Маленькая Эми Бенсон

Анна Сергеевна прожила жизнь недолгую и, прямо говоря, бестолковую. Отучилась как положено в институте, родив дочь, не отходя от студенческой скамьи, пару раз успела сходить замуж. Первый муж сбежал от младенческого ора, будто только ему нужно было учиться. К счастью через пару месяцев вышла на пенсию ее мама и взяла заботу о внучке на себя, а освобожденная Аня срочно вернулась из академического отпуска и взялась аврально в середине семестра закрывать хвосты и готовиться к новой сессии. Хваталась за любую подработку — на пенсию со стипендией не проживешь. Так и вышло — Аня упахивается на работе, а Марина Антоновна занимается внучкой. Потом Аня встретила Павла, год встречались у него на квартире, он позвал замуж, и тут будущая теща уперлась рогом — замуж иди, но Ирочку она не отдаст, и чужому мужику с подрастающей девочкой в одной квартире не место. Замуж Аня пошла, со второй работы уволилась — мотаться между двумя квартирами тоже требовало времени и сил. Ирочка начала показывать характер. А тут и Павел захотел общего ребенка. И Аня призадумалась, да поняла, что хоть лет ей меньше, чем, когда ее саму мама «для себя» родила, но сил у нее на младенца нет. Павел выдержал полгода, потом сказал, что он тоже не мальчик, и может не успеть ребенка на ноги поставить, так что или сейчас, или он не может позволить себе тратить время на Аню. Развелись они мирно, делить было нечего. Аня вернулась домой. Через пару лет внезапно умерла Марина Антоновна, а еще через год объявился ее первый муж, воспылавший отцовскими чувствами. И несмотря на то, что он ни копейки за все это время в дочку не вложил, не звонил и не писал — Ирочка выбор сделала не в пользу матери. Аня подозревала, что наоборот именно назло. В конечном итоге она вовсе переехала к отцу. Так Аня осталась одна в трехкомнатной квартире, в тишине и покое. В комнате дочери при уборке нашелся старый планшет, который она подарила ей года три назад. Батарея на нем практически умерла, заряд не держала, но еще можно было пользоваться, присоединив к сети. Она обнаружила установленную читалку с довольно приличным количеством накаченных файлов, начала читать со скуки и втянулась. Сначала было непонятно — не могла же Роулинг написать такое в книге для детей. Аня даже нашла оставленный семитомник — нет, в нем конечно ничего подобного и близко не было, но молоденькие девочки на работе объяснили, что есть такое понятие как фанфикшн — любительские фантазии по понравившейся книге или фильму. Судя по всему, а Аня наугад открывала файлы — кроме Гарри Поттера ничего в библиотеке и не было, так что читала она то, что имелось. На удивление было интересно. В тот злосчастный день Аня принимала ванну с ароматной цветной пеной, когда планшет внезапно издал какой-то звук, и она от неожиданности уронила подключенное к сети устройство в воду. Мир взорвался сверхновой и померк. Очнулась она в больнице: высокий потолок с лепниной, не два с половиной метра родной хрущевки, что это могло быть еще? Анна попыталась приподняться, но мир опять померк. Так повторилось еще несколько раз. Потом она увидела рядом женщину и попыталась ее позвать, но в результате вышел какой-то сип и сразу же вслед за ним раздирающий кашель. Женщина в белом длинном переднике с красным крестом на груди обернулась, и с легкостью (откуда только силы в этой субтильной женщине на анины почти восемьдесят килограмм?) подтянула Анну к изголовью в полусидячее положение и влила в нее микстуру. Улыбнулась, что-то заворковала не по-русски. Анна прислушалась и опознала английский язык, который она знала ровно в рамках школы и первых курсов института — то есть никак. На этот раз сознание не спешило ее покидать, железные прутья боковины кровати впивались в спину, несмотря на подложенную подушку. Анна с трудом повернула голову, просто поворот глаз вызывал боль — все пространство до дверей просторной комнаты было заполнено рядами кроватей, это была даже не общая палата на шесть коек, а целая казарма. Панцирные кровати, белое белье, никаких приборов. Как-то не так она себе представляла свое пробуждение — ни тебе трубок, ни капельницы, даже банального датчика пульса и то нет. И что за больница такая, раз ее положили с детьми? Медсестра