В облаках

Иногда я устремляю взгляд в ночное небо с надеждой увидеть две луны. Ведь если они будут там, значит Хлоя... Значит она жива. Но сколько бы я не поднимала голову, отчаянно жмурясь и потирая влажные глаза, луна была одна. Как я. Без моей Хлои. Говорят, что после смерти души обращаются звёздочкой и живут вечно, мерцая для любимых. Мёртвые звёзды… Каждый вечер возвращаясь в общежитие после неудачных поисков второй луны я нахожу звезду. Одну и ту же. В облаках. По какой-то причине именно она притягивает меня. — Если легенда правдива, уверена, что это ты, Хлоя, — я останавливаюсь посреди безлюдной улицы в полночь; все фонари здесь сломаны. «Никто из тех, кого я знала, не мог увидеть и половины твоего яркого света. Но сейчас ты сверкаешь на этой прекрасной аллее, — думаю я с тоскующей улыбкой, глядя на голубоватое свечение в темноте над собой, — И свет, который ты оставила, помогает мне видеть путь почти не замечая горечи. Путь к тому, кем я действительно хочу стать, — касаюсь камеры в своей неизменной сумке, — Освети улицы». Фонарь, под которым я встала, начал мигать, и, пока я вытирала проступившие слёзы, он загорелся мягким желтоватым светом, а за ним и остальные, находящиеся впереди меня. Чёрт, я так и не смогла прожить ни дня после… не смогла прожить ни дня не заплакав. — Спасибо, Хлоя, — я достаю полароид, чтобы запечатлеть пустоту Аркадия Бэй. Создаётся ощущение, что я осталась одна. Все живы, мои друзья со мной: Кейт, Уоррен, даже Виктория. Но я всё равно чувствую одиночество. Оно словно пожирает меня изнутри. И только мысли о Хлое подавляют это. «Хлоя... С тобой я никогда не была одинока. Теперь же всё иначе». — Это моя карма за то, что я бросила тебя, когда была больше всего нужна тебе, — убрав свежую фотографию в сумку, я в последний раз за сегодня смотрю на мою звезду, — Ты не заслужила умереть вот так. Ты вообще не заслужила смерти. И пусть судьба идёт нахер. Спустя неделю пролитых в подушку слёз я встречаюсь с Фрэнком. Он выглядит неизменно подавленным, даже не помня всей той бурной и жестокой истории. Знает её только по тому, что поведала ему я. Они с Хлоей действительно были близки. А теперь с ним сближаюсь и я. Это началось, когда я рассказала ему про Рэйчел. Было тяжело. Бауэрс ведёт меня к своему старому знакомому. В тату-салон. — Здорóво, чувак, — смуглый мужчина, лет тридцати пяти, с улыбкой жмёт руку Фрэнку, а затем косится на меня и изгибает левую бровь, вновь смотрит на приятеля, — Это чё, дочка твоя? Сколько ей? Двенадцать? — Я что, по-твоему, решил угробить юность личинкой, Родни? — с покерфейсом отвечает Фрэнк. — В наше время и такое бывает. Абсурдность и глупость увеличивают скандалы и беспорядки. Приближается хаос, — растягивая предложения, Родни постепенно подходит к кушетке, обитой потёртой временем чёрной кожей, и садится на круглый мягкий табурет из того же материала возле неё, — Итак, каковы твои пожелания, девочка-хиппи? Я вздрагиваю. Его голос эхом разносится в моей голове, стремительно приобретая знакомый тембр. Он принадлежит Хлое. — Прошу не называть меня так, — я прохожу к Родни и по его указанию усаживаюсь на кушетку; Фрэнк опирается о стену возле входа, завешанного грязными, некогда белыми занавесками, и закуривает косяк. — И как же мне звать тебя, малышка? — Макс. — Супер Ма-а-акс! Я Родни Сирс, но можешь звать меня Гром. Просто Гром, — он поднимает ладонь, ожидая, что я отобью «пять». На этот раз обходится без вздрагиваний. Я чувствую лёгкое раздражение. Трогают моё неприкосновенное. Наше с Хлоей. — Макс Колфилд. Просто Макс. — Хорошо, Макс. Рад встрече, — Родни покорно опускает руку, но оставляет протянутой. — Взаимно, — я пожимаю её, после чего нахожу в сумке эскиз будущей татуировки, — Вот. Мужчина берёт листок. — Миленько. У неё есть значение? — интересуется он, разглядывая рисунок голубой бабочки. Я задумываюсь. Столько всего можно сказать… Жизнь и смерть, горе и счастье, слёзы и смех, любовь и дружба. Выбор. Но всё сводится к одному: — Безвыходность. — Из всего можно найти выход, малышка, — говорит Родни, надевает перчатки и начинает обрабатывать их спиртом. — Возможно. Но в конечном итоге судьба кинет тебя на прогиб и обоссыт сверху осознанием твоей бесполезности. — Воу! Фрэнк, ты слышал?! Твоя девочка умеет ругаться! — он поворачивается к другу, который