Где ты

Кажется, всё в порядке. Вот он, Вергилий, сидит напротив, взгляд блуждает по пыльной мебели несколько отстранённо, но он здесь. Из плоти и крови — так необычно видеть его здесь и сейчас, в сводах агентства, которые видели столько прикрытого и неприкрытого одиночества, слышали столько звуков, которые едва ли когда-то мог издать взрослый полудемон, что впору содрать их голыми руками и сломать каркасы сапогами, чтобы стереть осевшие на старых обоях воспоминания. Всё в порядке. Вергилий живой, в любой момент можно прикоснуться к плечу — и получить либо недовольный взгляд, либо попытку скинуть руку, если момент неподходящий, либо ничего, безразличное молчание с поджатыми губами. Но оно только с виду безразличное, он всегда был таким, даже в детстве: весь из себя холодный и неприступный, а на самом деле жадный до малейших касаний и неусыпного внимания. Не так ли? Кажется. Война с корнями Клипота забыта быстрее, чем ожидалось. Восстановление Редгрейва — не их дело, как и весь Редгрейв в целом, оставшийся за несколько миль отсюда. Их дело — восстановление своих настрадавшихся душ. Вергилий, кажется, пострадал сильнее — почти не спит, часто пропадает, подолгу сидит в старом кресле, притащенном с улицы, и смотрит в книгу, каждый раз открытую на одной и той же странице. Данте не хочет этого замечать. Как и этих странных взглядов в ответ на простое: «Да не хочу я идти один, я хочу пройтись именно с тобой», «Посмотри, как солнечно. И потеплело, наконец-то! Ты не чувствуешь? Ты же так ругался на холод в детстве». Вергилий просто не может привыкнуть к человеческому миру. Вергилий просто не может привыкнуть к тому, что сражаться больше не нужно. Вергилия просто мучают кошмары, но время лечит, это забудется и пройдёт. Солнце выжжет ультрафиолетом последнюю тьму, а тепло растопит последние ледники. Где ещё может быть Вергилий, если вот он — протяни руку и обними со спины, ткнись носом в твёрдый выступающий позвонок, огладь крепкий бок, почувствуй, какие у него ледяные руки — они всегда такими были, вечно холодные руки и ноги — или казались такими на фоне собственного жара. Данте задаётся вопросом: что он высматривает ночами на потолке, какие мысли заставляют глубокую морщинку залечь между бровями и не разглаживаться до восхода солнца? Впрочем, стоит ли лишний раз донимать его с этим, если можно прикрыть глаза и закинуть на него и руку, и ногу, обозначив своё присутствие, легонько куснуть за плечо и просто побыть рядом, пока сон не сморит, заставляя перевернуться с бока на бок лицом к тёмной части комнаты, чтобы лунный свет не подсвечивал веки изнутри. Данте задаётся вопросом: что же у него за кошмары, если взгляд по утрам так пуст? Впрочем, стоит ли копаться в этом, если можно плеснуть в огромную кружку лошадиную дозу кофе и дать согреть об неё руки, а яркому горьковатому вкусу — ощущением вытеснить всё плохое, как люди самозабвенно изгоняют всё нечистое молитвой. *** Тем вечером ровным счётом ничего не случилось. Просто очередная попытка обнять, добавить красок в пустующий блёкло-серый взгляд. — Не подходи ко мне, — таким тоном разговаривают в плену у врага номер один и никак не меньше. И смотрят также — затравленно, отступая на несколько шагов, вытягиваясь напряжённо, как струна. — Хорошо, — Данте немного пугается, словно перенимая чужое состояние, поднимает руки в примирительном жесте и сам невольно отступает на шаг, — Хорошо. Вергилий, это же я… Мы братья, ты же помнишь? И, по-моему, мы больше не враждуем. — Не смей. Ко мне. Подходить. Вергилий скрывается наверху и запирается в ванной. Кажется, за воду потом придётся заплатить столько, сколько Данте не платил, даже когда тут жили Леди и Триш. Хотя едва ли это то, что волнует его сейчас. Он не стучит в закрытую дверь и не вышибает замок каблуком, а уплетается лежать в постель прямо в