вернулась с плошкой, Анна хотела было забрать у нее бульон, чтобы есть самостоятельно, но не смогла приподнять рук. Так что не оставалось ничего более, чем позволить себя накормить. После еды опять накатилась слабость, и она провалилась в сон. Проснулась она уже бодрее, мысли в голове стали ворочаться чуть оживленнее, хоть все так же медленно, будто они были неповоротливыми зверушками. Определенно у нее в голове были не тараканы — медведи. Раз в нее не натыкано разного пищащего оборудования, значит состояние было некритическое, но определенно это не было похоже даже на районную больницу, не то что на какой-нибудь современный госпиталь. Так мог выглядеть разве что какой-то хоспис. А раз медсестра трещит по-английски, то это какая-то миссионерская богадельня со своим маскарадом «во имя господа нашего аллилуйя». Это означало, что Аня безнадежна и никому не нужна. Может она и легкая такая, что лежит тут уже месяцы… Она попыталась пошевелить ногами, одеяло не шелохнулось, зато Анна внезапно с ужасом поняла, что холмик под одеялом слишком короткий и слишком уж узкий. Неужели и вовсе от электротравмы осталось только пол Ани? Но ей казалось, что ноги она чувствует, как-то не так, но … или это фантомное? Анна судорожно дернулась и попыталась поднять руку, та внезапно поддалась, одеяло приподнялось, заходило ходуном, на лбу ее выступила испарина, она в бессилии уронила руку и опять уснула. Медсестра разбудила ее, приподняв одеяло и подсунув под Анну судно. Аня с мрачным удовлетворением ощутила холодную и неудобную кромку металла — по крайней мере чувствовать и контролировать физиологические потребности она еще могла. Женщина что-то сказала вроде бы одобрительное по тону и опять ушла. Пришел мужчина, которого Анна идентифицировала как доктора. Откинул одеяло, задрал ночную рубашку и начал слушать стетоскопом. До момента как скомканная тонкая ткань перекрыла ей весь обзор, Анна, голова которой покоилась на жиденькой подушке, и потому могла созерцать разве что потолок, успела понять только, что она не только узкая, но и плоская. Пальцы доктора сомкнулись на ее запястье, подсчитывая пульс. Медсестра перевернула ее на живот, и Аня ощутила, как плотно прижалась к кровати грудная клетка. Что бы не произошло с ее телом, оно было иное. Доктор закончил осмотр, Анну вновь подтянули в полусидячее положение — было время очередного кормления и порции микстуры, теперь ей была видна ее рука — тонкая прозрачная кисть казалась крошечной и детской даже по сравнению с рукой хрупкой медсестры. Детской?! За несколько последующих дней Анна, несмотря на изматывающую слабость, смогла и шевелить руками и ногами, и самостоятельно приподниматься, и пить бульон, удерживая плошку руками, и даже сползти с кровати на пол и стоять рядом с ней, привалившись и вцепившись в спинку. Правда, обратно смогла забраться только с помощью медсестры. Сил было мало, кровать высокая, а роста в ней — метр. В этом абсурдном и изобилующем ощущениями сне Анна стала маленькой девочкой. Зеркал поблизости не было, волосы коротко острижены, но она выдернула тонкий светлый волосок — даже это было не то, к чему она привыкла, волосы прежде были темно-русые. Тело маленькой девочки, доставшееся Ане, было худым до безобразия, правильно сказать истощенным, в нем и так-то сил не должно было быть, а не только сейчас, когда она явно оправлялась после какой-то болезни. Она начала понемногу угадывать, что ей говорят. Не переводить, не хватало ни словарного запаса, ни возможности разделить речевой поток на отдельные слова, а именно догадываться о смысле. Хотя отдельные знакомые слова она все же тоже выхватывала, но этого было недостаточно. Анна уже пожалела, что не ходила на какие-нибудь языковые курсы для общего развития, сейчас бы оно ей точно пригодилось. Маленьким девочкам полагаются мамы, но ее никто за это время не навестил, так что она так прямо и спросила у медсестры, даже не пытаясь соорудить предложение. Ее вопросительное «мама», повторенное на разные лады от «мазэ» до «муттер» возымело эффект. В том, что ей ответила медсестра она уловила кроме скорбной интонации и знакомое «умерла». Медсестра, не дождавшись реакции, стала у нее что-то спрашивать, но вторая, оказавшаяся