”Если раньше мне били в морду, то теперь вся в крови душа”.
***
Ладони потеют. Он сжимает и разжимает кулаки. Сжимает и разжимает, крутит головой. Генри заходит шумно, каблуки сапог стучат по дощечкам, дверь в комнату скрипит визгливой шавкой. Бауэрс шелестит взглядом по полу, поднимается выше, тьма за его спиной сужается в дверном проеме. Билл встречает босым. Генри держит руки в карманах, его кадык ползёт вверх и опускается. У Денбро на задней стенке горла оседает слизь, вязкая и удушающая. Охота закашляться или захлебнуться. Бауэрс рассматривает плакаты на стенах, выцепливает Бэтмена, супермена. AC/DC, спрятанные за комодом, чтоб родители не заметили. Он разглядывает буквы, пока те не задвоятся, пока из собственного рта непроизвольно не вылетит: — Я у тебя первый? Хочется себе по лицу въебать. Со всей дури, в переносицу. Чтоб из глаз брызнула вода, а кровь залилась в рот и текла по шее. — Нет. Едкое. Отчетливо в солнечное сплетение. Билли переминается с ноги на ногу. Его первый дружеский секс остался в ночи, когда они с Ричи убегали от оборотня и плакали. Нащупывая руками друг друга на мосту поцелуев, замёрзшие, испуганные. Генри почему-то опускает голову, Билл силится поднять собственную. На подкорке теплится, как Ричи переступает порог. Как они касаются, жмутся друг к другу, целуют мокрые щёки, губы и нос. — Похоже, не ту рыжую из вас, неудачников, называют шлюхой. Билл не рыжий, без веснушек даже. Волосы просто отливают, бликуют апельсиновым на солнце. Горят у самых кончиков, отсвет растекается клубничным золотом к корням. Генри хуй клал на оттенки, но когда он встречает заику на улице, его волосы горят. Полыхают, подобно гадскому «чёрному пятну». Билл засовывает руки в карманы, вынимает, выпрямляя спину. Позвонки тихонько щёлкают. — А я у т-тебя? Он снова заикается. Генри это отчего-то успокаивает. — Нет. Билл ему за это, почти, благодарен. Почти, хочет напиться, опрокинуть стопку, как взрослый. Стащить у отца те дешёвые сигары с крупным табаком, остающимся на зубах. — Т-ты хоч-ешь… Бауэрс притягивает за уголок кофты. Не сжимает, пальцы аккурат загребают ткань. Билл разводит руки, будто падает. Но целует первым, мягко прихватывает нижнюю губу. Прерывается, шумно сглатывает. Генри кладёт руки на его поясницу, вторую чуть выше, касаясь кончиками пальцев лопатки. Лишь сейчас понимает насколько мальчишка худой. Проталкивает язык, прижимается. В груди у обоих становится тесно. Билл обвивает его шею, отрывает пятки от пола, семенит на носочках. Мальчишку хочется взять на руки. В охапку, как котёнка, мягко дотронуться кончика носа. «Будь ты проклят, неудачник, будь ты проклят». Денбро цепляет за грудки, тянет к кровати и неуклюже плюхается спиной на матрас. Сверху наваливаются, прижимают удивительно открыто и тесно. Кофта летит в дальний угол, Генри так мнёт его кожу, что она вот-вот затрещит. Разойдётся, прямо по шву. Билл шарит руками по его животу, Бауэрс напрягает пресс. Мальчишка царапается, хватает ладошкой за шею. Целуется. Неумело, мокро, причмокивая. Вторую руку всё держит на животе, задирая ткань не спецом. Генри тазом вжимается меж разведённых ног. Грудь под футболкой безумно горячая, сердце колотится, бьётся о рёбра. Билл почти держит его в своих ладонях. Денбро стягивает лишнюю защиту, на секунду думая, что Бауэрс замешкается. Спрыгнет с горящего поезда. Но он отстраняется лишь для того, чтобы снять сапоги. Пряжки звонко бьются