Не ты владеешь мной

— Не бойся, малыш. Я выебу тебя, а не убью.       В голосе нет издёвки и нет насмешки — только сухая констатация факта, от которой у Айзека темнеет перед глазами. Ему плохо — от препарата, поступающего по вене, от рук, передавливающих шею наподобие жгута, от шёпота на ухо, проникающего прямо в мозг. Но ничто из этого не сравнится с обещанием, пропитавшим всё вокруг — от него тяжелеют мышцы, подводит зрение и нарастает слабость, которую уже невозможно преодолеть.       Зарождается желание, с которым ему не справиться в одиночку. — За… чем?       Вопрос не имеет смысла, потому что Питер всё равно не станет отвечать на него. Но Айзек не понимает, правда не понимает, и ему страшно до того, что в руках рождается мелкая дрожь, сводящая на нет любые попытки освободиться. Он больше не уверен — есть ли смысл спорить, сопротивляться, потому что сколько бы он не пытался, результат всегда один.       Потому что альфа всегда будет сильнее его. — Зачем? — Питер усмехается, поправляя его волнистую чёлку с нарочитой неторопливостью. — Тебе станет легче, если ты будешь знать причину? Если я скажу, ты сам раздвинешь ноги и мне не придётся насиловать тебя?       Нет, конечно нет, но слова тонут в хриплом стоне — Питер резко отпускает его, и воздух, драгоценный воздух, наконец-то начинает поступать в лёгкие. Айзек отчаянно хватает его губами, не может надышаться, не замечая, что лишается свободы. Плотный узел стесняет запястья, а он дёргается слишком поздно, слишком слабо, недостаточно, чтобы освободиться из крепких пут.       Он же оборотень. Так куда подевалась вся сила? — Чувствуешь? — Питер поднимает его со стула и толкает к стоящему рядом столу, прижимаясь сзади. — Чувствуешь, как слабость течёт по твоим венам, Айзек? Ещё не тянет подчиниться мне?       Он дрожит, ощущая только тепло — вязкое, тягучее, от которого крутит живот и ноги разъезжаются в стороны, будто больше не могут удержать. Питер прихватывает его волосы и тянет назад, шепчет в ухо, скользя языком вдоль ушной раковины так пошло и развратно, что это почти возбуждает — почти, потому что ещё есть остатки самоконтроля. Будь его больше — он не оказался бы здесь сейчас со связанными руками, не реагировал бы на чужое тело, вжимающееся в его с такой силой, что во рту оседает едкий привкус разочарования в самом себе.       Но Айзек знает, что Питеру его разрешение не нужно. — Я покажу кое-что. Обещай смотреть внимательно.       Лёгкий толчок в голеностопный сустав — ноги подгибаются и он падает, безвольно распластываясь на столе. От темной кофты не остаётся ничего — Питер разрывает её голыми руками, а Айзек даже не чувствует холода, настолько горит всё тело. Он пытается встать, закрыться, но мышцы совсем не слушаются, и это едва ли способно кого-то остановить. Джинсы трещат по швам, оставляя его абсолютно незащищённым, и Айзек дёргается, утыкаясь лицом в прохладное дерево. Ему стыдно до безумия, и хотя не его руки скользят по ягодицам, сминают и касаются там, где невозможно представить, он всё равно чувствует себя виноватым. Потому что поверил, не был внимателен, и теперь расплачивается неизвестно за что, не имея сил даже противостоять этому.       Потому что так нужно Питеру.       Потому что он так решил. — Смотри. — Пальцы блестят от влаги и Айзек отворачивается, не веря, что это его. — Смотри, как ты течёшь, Айзек, и всё это — для меня.       Он закусывает губу, едва сдерживая стон — от прикосновений внутри горячо, непривычно хорошо и Айзек не знает, что делать с этим ощущением. Он никогда не был омегой, предпочитая спокойную жизнь беты, но Питер — вездесущий, как сам Волчий Бог, почему-то выбрал его и решил сделать таким. Айзек не обманулся тогда — когда увидел огонь в чужих глазах, опасный и чарующий, от которого внутри замерло загнанное сердце. Он знал, что это значит, благодаря Стайлзу и Джексону — и спрятался, вернее, попытался, потому что Питер всё равно нашёл его. Айзек понимает, что у него не было шанса, не было возможности спастись, но он дрожит вовсе не поэтому.       