помоги мне взлететь.

      Кокичи Ома ненавидел насекомых, и многие выразили бы понимание: мерзкие жуки и их личинки, гусеницы и прочие летающие-ползающие твари нагоняют ужас почти на каждого. Но, вопреки ожиданию, особую ненависть лидера заслужили не какие-нибудь тараканчики, а именно бабочки. В отличие от других насекомых, выглядящих отвратительно и тем самым словно бы кричащих о том, что к ним не стоит и на пушечный выстрел подходить, бабочки выглядели как чертово произведение искусства: утонченные крылышки, сотканные из звездных нитей, точно мазками кисти художника-импрессиониста покрывающие холст крыльев замысловатые узоры, которые, казалось, несут в себе потаенный смысл — только проведи кончиком пальца по крылышку, и из-под чешуек покажется разгадка, осядет на пальцах невесомой пигментной пылью. Но всего лишь прикоснуться, приобщившись к этому искусству, вобрав частичку него в себя — не означает остаться в добром здравии: коварная красота, нагло притягивающая взгляд и непреодолимо манящая к себе, может оказаться смертельной ловушкой; пигмент токсином проникнет под кожу, звездная пыль химикатом ударит в нос, ядовитым налетом осядет в горле — и очередной поклонник прекрасного гибнет неосторожно от своей же страсти. И разгадки под чешуйками крылышка, по итогу, никакой не окажется; ядовитые узоры — лишь подтверждение наивной глупости пострадавшего, защита-маскировка, выглядящая преступно притягательно.       Да, далеко не все бабочки ядовиты — можно сказать, лишь ничтожная часть из них несут смертельную опасность, но ненависть Кокичи строилась не только на этом. Скорее на том, что красота их — безнадежно лживая, напускная, а сами они — пустышки, просто очередное звено в цепочке питания; обыкновенное животное, думающее лишь о том, как бы не помереть раньше времени от голода и успеть оставить после себя потомство. Даже не «думающее» — то заложено у них инстинктами, ровно как и у им подобных. Глупые люди придают слишком много значения бабочкам, наделяя их тем очарованием, которого другие насекомые якобы оказались недостойны — мать-природа обошла этих уродцев стороной, а предназначенную для них красоту с излишками просыпала на бабочек.       «На их крыльях радужными чернилами расписалась сама жизнь», — звучит красиво-поэтично и, главное, емко описывает всю прелесть чешуекрылых; но то же самое можно сказать и о человеческих лицах: судьба и в них внесла свою лепту, оставила неизгладимый след, только у одних — точно когтями кровожадного хищника проехалась, у других же — погладила мягкой кошачьей лапкой. Кто-то тоннами белил замазывает раны-трещины, а кто-то припудривает носик, но и у тех, и у других лицо в один прекрасный момент становится полноценной маской из папье-маше, раскрашенной-расписанной под стать крыльям бабочки. Под красивой сетью узоров сплошь недостатки — неровностями наложенных друг на друга слоев клейкой смеси выпирают, дают о себе знать. Ибо само папье-маше — смесь газетных вырезок-воспоминаний вперемешку с клеем ПВА, — ложится неровно, как бы невзначай обтекает то, что надо скрыть, и проносит его неизменно даже через тысячу слоев. Здесь обычно идут в ход краски — безграничная палитра цветов, наноси, как душа того пожелает. Чем сочнее цвета, шире линии и ярче фигуры — тем многочисленные изъяны менее заметны на фоне буйства красок. Зачеркивай, обводи, закрашивай, словно перед тобой не твое лицо — твоя судьба, которую вдруг стало можно изменить. Извилистые жизненные пути строгими прямыми линиями по газетным вырезкам, серые краски сплошным хороводом разноцветных искр, да так, чтобы пробелов не оставалось — окружающие должны непременно поверить в то, что твоя жизнь такая, какой ты изображаешь ее на лице-маске.       Щепотка иронии кроется даже в этом: все настолько увлечены замазыванием собственных недостатков перед окружающими, что не замечают масок тех, ради кого они стараются; в то же время восхищаются узорами на крыльях насекомого, выудить из них смысл пытаются, хотя у самих на лице — роспись не хуже, куда более осмысленная. Узоры на маске складываются в картинку, прочесть которую не составит труда — Кокичи делать это давно научился, оттого на собственную маску никогда не носит масляных красок для конфиденциальности информации, ограничивается исчезающими чернилами — своей вечной ложью, гибкой, легко наносимой и так же легко стираемой.       