об пол. У пацана лёгкие сжимаются, колит где-то в печёнке. У Генри бьётся жилка на шее, под цепочкой армейских жетонов, доставшихся от деда. Они мягко ударяют по губам. Блестящие и лёгкие. Единственная настоящая реликвия семейки Бауэрс. Биллу хочется схватить их зубами. Генри смекает быстро. Наблюдает пару секунд, как губы отражаются розовым в металле, и переворачивает жетоны на тыльную сторону шеи. Денбро сипит сквозь сжатое горло, Генри спускается вдоль его живота, шумно вдыхает запах гормонов и душного лета. Облизывает чуть ниже пупка, ведёт по дорожке из редких волосков, сдёргивает шорты с бельём. На коже остаются красноватые линии. У Генри в голове кружат вороны, хлопают крыльями, их перья осыпаются грузом на плечи. Он дёргается выше, к виску. Ведёт ладонью вдоль тела, подбирая мякоть под пальцы. У заики от волос пахнет табаком. Генри хочет ткнуть его под рёбра. Маленький ещё слишком, чтоб курить. Куда только блядские родители смотрят? Тот, что помладше хмыкает, с трудом скользит по рукам, сглатывает, огибая мышцы, пока Генри щекотно дышит ему в шею, прислонившись губами к бьющемуся пульсу. Когда пальцы дёргают пряжку ремня, пространство вокруг трескается. Корка на подсохшей ране. Билл трясётся, расстёгивает, жмурится. Руки перехватывают. В конце концов, Генри достаточно взрослый, чтоб раздеваться самостоятельно. Сердце с трудом держит ритм, Билл всматривается в лицо напротив. Под синью кожа куда загорелее, чем на самом деле, скулы смягчаются. Обойдёмся без ссадин. Горло Бауэрса вздрагивает и опадает, член упирается в худое бедро. Не нужно даже слюной смачивать, головка и так истекает. Как и весь Генри. До седьмого пота, до слёз, до крови из носа. Билл ощущает влагу, старается унять сердце, но вниз посмотреть храбрости не хватает. Тупая злость застревает, закупоривает трахею. Грёбанный ты, неудачник. Можно накрыть это очаровательное личико ладонью, скомандовать «перевернись» и поставить на четвереньки. Отыметь, как слюнявого педика из «Сокола», хлопнуть по заднице и спустить на спину. В конце ещё кинуть пару монет. На чай. Но Бауэрс плавится. Сентиментальная, блядь, школьница. Гладит по внутренней стороне бедра из последней нежности, имеющейся под рукой. Ладони у него шершавые, Билл чувствует выпуклый шрам прямо на линии жизни. Денбро, оказавшись на животе, глотает стон. Шестерёнки в голове искрятся. Выгнуться, отставить задницу, развести колени. Генри на части рвёт. Он тянется выцеловывать этот ебучий позвоночник, ласкать, как послушная псина, сминать ягодицы. Если б только мог, то тёрся щекой об острые коленки, щиколотки, затягивал в рот мягкую кожу на бёдрах. «Успокойся, Бауэрс. Где воспитание?» Билли кусает губы, помнит ту кассету, которую нашёл у отца на антресолях. Женщину на этой кассете с пышными бёдрами и тяжелой грудью. Спину, изгибающуюся на манер кошачьей, волосы спадающие на плечи. Длинные дрожащие ресницы и стон. Жалобный, умоляющий. Будто это лучший член в её жизни. Билл ещё не знает, что в таких фильмах всё ненастоящее. Он комкает пальчиками простынь и стонет. Со всхлипом, размыкая губы в изящной «о», сводит худые плечи, между лопаток появляется красивая ложбинка. Генри не знает куда деть руки. А Билли сводит. Сводит от ощущения веса на своей спине. От того, как Бауэрс тяжело дышит. Как зарывается кончиком носа в волосы на затылке, вдыхает запах. Как дозу, с надрывом. Спускается раскрытым ртом к позвонкам, прикусывает. Если