Вот так

      Моно даже не до конца понял, как это произошло. Беглец проснулся немного вялым, но всё было хорошо. Он настаивал на том, что всё хорошо, что, видимо, он просто немного перегулял под дождём, что ему просто нужно немного отдохнуть. То, что это не так, Вещатель осознал только когда вечером от жара Седьмой начал заваливаться в стороны и не смог держать ложку. Ничего не смыслящий в заботе о больном, но искренне старающийся помочь, Моно кое-как заставил своего ненаглядного принять лекарства, а потом всю ночь лежал рядом, нежно гладя по плечам, голове и ладоням, заснув только под утро, когда жар немного спал. Причину падения чужой температуры он осознал только когда проснулся с совсем уже холодным Беглецом.       Когда это произошло, Моно казалось, что весь его мир разрушился. Он рыдал; мальчик не отходил от кровати, не прекращая рыдать, и это продолжалось действительно долго. Даже охватившее его безумие не могло отвлечь от того, что произошло, и маленький Вещатель был готов отказаться от всех своих сил только для того, чтобы оплакивать свою утрату всю оставшуюся жизнь.       Если Моно и прекращал рыдать, то какое-то время просто смотрел пустым взглядом в пропавший потолок комнаты; иллюзия рассеялась из ненадобности больше её поддерживать. Мальчик смотрел в затянутое тучами небо Бледного города, чувствуя, как по лицу и телу бьют тяжёлые ливневые капли, заливая ещё и где-то каменный пол, а где-то — блестящие обнажённые внутренности Башни.       Ему не нужен был ни Бледный Город, ни силы, ни мир в целом. Он уничтожил бы его, если бы действительно хотел. Но единственное, чего он в самом деле желал — вернуть его, а не разрушить всё, что попадётся на глаза.       И, в конце концов, несколько дней спустя, Башня сжалилась над ним, подарив ему жизнь. И пустое небо загорелось миллиардами звёзд, ослепляя его, а внутри всё загорелось сильнейшим пламенем, своим жаром высушивая даже дорожки слёз на побледневшем лице. Моно забирается на кровать, когда не просто бледный, а мертвецки белый, даже с лёгкой синевой, Беглец подрывается с хриплым вскриком, вырванный из своей безмятежности. Вещатель обнимает и успокаивает его, пока тот ёрзает и брыкается, невидящим взглядом пусто уставившись перед собой, будто бы не замечая мальчика.       Моно гладит его по волосам, обнимает и шепчет ласковые успокаивающие обещания, что всё будет хорошо, но Седьмой от этого не становится ближе к реальности. Насильно возвращённый в этот мир, он не мог ничего понять. Воспоминания мешались в болючую кашу в его голове, дышать было больно, а тело адски горело всякий раз, когда Моно особенно крепко сжимал его кожу своими пальцами в попытках удержать на месте.       Целуя его в лоб, Вещатель был счастлив настолько, что хотелось снова разрыдаться, потому что он чувствовал, что температура начала подниматься. Беглец всё ещё был холодным, но уже не таким, как полагается мертвецам.       Башня вернула его ему в обмен на преданность. На преданность их обоих, а не только Моно. Тем более, кто сказал, что Вещатель может быть только один? Двое — всяко лучше, чем один, особенно когда они вдвоём будут озабочены друг другом достаточно, чтобы думать только об этом. Никаких подлянок и предательств. Ничего подобного.       Идеальный вариант. — Солнце моё, — зовёт Моно, слыша, как судорожные вздохи Седьмого постепенно сглаживались до почти нормальных. Истерия проходила, возвращённая в тело душа постепенно свыкалась со своей участью, и Беглец наконец-то сморгнул панику, прикрыв глаза. — Взгляни на меня.       И какое-то время спустя он смотрит на него, поднимая всё ещё расфокусированный взгляд на лицо Вещателя. Маленькая ладонь с ледяными посиневшими пальцами слабо сжала тёплую ладонь Моно, и он облегчённо выдохнул, понимая, что теперь всё будет хорошо.       Моно любил его каждую секунду своей жизни, притом абсолютно любым: живым и мёртвым, добрым и разозлённым, счастливым и перепуганным до смерти. Поэтому, некоторое время спустя, он влюблённо вздыхал, наблюдая за тем, как с большим трудом Седьмой переставлял ноги, шатаясь из стороны в сторону, а потом, на ходу ловя парящие в воздухе игрушки, бездумно бил их о стены и пол детской.       Он любил его всегда, постоянно, без остановки. Он ревновал его ко всему и всем, целовал каждый порез и синяк, который Беглец оставлял сам себе из неясной тяги к саморазрушению. Издеваясь, Башня подсылала двойников своего первого Вещателя, и Моно, желая отвоевать своего ненаглядного, крошил головы собственным отражениям всем, что попадалось под руки: от тяжёлых игрушек и до топоров, не без удовольствия наблюдая за тем, как кровь брызжет во все стороны.       И Седьмой, наблюдая за всем этим, только ласково улыбается, зная, что это такие своеобразные подарки ему, ровно как и цветы, которые Моно постоянно приносил из окраин Бледного города. Мальчик, всё ещё шатаясь, непривычно широко для себя улыбается, слегка скалясь, и намеренно наступает босыми ногами на лужи крови. Подаренная Вещателем серебряная цепочка на щиколотке ало блестит, но никто из них не спешит стирать кровь.       Беглец опускается на пол рядом с запыхавшимся Моно, и просто смотрит на него — пока ещё не вспомнил, как нужно разговаривать. Вместо этого он решает выразить свою благодарность иначе: обагрив руки в кровь клонов своего ненаглядного, он проводит алые дорожки по лицу своего Моно ото лба и до самого подбородка, а потом слизывает, прикрыв глаза.       Встав, он игнорирует липкость на своих коленях и бёдрах — он весь перепачкан в чужую кровь, но ему было плевать на это. Не без удовольствия мальчик проходит дальше в комнату, рассматривая то пробитые топором головы и залитые кровью лица, то размозженные черепа с вытекающим из-под них мозгом.       Прелесть. Какая прелесть. И всё это — только для него.       Потому что Моно любил его. Любил настолько, что не был готов позволить умереть и отдать даже собственным двойникам. А Беглец, потерявший рассудок окончательно, был только рад такому вниманию от единственного, кто никогда бы его не оставил и не предал. От единственного, кто способен показать ему, что есть любовь и как это ощущается.       И он любил его точно так же, с самого своего первого вздоха, который обжёг его внутренности.       Вот так.

