокруг капюшона, с серьезным лицом, какой-то прямо ангел Возрождения. И подал Клаусу руку. По-прежнему нормальную, не прозрачную, и Клаус действительно за нее взялся, только дернул на себя. Бен, конечно, забыл, что мог и не падать, и шлепнулся на одеяла. Поморгал. Открыл рот. Клаус опять подумал «сейчас начнется», но ничего не началось — Бен молча подкатился под бок, снова совсем как в детстве, и точно также ткнулся плечом в плечо. — Хватит, а? Клаус вытащил из-под затылка ладонь, распял пальцы, показал. — Еще пять минуточек. Бен сжал линией рот. — А они есть? Клаус вернулся к созерцанию потолка. Люстра колыхалась, и вместе с ней — все беновы бумажные фонарики, семь штук, подвешенные на нитки. Из красного они давно выцвели в грязный и сгорбились проволочными каркасами внутрь. — Я не нравлюсь девочке на велосипеде. Может, мне придется жить вечно или типа того. Смотреть, как погаснет солнце. Как скинни выйдут из моды. Как, наконец, рухнет этот ебаный Лондонский мост, а то он только обещает. — И имплантировать здоровые почки каждый год, — подхватил Бен. Фонарики закружились, как бешеные. — Ты ужасный зануда, — сообщил Клаус, положил ладонь на одеяло и вывернул локоть. Ну в самом-то деле. — Я мертвый, — ответил Бен и взял его за руку, как в фильмах. Батарейки у кого-то из них уже сели: держание получилось с холодком. Клаус решил, что ему все равно. Было тихо, хотя дом трясло. Тихо, и молчали все суицидники, спидозники, раковые больные, раздавленные пешеходы, задушенные дети, выпотрошенные старушки, взорванные морпехи, попрятались где-то, хотя таким чистым Клаус не помнил себя с семнадцати. Наверное, поэтому во Вьетнаме он сразу вписался: там курили все, а кто не курил — уже сидел на тяжелом. Сначала Клаус заворачивал косяки на скорость, потом Дейв показал как делать бонг из проволоки, гильзы и винной бутылки, и патруль приносил гашиш и травку, и дальше коммунистские огни за Хыонг-рекой расплывались, и заглушались артобстрелы, и Клаус больше не боялся пустых спальных мешков и весело проигрывал их в юкере. Бен, кстати, почти не приходил. Но Клаус все равно чувствовал, как он фонит, даже за трипами, войнами и нервным полевым сексом, потому что, ну, Бен же был его. Насовсем. Больше не папин, не мамин, не страшных чудовищ, и даже не свой собственный — после смерти. Запертый в Клаусе, пока сам Клаус был заперт в могильнике на семь миллиардов. Вот так. В коридоре неуверенно скрипнул паркет — очнувшийся в шейкере Диего выполз посмотреть, что происходит. Клаус послушал, как он зовет Пого с пролета, как спускается с лестницы, надрывно шаркая. — Будет общий сбор, — сказал Бен. — Дать тебе штаны? Клаус отрицательно потряс коленом. — Пока не надо. И зачем я их снимал. — Мне понравилось, — признался Бен. Потер пальцем Клаусу вдоль запястья. — Та часть, где ты запутался в шнурках, особенно. Видишь, какие у меня низкие стандарты. Клаус ухмыльнулся: — И кого ты можешь за это благодарить, а? Бен пнул его в лодыжку. Помолчали. Через минуту прорвался потолок. Над шкафом. Известка захлестала из трещины, будто кровь. Бен хранил там, на верхотуре, где не видел отец и не вытирала Мама, лупоглазую лягушку-копилку. Клаус кидал в нее по двушке в день, если не тратил на сигареты и подводку. Как и все семнадцатилетки, они с Беном планировали великое путешествие. Самый Большой Моток Бечевки, Гранд-Каньон, Коачелла, вот это все, Керуак сгрызает локти от зависти, рыдает Стейнбек. Лягушка тоненько задребезжала нутром-железом. Клаус отстраненно подумал, что туда-то и надо было пересыпать всю мелочь из карманов. Пока имелась возможность. Теперь уже ладно. Бен беспокойно поерзал слева. — Нам пора. Клаус переложил их сцепленные руки себе на грудь. По ощущениям напоминало анестезию. Когда все холодело и расслаблялось. И успокаивалось. — Пусть начинают сами. — Тогда просто постоим и посмотрим. — Я устал. — Я знаю, — кивнул Бен. — Я тоже живу твою жизнь. Клаус повернулся так, чтобы видеть его лицо, сунул свободную ладонь под щеку. Бен щурился по старой привычке, хотя смерть вылечила ему книжную близорукость. — Когда спасем человечество, — начал Клаус, — можешь сходить к свету и встретиться с девочкой на велосипеде? Замолвить за меня словечко, сказать, что я согласен на какой-нибудь лимб. Буду тише