Кокичи привык, что в каждом цветастом пятне должен быть смысл. Может, поэтому он ненавидит бабочек: те носят на крыльях саму бессмысленность — лишь отпечатки многовековой истории жизни, у которой в руках оказалась случайно набранная палитра и кисть. Но и на это искусство без смысла и цели нашлись ценители — люди, носящие настоящее искусство на лицах. Природа — лучший художник, явно ушедший в отрыв при виде незаполненного холста крыльев очередного насекомого. А люди на это скажут впоследствии: «Природа — лучший художник. А бабочки — одна из многочисленных вершин его живописи». Простой человек выразится более емко: «Бабочки красивые».       Красивые даже со своими мерзкими скрученными хоботками, с осыпающимися надломанными крыльями, окрапленными алой кровью, с изогнутыми в предсмертной судороге тельцами — именно такими видел их Кокичи прямо сейчас в своей окровавленной ладони. Сложно описать его чувства: концентрированная ненависть, бурлящая кислотой в крови и прожигающая кожу, мешалась с удушающей жалостью — к самому себе и к умирающим, тонущим в вязкой крови насекомым, бессильно расправляющим хоботки и дергающим крылышками, беспомощно пытающимся взлететь. Жалкие создания с бессмысленной красотой на крыльях — грош им цена, особенно когда их полным-полно, даже чересчур много: в легких, под ребрами, в животе — звучит совсем не романтично в данный момент и ощущается совсем не приятно-щекотливо, как описывается это чувство в слащавых романах, а безумно больно, до потемнения в глазах отвратительно, до тошноты мерзко. Они кишат в горле, царапая стенки кончиками крыльев, щекотят лапками-усиками слизистую, бессильно пытаются вырваться на свободу. Только вот на свободе они обречены на гибель, избежать которой, увы, не сумеют никак — Кокичи не собирается коллекционировать их в баночку как напоминание о крахе своей жалкой жизни. Не собирается давать им и надежды на жизнь, которую они тем временем безжалостно высасывают из него.       Мучения беспомощных насекомых прерываются сжатой в кулак ладонью. Противный хруст раздается посмертным гимном по помещению, залезает в каждый уголок ванной комнаты — притаился, зараза, чтобы каждый последующий раз отзываться эхом в ушах, давить на зачатки совести, если это отвратительное щемящее чувство можно так обозвать; будто ты не букашек раздавил, а сломал ненароком чей-то хребет, ей-богу. Может, поэтому бессовестным легче живется. Может, они никогда и не блюют бабочками в туалете и не давят их в порыве отчаяния, не сгибаются в порыве удушающего кровавого кашля. Может, они и вовсе не знают, что чем-то подобным можно заболеть. И Ома входил в это число счастливчиков. Когда-то, но точно не сейчас: он бессовестно познал, что что-то подобное может существовать в реальной жизни и бессовестно испытал это только что на себе. И после этого совесть вдруг воспряла от многолетнего сна, решив накинуть сверху парочку страданий. «Теперь тебе будет совестно добивать этих невинных букашек», — заявила она торжественно и оставила несчастного лидера наедине с мертвыми бабочками, кровью и горькими мыслями на холодном полу.       Кокичи разжимает ладонь и смотрит в нее пустым взглядом: там окровавленные сломанные крылья, точно острыми осколками бутылочного стекла раскиданы. Те слегка впились неровными обломанными концами в руку, по ощущению — раскаленными лезвиями ножей проткнули насквозь. Стекающая по подбородку кровь густым дождем окропляет ладонь с переливающимися зеленым крыльями-осколками, марает багровой краской одежду. Тело словно лавовыми парами опаляет, к горлу подкатывает мерзкий ком — Ома вскакивает и, на слабых ногах качаясь и чуть ли не падая, торопится к унитазу.       Новая порция насекомых и остатки старых оказались безжалостно затянуты в пучину канализации. Ома с облегчением облокачивается на ободок белого друга и оглядывает мутным взглядом ванную. Тяжелым, словно металлический шар — даже, кажется, позвякивает, когда проезжаешься им по полу, но это всего лишь звон в ушах и шум крови добавляют спецэффект. Шар останавливается на мутной точке, слабо трепыхающейся в болоте посреди алых кочек — на полу среди капелек крови. Кокичи, сфокусировав взгляд, с отвращением выясняет, что это одно из чудом выживших насекомых, которое он ненароком забыл прихватить, либо же оно чудесным образом уползло с ладони и нашло для себя точку спасения — хрупкую надежду на дальнейшую жизнь.       Но счастье длилось недолго. Насекомое бьется в агонии, и наблюдение за этим отзывается глухим торжеством и мрачной радостью глубоко в груди — тот факт, что Ома страдает не один, приятно греет душу, а если мучается еще и виновник этих страданий, то становится вдвойне приятно.       