***

      Шестая искала способ вернуться в Бледный Город, но на это ушло слишком много времени. Она знала, что и Моно, и Седьмой должны находиться именно там, но попасть туда казалось просто невозможным. Это слишком далеко, а она без понятия, где находится Бледный, и ей оставалось только надеяться, что однажды ей удастся хоть краем уха уловить что-нибудь, связанное именно с этим проклятым местом.       И вскоре ей удалось.       Расхрабрившись, она сама попалась в лапы тем, кто мог доставить её в это вечно дождливое местечко.       Она больше не была перепуганной маленькой девочкой, нет. Ни за что. Теперь она добела сжимала кулаки и шла напролом, не боясь наступать на сухие ветки в лесу, зная, что это будет больно. Пряталась в степях, готовая пролежать на одном месте несколько часов, чтобы остаться незамеченной, и как бы тяжело и голодно ни было, она больше не плакала.       Она пришла сюда за ним, а не за утешением, поэтому ей не нужно было проявлять хоть какие-либо эмоции и чувства. Всё, что ей нужно — быть сильной и смелой, а всё остальное подождёт, пока она найдёт Седьмого и вырвет его из плена этого чудовища.       Когда впереди показался уже знакомый лес и хижина, её руки задрожали. Сжав губы в тонкую линию, она нахмурилась, стиснув зубы до боли, и сжала ладони в кулаки. Когда-то здесь они с Моно начали свой путь, а теперь ей предстоит в одиночку добираться по чужим следам, чтобы исправить собственные ошибки и спасти хотя бы одного человека, достойного остаться в стороне от этого кошмара.       Дождь заливал всё вокруг, неприятно стуча по её дождевику. — Солнце моё, — повторял Моно, протягивая свою ладонь Беглецу, — взгляни на меня.       И пока шёл один для всех дождь, они втроём были заняты совершенно разным: Шестая искала путь в Бледный город, постепенно приближаясь к завершению своей непростой миссии, а Моно и Беглец босыми ногами расхаживали по залитым улицам, со всех сторон просматриваемые Сигнальной Башней. Излучение настойчиво лезло в головы, но подчинить себе не могло: Моно уже потерял рассудок, а насильно удерживаемая в теле Беглеца душа билась в истерике, не принимая ничего, кроме того, кто приголубил её, как только она вернулась из другого мира.       Седьмой сжимает его руку в своей, нервно мотнув головой. Шрамы на руках затягивались быстро благодаря дарованным Башней силам, но он слишком быстро наносил новые и новые увечья.       А Моно всё вёл и вёл его по улицам, не обращая внимания ни на что, кроме своего драгоценнейшего Беглеца. Сам же Седьмой, лишь на мгновение задумавшись, вдруг увидел перед глазами какое-то странное место и ярко-жёлтое пятно, приближающееся к городским домам.       В Бледном завёлся кто-то чужой. Кто-то, носящий его же лицо. Неужели Моно этого не замечает? Ну, ничего. Тогда он сам со всем разберётся, пока маленький визитёр не создал им лишних проблем. В конце концов, это ведь ещё и его забота, верно? Ему нужно проследить за тем, чтобы никто не посягнул на его Моно. Никогда и ни за что.       Он убьёт каждого, будет прыгать по головам и вырывать органы вместе с костями голыми руками, но никого к нему не подпустит.       Вот так.