б ты только знал, пацан, скольких он терзал этим ртом, грезя, как настоящая мокрощёлка, о тебе. Если б ты только знал. — П-пож-жалуйста… Г-г-генри — Билли чувствует поясницей, как дрожит чужой живот. Генри мажет языком по плечу с горячечным стоном, толкается, напрягает бёдра. Хватает за волосы, заставляет скулить и прогнуться. Рычит над самым ухом и стонет, вжимаясь пахом, заставляя Билли машинально поднимать бёдра. Мягкие, намного худее девчачьих. Охуительные. Спину эйфорически покалывает, уголки губ дёргаются вверх, будто он без отдыха бухал. Генри хочется сорваться на крик, довольно-дурной. Хочется чувствовать давление на своём члене всегда, сжимать взмокшие бока, оголять беззащитную шею. Тереться меж ягодиц, пока щёки у мальца очаровательно краснеют. Входить медленно, чтоб каждую вену прочувствовал. Почувствовал, как крепко у Бауэрса стоит на него. Перевернуть на спину, раздвинуть ноги, ласкать пальцами. Надавливать на мышцы, дразнить, вводить медленно по одной фаланге. Чтобы горячая ладошка накрыла собственную, так нетерпеливо. « — Г-г-глубже, Генири-и… гл-у-убже». «— Возьми меня, Генри, возьми меня…» Блядский Боже. Бауэрс давит, выпадая в туман. Густой и молочный, как над гладью Кендускеаг. Билл вскидывается, стискивая зубы. Двигаться слишком тесно, член внутри даже не наполовину, при каждом толчке Денбро простреливает поясницу. Генри бы потратить время на подготовку. У твоего ублюдка бешенство, мальчик. Усыпи его, пусть не мучается. — П-п-подо-жди… Мягко пальчиками по кромке черепа. Заставляет замереть, въебаться с размаха в землю. Вслушаться в тяжёлое дыхание. Его или своё же? Сфокусироваться на точке, где тела соприкасаются, и засмотреться на собственный член с красочной венкой, тяжелый и горячий. Частично скрытый под мягкими складками. «Твои ноги. Твои тупые пухлые губы». В памяти маячит школьный двор, сбитые костяшки, уголок рта и серёжка. Зазывно блестящая на солнце. Мальчики, книжки, колёса автобуса и ножи. Начало года и конец октября. « — Соболезную твоему брату, заика». Кирпичные стены, звонки с трясущимися кулаками. Вата с попкорном. Поганые клоуны. Денбро гадает какой из поступков, совершённых за лето, станет самым безумным. Ему хочется верить, что этот. Он ёрзает задом, пристраивается поудобнее, ловит удовлетворенное мычание в район макушки. Пот выделяется каплями, Генри сдвигается, опираясь на согнутые предплечья. У заики окончательно не остаётся возможности выбраться. Из самого безумного - растущая пропасть сейсмических масштабов и затихающая боль в пояснице. Бауэрс сжимает кулаки. Кожа натягивается с натужным скрипом. Его шайка бы разомлела от такого терпения. Чтоб тебя. Билл подаётся назад, неуклюже, насколько умеет. Генри не вынесет. У Генри нахуй разорвётся сердце. Разлетится, маленькой тикающей бомбой. Двигаться также тяжело, но получается качнуть бёдрами, раз, второй и третий. Получается гладит по бокам, пропускать скользящие пряди волос между пальцами, оттягивая его голову на себя, чтобы прижаться губами к бьющейся вене. Получается не задохнуться. Дыши, Генри, дыши пока ты ещё здесь. Кровать сдавленно скрипит под их весом, Билли вплотную к матрасу, тонкая кожа головки трётся о простынь. Спина болит, но Денбро лишь стонет, срываясь на крик при слишком длинных толчках. «Ты, блядь, слишком смелый. Я, блядь, так хочу тебя». Бауэрс целует, присасывается к коже, хватает ладонью под челюстью. Вбивается, чтоб Билл