Добить его — совесть не позволяет, тревожно бьет молоточком по черепной коробке, поэтому остается лишь немного подождать, пока завидная тяга к жизни в крыльях насекомого не угаснет, раздавленная гнетом костлявой — биологической смертью, страшной и неизбежной. А потом ещё одного страдальца можно отправлять вслед за собратьями — Ома так и намеревался сделать, на карачках уже подполз к насекомому, ибо ослабевшие ноги полноценно подойти не позволяли. Взял его в руку: то в последний раз слабо трепыхнулось, расправив отливающие зеленым перламутром черные крылышки, а затем притихло — в этот раз уже навсегда. По ощущениям, вместе с ней притихла и боль, но в противовес ей что-то падает и ломается с громким треском, разрезает осколками установившуюся тишину. Как хотелось, чтобы это были кости; переломы лечатся: трещины со временем зарастают, физическая боль уходит и лишь отдаленными вспышками напоминает о себе. Это «что-то», рухнувшее грузом вниз и сломавшееся, уже не склеить, не наложить гипс, чтобы заросло само. И боль от него не уйдет — будеть бить, колоть, резать; не тело, а что-то нематериальное, эфемерное и мнимое — Кокичи боялся слова «душа», относить его к своей личности, а то и делать их единым целым. А ведь бабочки — символ души; может, они служат своеобразным подарком свыше, но по итогу принесли на своих крыльях только лишь страдания вместо отсутствующей души и сократили жизнь до ничтожного срока, являясь в то же время символом бессмертия.       Жалость затопила измученное нутро до краев, а сопротивляться ей — себе дороже, могло потребовать слишком много сил. Ома бережно накрывает трупик насекомого ладонью сверху, делая из своих рук для него настоящий мавзолей с подогревом — в обычное время такую конструкцию можно было бы назвать криогенной камерой, ибо в ладонях у Кокичи, казалось, и лед не растает. Но сейчас по венам и капиллярам будто не кровь текла — раскаленная лава, яростно избивающая внутреннюю поверхность кожи огненными хлыстами, и эти вспышки невыносимого жара отдавались по всему телу легкой болью и покалыванием. «Горячка», — первое всплывшее в мозгу описание данному состоянию. Далее спутанное сознание думать напрочь отказывалось — промямлило что-то неразборчивое по типу «поспишь — пройдет» и кануло бесследно в кипящую лаву.       Делать что-то иное, кроме как «лечь и желательно больше никогда не вставать» не хотелось, да и других вариантов особо не было. Были, конечно, но особо отбитые: к примеру, заявиться сейчас в таком состоянии в гости к причине этого самого состояния. Сложно предугадать его реакцию, но недолго и посмотреть на неё вживую. Будь Ома чуть более не в себе, может, так бы и сделал, но остаток здравого смысла истошно заорал, уговаривая этого не делать, с чем и без того измученный разум лидера не мог не согласиться. У этой самой «причины» и без него проблем хватает с лихвой, да и без того он бы Кокичи ничем не смог помочь, если бы даже захотел. Питать надежду на взаимность — слишком наивно, глупо, бессмысленно, а то и смертельно, точно гадать по лепесткам ромашки, играть в салочки на минном поле или читать послания с чешуек крыльев бабочки. Утешать себя ложью слишком больно, ещё больнее — не надеяться на хороший исход и покорно сплевывать сгустки крови с бабочками в них, на янтарные бусы смахивающие с застывшими в них насекомыми. Только в его случае насекомые вполне живые, а янтарь — алый, вязкий и непрозрачный; такое ожерелье — самой Смерти к лицу, ее любимая праздничная бижутерия.       Сейчас Кокичи был лишь способен подняться, кое-как дойти до раковины и сполоснуть лицо, еле-смыть пятна с одежды, после чего пойти в комнату и упасть в бессилии на кровать, перед этим положив аккуратно бабочку на стол. А куда ее можно сплавить — подумает завтра, ибо сейчас сил нет даже моргать, не то что шестеренками шевелить.       Жаль, что сон Кокичи, несмотря на слабость и смертельную усталость, будет беспокойным: тот будет просыпаться и едва слышно бредить. О чем только, одному Атуа известно — может быть, это и не бред вовсе, а трещит по швам бесцветная маска. Постепенно проявляющиеся завитки букв на ней и есть невнятные слова, срывающиеся несвязным шепотом с губ лидера.       Его речи внемлет сама пустота и аккуратно записывает каждое слово в блокнотик, будто бы составляя посмертное завещание.