только что затушил косяк об ржавые дверные петли и выбросил окурок в открытую форточку. — Это ещё цветочки, чувак, — усмехается Бауэрс. — Значит ты веришь в судьбу, Макс? — спрашивает меня Сирс. — Нет. Я считаю, что плохой исход будет всегда, какой бы выбор ты не совершил. Не могут быть счастливы абсолютно все. Я считаю, что мы сами создаём свою судьбу. И верю в то, что наши жизни — это череда несчастий с краткими моментами счастья, которые мы ни за что не должны проёбывать раньше времени, даже если у нас вдруг будет способность перематывать назад это самое время. Мастер тату молчит какое-то время, уставившись на меня, пока я разглядываю эскиз, который уже успела изучить детально. Через полминуты — или около того — он произносит негромко: — Сильно, — и принимается заправлять чернилами машинку, — Слыхал юного философа, Фрэнк? Что скажешь? — Скажу, что она права, — наркоторговец снова прикуривает, — Когда у тебя появляется кто-то, наполняющий твою жизнь счастьем, ты должен зубами за него хвататься. Мёртвой хваткой. Как Помпиду в свою игрушку. Только нежнее, потому что- — Любовь — хрупкая штука, — заканчиваю я за Фрэнка, и мы несколько секунд держим зрительный контакт – во взглядах боль и понимание, пока Гром не прерывает нас, должно быть, почувствовав источаемую нами безграничную тоску, вину и сожаление: — Ага. А жизнь — странная. — И то верно, — соглашается Бауэрс. — Ну что, малышка. Начинаем? — Родни игриво жужжит машинкой и двигает бровями вверх-вниз, заставляя меня хихикнуть, — Сочту это за "да". Устраивайся поудобнее, Макс. Я решаю остаться в сидячем положении. Просто придвигаюсь ближе к нему и укладываю на специальную подставку левую руку ладонью вверх. — Кожа на запястье очень нежная. Будет больно, — предупреждает мужчина. — Ничего страшного. Я привыкла к боли. 120 в секунду. 7200 в минуту. Столько раз игла делает в моей коже, в моей плоти прокол. Дыру. Словно маленькая пуля. Зажмуриваю глаза. Сколько раз я видела смерть Хлои? Не счесть. Слеза стекает вниз по щеке и капает на красную рубашку Рэйчел, впитывается в ткань, оставляя еле заметный след. Я вытираю последующие. — Не беспокойся, Макс. Плакать — это нормально. Помогает заглушить боль. Или выпустить эмоции. «О, если бы». Не поднимая век, глубоко вдыхаю. Выдыхаю медленно. И погружаюсь в то, выходить из чего потом будет почти невыносимо — наши счастливые воспоминания с Хлоей. Гром неспеша ведёт машинку — игла разрезает кожу. Свежие шрамы заполняет краска. Чёрная. Голубая. Но шрамы на сердце глубже. И они ещё даже не начали затягиваться, даже спустя полгода. Но под памятным жаром смущения от поцелуя и в не менее ярком жаре наших объятий я не замечаю то, как сильно они ноют. Тону в светлых грёзах, пока это возможно. Чтобы позже окунуться во мрак реальности. — Болит? — поглаживая Помпиду, спрашивает Фрэнк, когда мы сидим в его фургоне, на свалке, только-только вернувшись от Родни. — Жжётся, — даю я ответ, не отводя глаз от прозрачной плёнки, что защищает татуировку и помогает ей в заживлении. — Нравится? — Очень, — аккуратно, почти невесомо провожу по бабочке пальцем, а потом достаю из лежащей на полу сумки полароид и фотографирую её; задумываюсь, чуть улыбаюсь, — Слушай, Фрэнк... — Чего? — он закидывает ноги на приборную панель так, что руль оказывается между его ступней; чиркает зажигалка — в воздух поднимается запах травки. — Мы с тобой ведь никогда не делали совместное селфи, верно? — я поднимаю камеру и навожу на нас объектив, но Бауэрс начинает ворчать: — О нет, Макс, даже не думай. Ты же знаешь, что я не особо люблю такое. — Да брось, Фрэнк. Всего одно фото. Я даже с Викторией уже сфоткалась, — уговариваю я его, продолжая ловить хороший ракурс — он уклоняется. — Ты что, подружилась с этой блэквеллской стервой? — Фрэнка мгновенно настигает замешательство, когда я произношу имя Чейз, и это даёт мне шанс — я нажимаю на кнопку и слышу прекрасный и ужасающий треск затвора. — Ага. Самой не верится. И больше всего удивляет то, что я считаю её нормальной, — я машу снимком вверх-вниз пару раз, чтобы он проявился; смотрю, как получилось — классно; Фрэнк вышел таким забавным! — Должно быть, у меня поехала крыша. — Реально, Макс. На вот, покури, успокойся, — Фрэнк протягивает мне прикуренный косяк, а я беру его без колебаний и затягиваюсь («Хлоя