боль сердечная

— Нии-сан, ну послушай. И Итачи слушает. Прикладывается ухом к груди брата, тут же оказываясь в кольце хватких рук — чтобы не сбежал, наверное. Хотя нет, не наверное, на самом деле наверняка за этим. У Саске бьется-стучит мягко, беспокойно. И он говорит, а его голос звучит для Итачи вибрацией прямо из этой тесной груди. Саске говорит: — Нии-сан. Шепчет: — Слышно? Итачи слышно. Слышно, как Саске задерживает дыхание, замирает. Как кровь шумит, как сердце выстукивает, сбиваясь — звук убаюкивает лучше любого снотворного из тех, что Итачи пьет в плохие периоды раз за разом. Сейчас — хороший период, но на него все равно мгновенно наваливается сонливость. Думается, что может, дело в запахе: сладкое кокосовое масло, кондиционер для белья и — Саске. Больше всего — Саске. Что-то душное, и вязкое, и теплое, и капризное. Итачи любит этот запах больше всего на свете, но почувствовать его можно только если быть близко-близко, а это... Мысли густеют, предсказуемо, но от того не менее стыдно улетая в сторону обнюхиваний. Саске — чувствительный, нежный — точно посмеивался и вздрагивал бы, точно бы покрылся мурашками, точно — задышал бы глубже и чаще. Итачи думается: крепче всего, наверное, пахнет где-нибудь на шее, на мягких боках, животе, между лопаток, может быть, прямо на затылке, где волосы короткие и постоянно трогательно торчащие. А потом ему думается: ох, ты опять, Итачи? И еще: что же ты такое думаешь, обнимая своего младшего брата? И он враз сникает. Он понимает, что забыл о чем-то, когда отстраняется, а Саске из рук его не пускает, смотрит внимательно, ожидающе, хмурится слегка. — Болит, Итачи. Болит и тянет — вот здесь, левее. И — ах, да. Ради чего все и затевалось: послушать бедное глупое сердце бедного глупого Саске. Не просто бесцельно поприжиматься к нему, вдыхая, вдыхая, вдыхая, будто бы им можно надышаться (нельзя). Итачи улыбается слегка — Саске тут же еще больше хмурится на его улыбку, порывается смущенно отвернуться, но сам же себя одергивает. Весь — как на ладошке, открытый и чистый. Итачи наблюдает за его метаниями и у него самого: тоже болит, тоже тянет — вот здесь, левее. Он говорит: — Я не медик. А Саске цокает, поджимает губы в немых психах — Итачи это самую малость веселит, разливается искрящимся теплом в груди, там, в том месте, где так болит. — Нии-сан, я же серьезно, — укоризненно тянет Саске. А у самого выражение лица неуловимо меняется, становится каким-то очень мягким и улыбчивым, хотя он не улыбается совсем. Итачи знает это выражение даже слишком хорошо, но не успевает напрячься и среагировать, забывает просто, залюбовавшись: Саске берет его руку и спешно сует в тепло под свою широкую домашнюю футболку, прижимает к своей плоской, гладкой груди. — Вот, — говорит, а сам словно задыхается, затихает. — Ну послушай. Итачи как был, так и замирает. Думает только: что же ты делаешь, Саске. Что делаешь, понимаешь? Конечно, не понимает. Итачи сразу расстраивается, как и всегда в такие моменты — от своих растерянных мыслей, от встрепетнувшегося сердца. Он виноват. Так виноват! Саске рядом стоит тихо-тихо, даже дышит, кажется, осторожно, и мягко держит его за руку повыше локтя: спугнуть боится, точно; от этого вмиг становится горько. Итачи думает с надрывом: господи, Саске... Саске, ну разве могу я от тебя куда-то деться? Ну разве я могу? И тут же становится еще горче — может. Может, иначе его милый младший брат об этом и не думал бы даже. Итачи понимает, что витает в своих мыслях слишком долго, когда Саске начинает нетерпеливо вздыхать и кусать губы: вот-вот что-то скажет. Предотвратить капризное "ну же, нии-сан" или обиженное "ну, Итачи" просто на самом деле: он ведет рукой под футболкой легко, но ощутимо, устраивает ее поудобнее. С Саске тут же в одно мгновенье слетают все надуманные возмущения, а Итачи... А ужасному старшему брату Итачи требуется целых полминуты, чтобы отвлечься от блестящего взгляда отоото и забыть его тихий несдержанный выдох. Целых полминуты, чтобы сосредоточиться и прислушаться к ровным «тук-тук» в ладонь. Естественно, бьется сердце нездорово: слишком быстро, словно только-только после пробежки. И Итачи знает, что если поднимет взгляд, то Саске с его румянцем алым неровным цветом по щекам и замыленным взглядом и выглядеть тоже... И выглядеть будет так, словно только что пробежал марафон. Итачи к этому не готов. Но Саске зовет его вкрадчиво: — Нии-сан, ну как? И посмотреть приходится. Боже. И отвечать тоже приходится. Глупости какие-то, конечно, потому что в голову только они и лезут: представлять раскрасневшегося, смущенного Саске и видеть его перед собой — разные вещи. Итачи никак не может приучить