одежде и пытаться высмотреть на потолке то, что так напряжённо изучает там каждую ночь Вергилий. Может, просто неудачный день? Плохие воспоминания? Когда же это кончится? Тот Ад, с пустынными безжизненными равнинами, бесконечными полчищами демонов, мерзостным запахом и страшной духотой, всё больше становится похож в памяти на декорации и бутафорию. Тогда, в том Аду, Данте смотрел на будущее безоблачно, ведь брат наконец-то был рядом, плечом к плечу, и его улыбка была совершенно искренней — за неё хотелось свернуть горы. Но начинает казаться, что Ад вышагнул из портала вместе с ними и расползся по человеческому миру душной отравой, избрав своим вместилищем своего избранного «короля». На следующий день они пересекаются на кухне, едва не сталкиваясь в проходе. Вергилий смотрит непонимающе, словно видит впервые. Нет, не впервые: словно это яркое дежа вю, чувствует что-то знакомое, но не может распознать. В глазах стоит паника, и он выскакивает за дверь агентства, прямо в ураган, который уносит его силуэт вниз по улице. Данте бежит следом: этот взгляд ранит больно и сильно, и оставаться с этим наедине снова не хочется. Стена воды почти параллельно земле несётся вместе с Данте, застилая взор. Вергилия больше не видно, но всё ещё можно почувствовать: подгоняемый ветром, он растворяется в бушующей грозе. Больше на улице нет ни одного сумасшедшего. Вокруг заметно темнеет, и гроза успокаивается, но дождь продолжает хлестать по тротуару, оставляя бензиновые разводы. Кажется, Данте добирается до окраины города, прежде чем догоняет свою цель. Вергилий к тому времени стоит на месте за углом дома. Смотрит на место, где асфальт переходит в фундамент дома напротив. Смотрит глазами, едва не вылезающими из орбит, дышит тяжело, спазматически сжав пальцами колени. На Данте переводит нездоровый взгляд, а лицо искажает гримаса боли. Это такая сильная эмоция, которую он никогда не показывал в открытую, что тот на несколько секунд замирает, не шелохнувшись, прежде чем кинуться к брату. Схватить, прижать к стенке, обнять, ударить, вытрясти всю дурь, переломать ноги — Данте сам не знает, что он собирается сделать — но у него ничего получается: в кадык упирается хорошо знакомое лезвие, пуская каплю крови, вынуждая поднять ладони в сдающемся жесте. — Перестань строить из себя моего брата. У тебя от-вра-ти-тель-но получается, — чеканит Вергилий по слогам твёрдо и чётко, возможно, слишком твёрдо, чтобы не дать проникнуть в голос никакому чувству. У Данте невольно приоткрывается рот. В горле пересыхает, он сглатывает, и ещё одна капля крови отправляется вниз по шее, исчезая под воротом. — Я не строю, — он почти рычит, задетый чужими словами, — Я и есть твой брат, Вергилий! — Лжёшь. Это не ты. Я знаю, кто ты, и я знаю, где я. Ничего этого не было, никакого освобождения, никакого разделения, никакого Клипота, никакой… встречи. Ты решил придумать на этот раз сюжет, достойный книги? Очень масштабно, очень продуманно, вот только я тебе хлопать не буду. Я знаю, что я у тебя в плену. И как же ты надоел строить из себя моего брата! — кажется, эмоция всё же прорывается в голос Вергилия, ломая его на последнем слове. Острие катаны теперь смотрит Данте в лоб, аккурат между бровями. — Заканчивай этот спектакль и показывай мне свой третий глаз, я хочу проткнуть его насквозь хотя бы в этой сказке. Кажется, на лице у Данте написано такое смятение, что Вергилий невольно хмурится, и проходит несколько очень долгих, мучительных мгновений. Пока младший не просовывает между своим лбом и острием ладонь, тут же надавливая и отводя в сторону. Ямато вспарывает перчатку без пальцев, вспарывает слои кожи, мышцы, разрывает капилляры и крупные сосуды, входит между костьми фаланг и выходит с другой стороны. Данте готовь нанизать свою руку на всё лезвие, как кусок сырого мяса на шампур, лишь