Он просто не хотел вот так.       Но Питер вряд-ли умеет по-другому. — Тише. — Неожиданные поцелуи между лопаток кажутся странно нежными, не вяжутся с грубой хваткой на шее. — Тебе страшно?       Он молчит, ведь это итак понятно — сейчас, когда Айзек не способен контролировать эмоции, его можно читать как открытую книгу. Питер и читает, но почему-то прикосновения становятся мягче и лента, от которой режет запястья, исчезает, вырывая у него облегченный вздох. — Айзек. — Питер переворачивает его на спину, смотрит в глаза, будто хочет что-то донести. — Я всё равно сделаю тебя своим. Но я не хочу для тебя ненужной боли.       Он не тянется поцеловать или продолжить — чего-то ждёт, замирая над ним, и Айзек наконец понимает, что он хочет услышать его ответ. Он не знает, что это — ложка меда, чтобы подсластить пилюлю или искренне желание, потому что едва способен понять то, что ему говорят. Он видит, как изгибаются в усмешке губы, как сверкает кроваво-красным взгляд, когда он шепчет тихое: — Н-нет.       Боль прикасается к нему с вожделением — следы от рук впечатываются в кожу темным клеймом, кровь вскипает, позволяя телу пытаться бороться за жизнь. Когти полосуют загорелую кожу: альфе такие раны что лёгкий укол, а Айзек кричит, с рыком пытаясь освободиться из чужих рук. Точка невозврата пройдена и после неё всё вспыхивает внутри: истома сменяется действием, импульс возникает в сердце, наливая тело невиданной прежде силой. Это пробуждается омега — Айзека трясет от собственной мощи, яростного упоения, и это ощущение слаще всего на свете. Глаза наливаются золотом, и больше он не боится огня напротив — клацает зубами и протяжно воет, когда достаёт до манящей плоти, вгрызаясь в сильные мышцы с упоением. Его омеге не нужна нежность, не нужно успокоение: ему нравится этот альфа, нравится его мощь, и всё, чего Айзек хочет — сделать его своим. Он упивается чужой болью, упуская свою — она пробирается медленно, сводит бедра, и Айзек сжимает челюсти так, что те смыкаются ровно на выступающей ключице. Он думает, каково это — когда клыки сходятся на кости и вырывают кусок мяса, но Питер только шипит, терпит, входя в его тело с предельной осторожностью. Айзек впивается когтями в его рёбра, мстительно переламывая кость — ему почти не больно, только тянет и слегка саднит, но он делает это по другой причине. Питер знает, знает и молчит, и Айзек восхищается им и ненавидит одновременно — слишком хорошо он знает себя и слишком хорошо узнал его за их короткое знакомство. Айзеку нравится — чертовски нравится, что выбрали его, что ухаживали, искали, и до ярости раздражает то, что с его мнением не посчитались. Он хотел позже, хотел иначе, и он рычит всё это Питеру в ухо, самостоятельно насаживаясь на его член — лицо того будто высечено из камня, и Айзек облизывается, представляя как ему больно и сладко одновременно. Тело омеги подстраивается быстро — острота ощущений удивляет, но Айзеку нравится это новое и неизведанное: звериной части его натуры, освобождённой бегущим по клеткам адреналином. Он забывает про свой страх, забывает кто на кого охотился — это он сейчас владеет альфой и он сейчас доказывает ему, что выбор сделан раз и навсегда. Клыки обламываются в ране, сладкая кровь течёт по зубам — Питер сжимает его до хруста, ставит метку, кончая, а Айзек с урчанием зализывает то месиво, в которое превратилось его плечо. От короткой судороги до забвения неожиданно короткий шаг — он останавливается резко, замирает, смотря альфе в глаза, и оседает, теряя сознание в его руках.       Надёжных, что больше никогда не подведут его.