поблизости, махнула рукой и кажется возблагодарила небеса, что девочка ничего не понимает. По крайней мере от нее не ждали многого, и выходило, что и ждать некому. Как только Анна стала довольно уверенно без помощи отходить от кровати — за ней явился человек в униформе. Но ее уже мало что могло удивить, даже английский констебль в забавной каске — у снов не бывает законов, а затяжной сон называется комой. Хотя то, что на выходе из здания их ждал «воронок», привело ее вовсе в приподнятое настроение — в аниной голове пьяный хор выводил: «Черный ворон, что ж ты вьешься над моею головой…» Автомобилю было явно больше полувека, но сверкал он, как только что спущенный с конвейера — то ли восстановленный раритет, то ли он где-то все это время хранился «в смазке». Хозяин хосписа был, похоже, большой затейник, раз мог позволить себе такую машинку для перевозки вместо рядовой газельки скорой помощи. С непривычки Анна вся взмокла, пройти несколько коридоров, лестниц и дворик было гораздо серьезнее прогулок по палате, ноги ходили ходуном. Но она, удерживая такую же безучастную мину, что и ее сопровождающий, примостилась на деревянную лавку внутри зарешеченного фургона. Рядом с ней оказался потертый чемодан, поверх которого «бобби» бросил папку с бумагами и, заперев двери, ушел в кабину. Фургон тронулся. Анна не знала, куда ее везут, далеко ли и сколько у нее времени, так что схватила папку. Первый же документ оказался метрикой, заполненной от руки чернилами на большом англоязычном бланке. Разбирать каллиграфические надписи было сложно, прописи в школе не давали, помогали лишь печатные заголовки ячеек таблицы, но скудный свет и постоянная тряска серьезно осложняли процесс. По сертификату выходило, что 5 мая 1929 года в Филикстоу в Суффолке у англичанки Мэри в девичестве Смит и шведского моряка по имени Стирбьорн Матс Бенгтссон родилась дочь Эмели Гунхильд Йордис. Свидетельство о смерти этой самой Мэри 12 ноября 1933 года в возрасте 25 лет от пневмонии в лондонском госпитале лежало следующим. Машина затормозила, и Анна срочно вернула бумаги на место. Они остановились около мрачного здания с кованной вывеской «Wool’s orphanage». Анна твердо знала одно, не бывает такого, чтобы взрослые побитые жизнью тетки превращались в маленьких девочек. Возможно ее тело вообще держат в принудительной медицинской коме, потому что степень повреждений несовместима с тем, чтобы находиться в сознании, и возвращаться ей пока и некуда. А запертый разум строит из скудных запасов ее эрудиции странный мир, который только что еще на ее глазах совершил и временной скачок. Где она и где Англия в ее прежней жизни? Да Аня даже в Анталии не была, не то что в туманном Альбионе, не до того было, да и не на что. Обе столицы посетила в студенческие годы, а потом разве что пахала как проклятая до последних лет. Если раньше она отсутствие у соседей вездесущих мобильников и гаджетов воспринимала как строгость внутреннего распорядка христианской миссии, то теперь то, что она за все это время не слышала ни единой электронной трели, очень ложилось в канву сна… Выходило, что сейчас конец 1933 года? Время экономического спада, преддверие Второй мировой войны — мозг же, творящий этот мир, не может уклониться от вбитого шаблона? Или может? Или вовсе ее ждет безумная скачка по временам, эпохам и географии? Хотя… пока не было ни единой причины сомневаться в рациональной последовательности происходящего. А это означало, что пока ее ждало неприглядное будущее — сирот никогда не жаловали, а уж в такое время… могли действительно приставить к станку на суконной фабрике, или что там значит это слово рядом с первым, точно обозначающим «шерсть» на этикетках? Они пропустили конную повозку и вошли в незапертые ворота, прошли через дворик, лишенный какой-либо растительности, затем констебль распахнул тяжелую дверь и забарабанил по ней, привлекая внимание. Откуда-то выбежала всполошенная неопрятная девица в переднике, поздоровалась и тут уже унеслась обратно. Бобби вошел полностью в помещение и притворил дверь, перестав впускать в здание промозглый зимний ветер. На фабрику это было не похоже, никакого подобия проходной и охраны, ходи кто хочешь, уноси что хочешь. Было чисто, Анна тщательно вытерла