***

      У Седьмого было много мыслей и идей, и желал он многого. Во-первых, его действительно раздражала необходимость слушать Сигнал и исполнять его волю, поэтому через пару дней после своего воскрешения он принял тот факт, что однажды пойдёт против него. Во-вторых, его бесили все, абсолютно все, кроме Моно. Он плохо и смутно помнил своё прошлое, но подсознательно тянулся к нему, как к спасательному кругу, считая его единственным светом в этой непроглядной тьме. И это только его свет, которым он не намерен ни с кем делиться. Никогда и ни за что. И, разумеется, в-третьих, когда на горизонте замаячил кто-то чужой, он занервничал, но всё равно улыбался.       В детской, он лежал на полу, лениво передвигая игрушечный паровоз по железной дороге. Моно, сидя рядом с ним, добродушно наблюдал за этим, не отрывая от него своего взгляда ни на мгновение.       И Беглецу нравилось, когда на него смотрят. Нравилось, до безобразия нравилось, поэтому он делал всё, чтобы всегда быть на виду у первого Вещателя: болтал ногами в воздухе (серебро на щиколотке приятно поблёскивало при этом), то и дело склонял голову набок, игриво улыбаясь, и внимательно наблюдал за реакцией Моно, чтобы понять, что ещё он от него может пожелать прямо сейчас.       А ещё Беглец совсем ничего не боялся. Ни смерти, ни жизни, которая причиняет ему боль, ни непосредственно боли. Боль он как раз таки любил, и поэтому всегда ходил с сплошь покрытыми порезами ногами и руками, и если резал, то всегда настолько глубоко, словно пытался расчленить самого себя.       Смерть ему не грозила — Моно внимательно присматривал за своей драгоценностью, чтобы не повторить прошлых ошибок. Поэтому любую травму он вылечивал сразу же, как замечал её, доводя регенерацию до конца за пару мгновений. А что, разве это тяжело, когда в твоей власти время? Пф, пустяки.       Он не боялся, что Башня разозлится, узнав о его предательстве. Он думал об этом, не боясь, что мысли будут услышаны. И, глядя на Моно, он знал, что тот выберет его, а не Башню, и это увеличивало шансы на успех вдвое. — Что ты сделаешь с тем, кто меня обижает? — спрашивает он невинно, улыбнувшись так, будто просто играл с ним.       Но Моно отвечал совершенно серьёзно. — Я на части его разорву.       И Седьмой ни капли в этом не сомневался. — Он обижает меня, — присев на колени и упёршись руками в пол, Беглец чуть подался вперёд к первому Вещателю. — Давай убьём его?       Глядя на него такого — совершенного и любящего, — Моно не может ему отказать. Как бы тяжело ни было, но он сделает всё, чтобы Беглец был с ним счастлив. Убить Башню? Пожалуйста. Он сделает это. Уничтожит. Сравняет с землёй.       И останутся только они вдвоём, и никого больше здесь не будет. Никогда.       Иллюзия в детской медленно растворяется; рассерженная Башня решает проучить маленьких предателей, а они только рады. Заливаясь смехом, Беглец встаёт на ноги, и, взяв одну из игрушек, швыряет её, целясь в один из множества глаз Башни.       Он не боится никого и ничего. И пока с ним Моно, они смогут победить. Эта чёртова груда мяса не сравнится с Вещателем Моно и бессмертным Седьмым.       Вот так.

