Пудра

Пожалуй, плетение и пудрение кос — известнейшая черта в облике маршала Бессьера, ставшая его визитной карточкой. Но стоит попасться этому безобидному увлечению на глаза Ланну, оно оказывается беспощадно высмеяно: как «подражание феодальной моде», будто Бессьер «забыл, откуда у революционной армии ноги растут» и так далее. Слыша это, Бессьер, разумеется, никогда не злится — только смеётся в ответ. Сегодня Ланн намеревался посетить дворец Тюильри, чтобы лично встретиться с Императором, но столкнулся с Бессьером, отдававшим указания гвардии. Никоим образом не забыв конфликта между ними несколько лет назад, он не отозвался на приветствие командующего гвардией (даже не закатил глаза), а просто скрылся в здании дворца. В императорском кабинете Ланн взял поданный Дюроком винный бокал и пожаловался Наполеону: — И как ты можешь требовать чего-то от меня, когда прямо перед твоим носом Бессьер днями слоняется весь напудренный? Неужели он у тебя на особом счету! Император, занятый делами государства и почти лишённый свободного времени, не хотел тратить его на споры с Ланном из-за подобных пустяков — и вместе с тем Ланн всегда находил повод для ссоры. Император вскрыл очередное письмо, пробежался по содержанию и небрежно ответил: — Почему бы и тебе сейчас не заплестись и не напудриться? Обещаю, я не стану возражать. — Да кто захочет походить на Бессьера, на это ничтожество! — после ответа Императора Ланн немедленно выправился и яростно запротестовал. Стремительная перемена побудила Императора перевести своё внимание с горы писем на Ланна и странно посмотреть на него. — Раньше все мы отращивали волосы, пудрили их. Потом я попросил тебя подстричься — и как же ты препирался! Сейчас я предлагаю тебе прямо противоположное — ты опять недоволен. А я ведь помню, с каким увлечением ты и Бессьер заплетали друг другу волосы, скажу больше, это было поистине умилительно и прекрасно! Своими словами Император отсёк путь для дальнейшего спора, обычно продолжаемого, и невольно нанёс удар в самое сердце, сметая прежнее негодование маршала. Он подумал о раздражающем Бессьере, его непременно пудреных волосах и закричал, борясь со сбившимся дыханием: — Кто это ещё, чёрт возьми, заплетал волосы с этим ублюдком! Он опрокинул в себя остатки вина, вытер рот манжетом и распахнул дверь, чтобы броситься из кабинета, но наскочил на Бессьера, пришедшего отчитаться о состоянии гвардии. Ничуть не поколебленный, Ланн только процедил: «Паршивый пёс!» — и ушёл, не оглядываясь. Бессьер смотрел вслед удаляющемуся Ланну и был неподвижен до тех пор, пока оказавшийся рядом Император не потянул его за ухо. Наполеон ободряюще похлопал командующего гвардией по плечу, не комментируя его ступора. — Право, не знаю, какая муха его сегодня укусила, бросается на всех, словно на поле боя. Не обращай внимания. Бессьер, услышавший крик Ланна ещё на подходе к кабинету и потому знавший причину его злости, притворился, что слова Императора удовлетворили его. Он переглянулся с Дюроком и шагнул в кабинет, приступая к докладу о выполненной работе. Начало глубокому разладу в отношениях двух маршалов положил общеизвестный конфликт, к которому был причастен молодой Император. Представление о его причине есть у любого, у кого ни спроси: адъютант Ланна Сюберви, определенно, ответит, что его командир, человек столь добрый и простой, никак не мог быть его зачинщиком. Друг обоих разругавшихся, маршал Мюрат сошлётся на длинный список известных ему примеров крупных растрат на нужды армии и выразит надежду, что когда-нибудь товарищи помирятся (нелегко уцелеть меж двух огней) — но и после беседы с ним суть конфликта не станет яснее. Конфликт имел и третью сторону, посвящённую в мельчайшие подробности — однако не явил ещё мир доброжелателя, достаточно смелого, чтобы расспрашивать Императора. Шло время, и интерес к скандалу вокруг