поперхнулся звуком и свёл брови к переносице. Всё что угодно, лишь бы не распиздеться. Лишь бы не шептать в горячке, покачиваясь в такт, о том, что он любого, кто посмотрит дольше секунду, вздёрнет. Себя, например. «Я хочу сломать тебе руки, выпотрошить пузо. Хочу сбросить рыжую потаскушку с крыши потому, что она смотрит на тебя щенячьими глазами. Хочу перерезать всех твоих ебучих дружков потому, что они все так на тебя смотрят». Боль колющая и приятная, катится от паха к груди. Остаётся на языке, скопившейся слюной. Прекрасно. Денбро хочет сильнее, голова кружится, в ушной раковине плещется кровь. Драки, автобусы, раны. Он вжимается щекой в край кровати и несвязно бормочет, обрываясь на выдохе. Завтра его отряд подготовительной группы бросится защищать Майка. Залетают камни с нитками самообладания. «Без обид, малыш Генри, друзей на хуй не меняют. Ты же понимаешь». Завтра он прорычит что-нибудь едкое шлюхе-Марш. А Билл посмотрит, чуть подняв подбородок, то ли с презрением, то ли с жалостью. Побитая, злобная псина. Дебошир, идиот, в будущем пьяница. Кажется, Элвис пел, что завтра никогда не наступит. Кажется, Элвис пел о том, как правильно любить свою детку. Генри вталкивается острее, давит грудью, Билл опирается на подбородок, обвивает пальцами запястье с закруглённым шрамом. Хочется прижаться по линии рубца, прихватить, вытянуть боль вместе с гноем. Клокочущий пульс сползает ниже, ощутимым комком. Денбро стонет, простынь намокает от его дыхания. Бауэрс сжимает челюсти, лишь бы не взвыть. Ударь меня в морду, мальчик. Давай, я покажу куда. Только, не дыши ты так громко, не ведись, не прижимайся. Движения медитативны, обволакивают рубцы с глубокими ожогами. Генри не прерывается, вплавляется губами, телом, будто Билли исчезнет. Стечёт сквозь пальцы. Грёбаная колодезная вода. Мальчишка оборачивается через плечо, веки тяжелые, приоткрытый рот мокро блестит. Генри хочется кончить в него, пометить изнутри. Снаружи тоже. Зубами, рукой, неважно. Пусть все знают, что его. Пусть знают и близко не подходят. Пусть отец подавится. «Билли-Билли-Билли». « — Таких, как ты сюда не звали. Сдрисни, пока ног не лишился, Денбро. Заика оборачивается, напряженно и медленно, глаза большие, встревоженные, но он сюда за этим и шёл. Долго, разогнав Сильвер до предела, чуть не вылетев в гущу перекрёстка. Взбивал засохшую грязь, запрятав велосипед в кустах, проигнорировав вой собак где-то впереди, за левым плечом. Солнце давно закатилось, небо затянулось сумраком и съёжилось от холода. Ступени дома поскрипывали, Генри сидел на самой последней, привалившись к покосым перилам, опираясь локтем в колено. — Ч-что? Д-даже не вста-нешь п-поздороваться? Паршивец стоит весь из себя серьёзный и праведный. В зелёной футболке, идиотских шортах, худой, словно трость. Глядишь, сломается. Сразу вспоминается старая шизофреничка, преподающая им историю «от одной крысы полегло пол-Европы». Денбро только на крысу не похож, на ягнёнка, скорее уж. Со смешными ушами и маленьким хвостом. Ягнёнка, от которого не Европа, но нацистская Германия Бауэрса полегла. Точно Вам говорю, сдохла. От тоски. Сначала взбеленилась, правда, подёргалась аккурат минуточек десять. Гнать бы его отсюда, в шею, кнутом всечь, чтоб дошло наконец. Тебя здесь сожрут, тупой ты ягнёнок. Распотрошат, слышишь? — Вали, сказал. — Нет. Генри подрывается, валит на землю, пачкая лицо в грязи. Садится сверху на ноги и костью