всех стоять в очереди на перерождение, она меня даже не заметит. Бен помотал головой. — Это читерство. Штукатурка падала, как снег: большими белыми хлопьями. Налипала на Бена сверху, а Клаусу ссыпалась в открытое ухо и за воротник футболки. — А если волшебное слово? Пожалуйста. Я попрощаюсь с Дейвом, плюну в рожу папе. Посажу тебя на поезд в рай, если надо. И все. Больше не нужно будет футболить меня назад после очередного передоза. Счастливый конец. А то вечная жизнь звучит как полная лажа. Бен закрыл глаза. Попытался выдернуть ладонь, но Клаус не дал. Тогда Бен сел, подтянул к себе колени. Оглянулся на Джека. Клаус тоже туда посмотрел. Джек потух и чадил черным дымком. Его тоже припорошило известкой, и теперь он был не сколько про Хэллоуин, сколько про Рождество. — Нет, — сказал Бен, раскачиваясь взад-вперед, как часовой маятник. — Нет. Не проси. И кто сказал, что девочка на велосипеде меня послушает? Я не пошел к свету. Я не презрел земное. Я неупокоенная душа. Она тоже меня не любит. Клаус потрепал себе волосы. — Неупокоенная душа, с ума сойти. Не говори такие вещи, если не хочешь, чтобы у меня встал. Бен это, конечно, проигнорировал. Клаус как всегда нес на себе бремя романтики в одиночку. Зато Бен спросил: — То есть это все-таки прощальная вечеринка? Клаус утешительно похлопал его по ноге. — Не совсем. Если тебя выпрут с седьмого неба, мы продолжим тусоваться в лимбе, Бенджи. — Нет, — повторил Бен. И тревожно замерцал синим. Штукатурка падала уже сквозь него. Клаус откинул одеяла и тоже сел. — Если не хочешь, то ладно. Тридцати лет с тебя хватит. — Вот какой ты придурок, — сказал Бен. — Я же не про… И Клаус снова подумал «сейчас начнется». И снова ничего не началось, то есть, академия по-прежнему шаталась во все стороны, Лютер по-прежнему грохотал внизу ботинками, Диего по-прежнему надрывал глотку, а Бен остановился. Поглядел на свои ладони, потом обхватил ими Клауса за шею, наклонил и поцеловал. Это было очень-очень холодно: у Клауса выморозило изнутри рот, затвердели соски и поднялась шерсть на затылке. И очень-очень хорошо. Бен гладил его по щекам, трогал пальцами уши, и языком доставал до самых гланд. С открытыми глазами Клаус еще не целовался. Он еле успевал смаргивать штукатурку и перебирать коленями на дрожащем полу. В конце Бен цапнул его за нижнюю губу и отпустил. Клаус там сразу потрогал — саднило. — Это ты пытался меня переубедить? — Это я тебя поцеловал, — буднично сообщил Бен. — Давно хотел. Теперь надень, пожалуйста, штаны. Закат цивилизации, а ты в желтых стрингах. Неэпично. Неожиданно для себя Клаус реально сползал за штанами, обтряхнул их, вывернул и очнулся, только когда запихал правую ногу в штанину. Поцепляв сначала пальцами все дизайнерские дырки. — А дальше? Бен улыбнулся, но грустно. Снова обхватил себя за колени упавшими ладонями, сморщинил призрачные джинсы. — Намутим какое-нибудь супергеройское моджо и все остановим. — А дальше? — настойчиво повторил Клаус, пытаясь наощупь свести ширинку. — Дальше что? В голове гудело громче, чем в доме — задело, наверное, отпавшим куском потолка. Или это мозг уже требовал свою ежедневную дозу токсинов и распирал изнутри черепную коробку. Бен ничего не ответил. Просто посмотрел на Клауса снизу вверх. Почему-то виновато. Тот самый Бен, который всю смерть имел собственное конструктивное мнение даже по поводу того, как Клаус ковырял в носу. Тот самый Бен — почти. Насидевшийся в пыльной одеяльной куче возле истлевших университетских брошюрок под выцветшими фонариками. Потерявший слова. Клаус посмотрел на него тоже. И понял, что в этой комнате действительно что-то знал только тыква-Джек. И в нем одном что-то еще изнутри теплилось. Горело. Звало. Жило. — Ну надо же, — сказал Клаус. — Какие мы оба лузеры. И застегнул штаны — вжик. А Бен поднялся и надвинул капюшон. Открыл дверь, встал на пороге. На краю. Перекатился подошвами ботинок. Впереди него падал потолок, позади — тоже. Дома больше не было. Клаус сунул кеды подмышку, переступил через лягушачьи черепки. В проигрывателе громко треснула пластинка. Мир кончался, но ненадолго. Где-то не здесь девочка на велосипеде ехидно звонила в велосипедный звонок и не ждала посетителей. Бен обернулся. Протянул прозрачную руку. Слепой — слепому. Клаус шагнул.