бы как следует отвесить пощёчину свободной рукой, привести в чувство любым доступным способом. Вергилий выглядит растерянно, но продолжает держать меч, сведя брови к переносице. Над головой снова гремит гром и дождь усиливается, заставляя волосы липнуть ко лбу. Данте делает шаг вперёд, двигаясь рукой по лезвию к эфесу меча. И, кажется, сам не замечает, как переходит на крик: — Вергилий, всё реально! Я действительно тут, я жив, а Мундус канул в тартарары! Я сам победил его ещё много лет назад. Чёрт! Вергилий лишь неверяще качает головой, перехватывая катану покрепче. Данте морщится, как от удара. От жеста, а вовсе не от продырявленного запястья. — Если для того, чтобы доказать это, придётся победить тебя, я это сделаю! *** Победителей нет. Из последних сил они тащатся домой, упрямо цепляясь друг за друга. Они сражались всю ночь, несколько раз приезжала полиция — но они лишь перемещались на крыльях в другую часть города, продолжая схватку в воздухе. Данте сорвал голос, пока кричал, что он настоящий, повторяя, как мантру, что Мундуса больше нет. Возымело это эффект или нет — сложно понять, пока от усталости оба едва ли могут издать хотя бы хрипение от финальных усилий. Они отключаются, едва коснувшись головой подушек. *** На следующее утро Данте просыпается первым. Приносит кофе трясущими руками — одна всё ещё плохо держит предметы после ранения — и ставит на прикроватную тумбочку. Садится у края кровати и легонько трясёт Вергилия за плечо с плохо скрываемой надеждой на лице. Он улыбается. Нет, он правда улыбается! Хоть и улыбается — громко сказано, скорее, Вергилий очень слабо приподнимает одни уголки губ, — но Данте и от этого готов плясать на столе. Призрачная улыбка выходит грустной, как и измученный, всё ещё слегка пустующий взгляд. Этот день — один из самых лучших после возвращения из Ада. Такой же радостный, как самый-самый первый. Данте много шутит, смешно кряхтит, пытаясь развеселить, много говорит и жестикулирует, тащит на улицу, гулять и дышать свежим воздухом, потом в магазин — купить дешёвую буханку хлеба, затем к озеру — кормить жирных уток и воробьёв, купающихся в песке. Вергилий выглядит задумчивым, но из его рта больше не вылетает ни слова бреда про ненастоящего брата, Мундуса, плен и прочие кошмары, успевшие стать ненавистными. Данте постоянно чувствует его взгляд на своей спине, стоит ему отвернуться, и этого достаточно, чтобы даже не возвращаться к этой теме, забыть, как плохой сон и жить дальше, не тревожа то, что тревожить не хочется. Ночью Вергилий отвечает на объятия. Гладит Данте по волосам с прежней, словно приклеенной печальной улыбкой, целует шею и ключицы, стонет от прикосновений, словно это последний день на земле. А потом лежит и смотрит в свой ненаглядный потолок — далёким, опустошённым взглядом. — Где ты сейчас? — тихо шепчет Данте, половиной лица утонувший в соседней подушке. Словно обращается в пустоту, не рассчитывая, что Вергилий услышит, — Ты будто одновременно и со мной, и не со мной. Но Вергилий отзывается. Внезапно презрительно, грубо, фразой, брошенной скорее себе, нежели собеседнику. — Настоящий Данте никогда бы меня не простил и не полюбил, — он сглатывает ком в горле, не поворачиваясь в сторону брата и даже не моргая, — Но, чёрт тебя возьми, я не могу отказаться... Данте на мгновение отворачивается к стене. Будто бы поправляя простыню, чтобы сдержать ужасный спазм где-то в лёгких и вытереть насухо пару мелких предательских мокрых пятен в уголках глаз. После чего поворачивается к брату с прежней улыбкой, пряча отблески печали в глазах за весёлыми бликами, утыкается куда-то ему в плечо, натягивая на них одеяло, и отчаянно сжимает в объятиях тело, хозяин которого сам где-то далеко-далеко в тёмных и безвыходных лабиринтах в своей голове. Наконец-то так близко, но дальше, чем когда-либо.