поперёк горла, давит на белую шею, а Денбро бровью не ведёт. Смотрит внимательно, губы сомкнув, только дышит рвано, через нос. Тупая ягнятина, подожми хвост и беги. — Съеби с моих глаз, мелкий говнюк. Генри рычит в лицо, зубами практически касаясь чужого рта. А зрачок расширяется, окантовка горит зелёным. Грудь у мальчишки поднимается так ровно, что вены на руках Бауэрса вздуваются от злости. Билл расставляет капканы, Генри держит оборону зубами — оба проигрывают. Денбро его вообще-то насквозь видит, пока ещё не разбирается, но видит. Всё, что осталось, всё, что в обоих. Да так, что картинка двоится от слез. — Я, блять, ненавижу тебя! Голос срывается, становится надломленным и звонким, как в одиннадцать. Когда Бауэрс стоял посередь гостиной с запиской на прощанье от мамы. Грёбанная сучка, взяла б его с собой в Чикаго. Он бы тогда не встретил Денбро. Он бы, блядь, тогда вообще никого не встретил. У Билли ладонь с пылью и кусками гравия. Тёплая, в касании невыносимо тяжёлая. Бережно собирает все шрамы, впечатывается Генри пощёчиной в легочный отдел. Заика не дышит уже, задержал дыхание, подобно утопленнику, болтается теперь. Привязанный ко дну камнем, а Генри хватает со спины и несётся ко дну торпедой. Грубая, премерзкая зверюга. Сухо целуется, руку с шеи убирает. Глотает пыль с Биллом на пару, сталкивается покорёженными губами. А Денбро гладит по щеке и приобнимает за плечи. Чума двадцатого века». — Какой же…какой же ты красивый... Затеряется где-то в гуле стонов и кровотока. Осядет на канализационных трубах, под Дерри, в месте шумящих насосов. «Хочу, чтобы ты смотрел на меня снизу вверх, этими огромными зелёными глазами. Хочу, чтобы ластился ко мне, как блядский котёнок». Генри кусает колкие плечи до синяков. Что же, он подонок, ничего не поделаешь. Сам же от стекла давится. Расстояние между ними сокращается, слышится мокрый шлёпок, Бауэрс сжимает край матраса толкаясь сильнее, поглаживая Билли под челюстью. Денбро пот стекает на губы, таз немеет вместе с голосом. Заика жмётся вслепую, смутно чувствуя горчащий конец лета на языке. «Люби меня, Билли». Генри двигается рывками, кожа трётся о кожу, мокрая, горячая, липкая. Дыхание не поспевает, но это хуйня. Бауэрс давно не ощущает своего пульса. Член внутри вздрагивает и Билли сжимается машинально. Мышцы сводит вплоть до коленных суставов. И Генри горячий, как печка, прокусывает плечо, первые слои. Капельки крови мажут по зубам. У него едет крыша, у Билли, наверное, тоже. Бауэрс на секунду задумывается завести ягнёнка, когда поселится один. Пусть составит ему, поехавшему, компанию. Пока он его не сожрёт. Возможно, сырого. Возможно, заживо. Генри, неожиданно мягко, ластится щекой к плечу. Внутри у Билла разливается мёд, как в детстве, тёплый и вязкий. С кусочками гравия. Билли вскрикивает и кончает, напоследок вжавшись раскрытым ртом в чужое запястье, касаясь кромками зубов вен. Прокуси их нахуй, малыш. Вырви, прошу. Бауэрс дождётся, когда мальчишка под ним станет совсем неощутимым и мягким. Почувствует набухшую влагу вокруг. Кончит, не вынимая. Оставит свой след в грёбаной истории. В паху сведёт так болезненно, что захочется заорать. А у Билли кровать ещё год будет пахнуть порохом с солью. И отчего-то алкоголем, хотя пьяным здесь никто и никогда так и не побывает.***
И уже говорю я не маме, А в чужой и хохочущий сброд: "Ничего! я споткнулся о камень, Это к завтраму всё заживёт!" Сергей Есенин.