***

      Рассвет стелется алым полотном по небу, заливая всё таким же алым светом. Блестящие от влаги дома и дороги, казалось, были просто залиты кровью из-за игры света.       Седьмому нравилось.       Когда Шестая оказывается достаточно близко, чтобы разглядеть её силуэт, они с Моно разделяются. А что, как ему нужно было поступить? Подпустить к нему эту чертовку? Моно говорил, что у него была лучшая подруга, да вот только сомневается Беглец, что только подругой она ему приходилась — лица-то у них одинаковые, и это меняет всё.       Девочка же, замечая знакомую фигуру, вздыхает настолько взволнованно, что ей самой кажется, что она уже плачет. Вот он, живой!.. Бледный, конечно, очень бледный, но совершенно живой и здоровый. Господи, какое это счастье… она ещё не опоздала. Его ещё можно спасти.       Но… — Солнце моё, — говорит Седьмой громко, но не девочке, а Моно, зная, что он будет слышать его вне зависимости от того, как далеко друг от друга они находятся. — Взгляни на меня.       Шестая ничего не понимает, а только спешит приблизиться к нему, запоздало замечая то, чего боялась больше всего.       Он скалился, глядя на неё. Был настроен абсолютно враждебно, как животное, на чью территорию забрался нежеланный гость, которого стоит проучить за такую наглость. И он проучит её, да, он поставит её на место, чтобы она знала, что не стоит лезть к чужим спутникам.       И это будет отличным уроком для Моно: он будет знать, что случится с каждым, кто даже просто о нём подумает. Беглец никогда не уйдёт и не оставит его, никогда не убежит, даже на мгновение, чтобы никто не посмел пожелать приблизиться к Вещателю.       Пусть Моно смотрит. Пусть сейчас побудет зрителем, которому представился шанс наблюдать за тем, как ладонь Седьмого превратилась в кулак. Пусть запомнит обречённое выражение лица девочки, которая поняла, что слишком опоздала, а тот Седьмой, которого она знала, уже давно мёртв.       Он убьёт её, а потом — каждого, кто попадётся ему на пути. И так до тех пор, пока в мире не останутся только они вдвоём, одержимые друг другом: всесильный Вещатель и бездушный Седьмой.       Вот так.