обувь о коврик, чтобы не наследить на плиточном домино. Вышедшая к ним навстречу дама была чопорно одета, платье под горло — никаких передников и шапочек. Она провела их в кабинет, похоже миссис Коул, как ее назвал полицейский, была тут главной. Констебль поставил чемодан на пол, вынул из папки бумаги, получил на паре из них подпись управительницы и ушел. Миссис Коул принялась изучать бумаги. Потом буквально выплюнула что-то похоже больше на изощренное ругательство, чем на имя из метрики, видимо, шведский не был ее коньком. «Эмили… Эми Бенсон» — имя сократилось до удобоваримого английского варианта. Миссис Коул повторила его, что-то добавила и вопрошающе уставилась на Анну. Та кивнула. Еще несколько явных вопросов. Наконец опознанное «ты говоришь?». Аня выдавила «да, но плохо». Миссис Коул явно удовлетворилась отсутствием немоты, но выдала что-то, что в понимании Анны должно было означать, что это ее личные трудности, и никто с ней возится не будет. Незнание языка было насущной проблемой. Управительница открыла ее чемодан, под женским платьем нашла пару сменных детских чулок, растоптанные туфельки, белье, платьице, расческу, зубную щетку, порошок и кусок мыла. Открыла дверь и позвала Сару. Это оказалась та девушка, которая встретилась им в прихожей. Сара брезгливо, но внимательно перебрала волосы на аниной голове, окинула взглядом выложенные на столе богатства, свернула все рулоном и потребовала идти за ней. Они поднялись на другой этаж и зашли в узкую комнату, вдоль стен стояло четыре кровати, рядом с дверью — узкий шкафчик с четырьмя створками, а у окна — стол с парой колченогих стульев. Девочки, а их было трое сразу вскочили с кроватей и встали около, одергивая одинаковые серые платьица. Сара нашла свободную секцию в шкафу и положила на полку ее вещи, затем ушла, но вернулась минут через десять, принеся застиранное постельное белье, и застелила кровать. За это время Анна успела повесить на крючок в шкаф куцее пальтишко, влезла в туфли, которые не были ей малы только потому что были уже сильно разношены, а теплую кофту снимать не рискнула — рукам было зябко, в комнате не было ни батарей, ни камина. Уже по госпиталю у Анны сложилось впечатление, что отопление англичане считают излишним. Девочки все были старше нее, и общаться с ними было проще чем с взрослыми — жесты, коверканный английский, главное, что это был ее единственный шанс научиться говорить. Ни репетиторов, ни учебников, ни словарей, ни даже тетрадей с ручками у нее не будет. Ни подсмотреть, ни записать, ни упорядочить — надежда была только на собственную память. Бойкую Кейт она в отличие от остальных не понимала вовсе, у той был какой-то совершенно жуткий неразборчивый диалект. Речь Полли походила на классическую, потому была слишком слитной и беглой. А вот болезненно полноватая Мэри (разве так разъешься на приютских харчах?) оказалась находкой. Мэри на вид было лет восемь, и Аня подозревала, что та несколько отстает в развитии, но говорила она при этом медленно и четко выговаривая каждое слово, напоминая ей время обучения в школе. Это было не то к чему надо стремиться, но то, с чего можно было начать. Раздался гонг и все пошли в столовую. — Мальчик … один? — спросила Анна, уставившись на сидевшего в отдалении ото всех симпатичного пацана. — Не смотри на него, — ответила ей Мэри. — Почему? — Он — зло! — Мэри уткнулась обратно в тарелку и сосредоточилась на трапезе. — Почему? Из раздавшегося щебета Полли она уловила только имя, которое ее поразило настолько, что на ее громкое «Том Риддл?!» обернулись все в столовой, в том числе и он сам. Такой подставы от собственного мозга она не ожидала. Нервы Анны сдали, и она начала в голос ржать, до слез, не прерывая зрительного контакта с Риддлом. Отрезвила ее чуть не оторвавшаяся от пощечины собственная голова. Рядом стояла миссис Коул, и она была явно недовольна истерикой. Кома комой, а повторять подобный опыт Ане не хотелось, боль тут была слишком натуральная. Она пискнула «простите» и потупилась, но это не помешало ей видеть Тома. Может он позже и научился владеть лицом, но сейчас он выглядел так, что, если бы в деревне скисло бы молоко — все знали бы, кого поднимать на вилы. Риддл смотрел на нее зло и испуганно.