военных расходов угас — в Париже нет недостатка в сплетнях. Сам Император свыкся с разногласиями между Бессьером и Ланном и, по обыкновению, всегда занимал сторону последнего. Окружающие тоже приняли нарочитую холодность Ланна в отношении Бессьера как само собой разумеющееся — в конце концов, можно ли остаться после случившегося друзьями? Бессьер видел равнодушие Ланна и понимал, что прошлое было непоправимо оставлено им. Раньше он ещё пытался объясниться, прийти к примирению, но раз за разом Ланн обрывал его. — Долго ещё будешь болтать? Категоричность слов и убежденность Ланна не оставили Бессьеру шанса — и он отступил. Выпивая с Дюроком однажды, Бессьер признался в терзающих его боли и сомнении — Дюрок успокоил его и мягко заверил, что Ланн не настолько безразличен, как может показаться, и что имеет смысл попытаться поговорить с ним снова. — Он увидит, что ты сожалеешь и ждешь его прощения. Давным-давно, ещё в Итальянской армии — может, даже в Восточно-Пиренейской — Ланн и Бессьер, как и упоминал Император, вместе ходили на большие и малые банкеты, оба с напудренными косами: добрые друзья-земляки из южной провинции. Два зелёных офицера, сражавшихся под начальством молодого генерала в Италии, и подумать не могли, что через годы будут пожалованы маршалами Империи. Всякий раз, стоило Бессьеру взяться за укладку волос, Ланн, якобы желая помочь, обязательно чинил какую-нибудь маленькую пакость: при первом удобном случае распускал только что заплетённую косу или наносил ужаснейшим из образов пудру. В отличие от Ланна, с юных лет, проведённых на улочках Лектура, и до звания маршала включительно падкого на всякие шалости, тихий Бессьер был кропотлив, и с тщательностью заплетал свои и чужие волосы. Волосы Ланна под стать хозяину упрямы — Бессьер вовсе не обделён терпением. Но в один день Ланн лишил Бессьера последней надежды, отрезав волосы, выбросив пудру. Прямота и решимость — вот что было и оставалось настоящим стилем Ланна. — Надеюсь, — коротко произнёс Бессьер и замолчал, положив голову на плечо Дюрока. Ланна, которого Бессьер знает, так трудно переубедить — и страх вновь ничего не добиться обездвиживает, между тем сея веру, что, если отведённого им времени хватит, Ланн сможет простить. Увы, канонада Эсслинга разворотила и эту иллюзию, с безжалостностью раскрыв глаза на действительность — Ланн уже никогда не простит. Когда Бессьер пришёл навестить смертельно раненого, отвращение, которое Ланн выказал ему в полусознательном состоянии, было неподдельным. Он отрицал всё, что их связывало, и его голос ещё долго отдавался эхом в ушах Бессьера, отметающий каждую данную ими в Италии клятву, а затем упрямящийся по поводу пудры и нестриженных волос — всё обратилось в одно воспоминание об ушедшем, которое Бессьер заботился сохранить, даже если Ланн отрёкся от него безвозвратно. Он был на похоронах Ланна, чтобы сказать ему, что он чувствует себя виноватым в инциденте с военными расходами, и чтобы, конечно, уже не быть услышанным — хотя как набожный католик он верит в жизнь души после смерти, всё же сознание подсказывало ему: «‎Здесь некому больше принять раскаяния». Безнадёжное оцепенение — единственное, что глубочайшая скорбь оставила ему в последний день мая 1809. Приказ Императора кладётся на стол, Бессьер аккуратно покрывает волосы пудрой по старой привычке, сложившейся за годы до того, как льды и снега России принудили армию отступать. У командующего гвардией было неизъяснимое предчувствие, что именно на войне против нынешней антифранцузской коалиции он и встретит смерть — не худший финал, на его взгляд. Он пережил сражения пяти антифранцузских коалиций и, наконец, погиб в бою против шестой. Отныне Ланн не посмел бы назвать его трусом, верно? За стенами Гриньона ревела гроза, и лес сотрясался в плаче, истязаемый бурей. Округа растворилась в ливне и мрачных сумерках.