себя на это не реагировать. Не получается, не выходит ни в какую. Поэтому он опять забывается, заглядывается на такого красивого младшего брата, и сила, молящая его отвернуться, становится тише. — Гм, не знаю, правда, — говорит он, лишь бы что-то сказать. — Может, стоит показаться доктору. Это, естественно, ужасная глупость и Саске, конечно, закатывает глаза и качает головой в немом осуждении. Кажется, действительно бесится на его слова. Смотрит, кривя лицо, словно собирается вот-вот захныкать: в его взгляде Итачи не хочется и очень страшно видеть то, что он видит. Этот взгляд говорит: ну какой доктор, нии-сан. Какой к черту доктор. Итачи с ним согласен. Какой доктор может помочь, когда у Саске такой отвратительный старший брат. Какой доктор, когда он — весь осторожный, дрожащий — тянется телом и всем сердцем к теплой, строгой руке Итачи на его груди. Какой... Какой тут доктор. Ка-ко-й? Саске блестит глазами и смущенно улыбается. — Вот так болит чуть меньше, — шепчет он нарочно бесстыдную глупость и прижимается ближе. А Итачи, его добрый, прекрасный ужасный старший брат, непривычно, ожидаемо слегка потакает, позволяет — себе. Ведет руками, держит Саске за мягкие бока под футболкой и гладит неспеша большими пальцами, пока он не завздыхает открыто и не задрожит. Тогда Итачи сжимает его крепче и прикладывается губами к груди сквозь футболку. Этот поцелуй почти целомудренный, почти обычный — но в голове отдается злым, отравленным звоном, и Итачи думает: ну какой... Какой доктор. — Не боли, — говорит он, и целует еще раз, еще, влажно прикладывается к торчащей ключице, к шее, к порозовевшему, уязвимому уху, а его младший брат вздыхает и просяще дрожит. — Не боли, не боли. На улице вдруг резко и громко сигналят, слышится быстрая, возмущенная ругань, а потом все стихает. Итачи, рефлекторно повернувшийся на звук, обнаруживает себя очнувшимся от густого, сладкого наваждения, потому что снова не сумел вовремя сдержаться. Реальность ударяет в лицо и уши. Итачи отстраненно, заторможенно думает: господи, поворачиваться страшно. И еще: боже, что я творю? И: как же... хочется, хочется, хочется, хочется. Саске в его руках тихий-тихий, только цепляется пальцами за плечи и дышит ртом тяжело и жарко. Даже не смотрит в ответ, когда Итачи к нему поворачивается. Он отвернут и на его шее прямо под челюстью наливается красным цветом еще влажный засос. Итачи прикипает к нему взглядом, едва не задыхаясь от волны захлестнувшего его довольства и недовольства собой. Он успевает только подумать: какая нежная кожа. А потом не успевает больше ничего: ни удержать свои мысли и свою руку, ни отстраниться. Нажать на красное пятно — подобно инстинкту. И Итачи повинуется этому навязчивому желанию неразумно, как ребенок: жмет большим пальцем, может быть, даже слишком сильно. Саске вздрагивает. Саске издает звук. Издает звук. — Итачи! — восклицает. Кажется, у него стоит. — Итачи, — еще раз зовет его Саске, только теперь — тише и смиреннее. Просяще. Вкрадчиво. Итачи все еще держит руку на его шее, все еще смотрит, все еще стоит здесь. Ему хотелось бы быть старшим братом получше: чтобы не начинать это все никогда, чтобы не думать даже ни разу, ни вчера, ни сегодня, ни потом, быть слепым, и глухим, и недогадливым. Оплотом святости и разумности, не допускающим все это... безумие. Или быть старшим братом похуже: безответственным и эгоистичным, чтобы его ничего, совсем ничего не останавливало. Или — господи! — не быть старшим братом вовсе! Не знать Саске никогда! У Саске страшные, черные-черные глаза, горячие, горящие щеки, цепкие пальцы и красный засос на шее под челюстью. Итачи так бы... Так бы хотелось любить его хотя бы чуточку меньше. Потому что когда Саске вдруг как-то зло и больно хватается за него, говорит: 'Итачи, почему?', говорит: 'ты же тоже?' своим ломким, капризным голосом, он просто не может ничего, совсем ничего ему противопоставить. Не может сделать вид, будто не понимает, что ему только что предложил его чудесный, сильный, умный младший брат. Потому что, да, он... Господи, он — тоже. Конечно же он тоже. Как будто бы могло быть по-другому! Как будто бы не он только что оставил Саске этот отвратительный и грязный, прекрасный алеющий след на шее. Итачи открывает рот, чтобы сказать что-то умное, что-то, что притормозит, отложит эту ситуацию еще, еще на немного, еще на чуть-чуть — потому что ему страшно и отвратительно, потому что ему сложно. Потому что он старший брат, а Саске не понимает, господи, как он может ничего не понимать? Итачи открывает рот — взгляд Саске жгучим клеймом тут же падает на его губы. И он хочет сказать что-то умное, что-то другое. Но говорит: — Да. Я тоже.