была бы в лёгком шоке, увидев это»); он продолжает после короткой паузы, — Не думаешь, что у тебя поехала крыша в тот момент, когда ты решила поведать обо всём мне, а не своему дружку Гейхэму? — Не знаю. Может быть? — я откидываюсь на спинку кресла, что стоит у водительского сидения с тех пор, как я начала тусоваться в этом фургоне, и расслабляюсь, — Просто… он бы не понял меня. А вот ты… ты меня понял… Спасибо, Фрэнк. — Тебе спасибо, — он включает радио, где играет трек Clouds в исполнении Before You Exit. — И он Грэхэм, — затяжка, — У-о-ррен Грэ-хэм. — Лох во френдзоне. — Что? — сажусь ровно, удивлённая, — Откуда ты- — Да ладно, Макс. У вас с Хлоей всё на лицах было написано. Особенно у тебя. — …Чёрт возьми, ты меня раскусил, — с горечью хмыкаю я, поднося к губам самокрутку, набитую дымящейся марихуаной. Какое-то время — недолго — мы сидим в тишине, пока Фрэнк не нарушает её осторожным вопросом: — Это в память о ней, ведь так? Я отвечаю не сразу: — …Верно... И как напоминание о вечности моей вины. — Ты не виновата, — протестует мужчина. — …Я убила её, Фрэнк, — голос подводит меня, из-за чего приходится снизить его громкость и опустить взгляд в пол — глаза начинает жечь мокрой солью, — Я убила Хлою собственными руками. — Но спасла сотни других жизней, — Фрэнк неуверенно, а от того и неуклюже кладёт мне руку на плечи — видно, что раньше такого жеста поддержки он, скорее всего, не совершал, — Целый город. Нас вновь окутывает молчание, пока я плачусь в его старую рубашку. Он покорно ждёт моего успокоения и курит. А когда это наконец происходит, протягивает мне новый косяк. Утираю слёзы, прикуриваю и покрасневшими глазами смотрю на приятеля. «Песню крутят уже третий раз. Это какое-то издевательство...». Но я не прошу выключить радио и сама не делаю этого. — Иногда, ночами, я по-прежнему слышу твой шёпот, — повторяю я слова куплета, выдыхая дым и чувствуя, как тяжелеют веки. — Что? — Эта песня, — чуть отстраняюсь, — Она напоминает мне о ней. О нас. Я слышу по ночам её шёпот, Фрэнк. А наши воспоминания... Они висят, как картины на выставке в Сан-Франциско... Я вижу её улыбку и не хочу протирать глаза, чтобы убедиться, что это глюк, видение, сон... Я хочу... И впрямь хочу набрать её номер, но я не смогу... просто сидеть и ждать разговора... Я хочу с ней поговорить. Обнять... Поцеловать, — последнее слово звучит шёпотом. — Я знаю, Макс. Со мной происходит всё то же самое. Я слышу Хлою, как слышал Рэйчел. Я слышу их обеих, — Фрэнк замолкает на несколько секунд, по истечению которых добавляет тише, — Я скучаю по ним. — Думаешь, они теперь вместе? Там, в облаках? — Надеюсь на это. Если это так, Хлоя Прайс наконец отыскала её. И они счастливы. Мы замолкаем. Мысли о счастье Хлои греют душу, но тоска по ней не ослабевает. Спустя пару косяков и литр пива на двоих начинает клонить в сон. Время: половина второго ночи. — Ты можешь остаться здесь. Возвращаться в общагу уже поздно, да и не безопасно. — Ты уверен? — встав с кресла, смотрю на приятеля. — Да, — он глядит вперёд, на убежище Хлои и Рэйчел, плохо различимое в летних сумерках; продолжает после пары глотков, — Я постелю себе на полу. — Спасибо, Фрэнк, — устало, но тепло улыбаюсь уголками губ. — Спокойной ночи, Макс. — Доброй ночи. В спальне Фрэнка запах шоколадного печенья преобладает над конопляным. Помпиду дремлет возле кровати, но когда я вхожу в комнату и прикрываю за собой дверь, он открывает глаза, чтобы следить за моими движениями, навострив уши и не поднимая головы. Бауэрс выключает свет в фургоне и выходит из него. Кажется, начинает разводить костёр, чтобы приготовить бобы на открытом огне, как он любит. Я сбрасываю с плеча сумку и выуживаю из неё майку Хлои и старого плюшевого кальмара. Ткань пахнет ею. Хотя, и мной теперь тоже, ибо я пользуюсь тем же шампунем и дезодорантом, что и она. Избавившись от верхней одежды, я надеваю майку и залезаю под мягкий плед, отвернувшись к окну. За стеклом вижу мою звезду. — Хлоя... — шёпотом срывается с моих уст, — Пожалуйста, просто скажи мне, что с тобой всё в порядке... Я прижимаю кальмара Билли ближе к груди: — Ты на небесах? — …Смеёшься, улыбаешься, смотришь вниз, — сворачиваюсь в позу эмбриона, утыкаясь носом в игрушку, — Говоря: «Однажды мы встретимся в облаках». Закрываю вновь намокающие глаза. «Высоко в облаках».