Из страшной русской сказки

      – Привез?       Когда Гвидон хлопает скрипучей дверью синей девятки, Нателла плотнее кутается в розовый полушубок. У них жара, влага поднимается с окрестных болот и мошки висят в воздухе липким решетом. Нателла разгоняет их рукой. Вишневский таскает с собой грязно-коричневые холсты, пропитанные железом и предсмертным ужасом гостей с той стороны. Когда-то в далеком прошлом намалевал Абсолютный выход, зашедшийся в агонии рассудка и похоронивший себя заживо в затерянной у чёрта на рогах деревне. Из Топей не возвращаются. Осознал слишком поздно, когда верх взяло первобытное, звериное.       – Пятеро, касатики мои. Картины такие будут, вам и не снилось.       Глаза жутко блестят из-под мутных стекол очков и кажутся вдвое больше. Из-под тяжелой шубы он тянет к Нателле костлявые сморщенные руки.       – Отдай мне одного, – просит, не справляясь с одышкой. – Есть там один, хворый, тощий, мертвец ходячий, разлагается уже. Тебе на что такой дохляк?       В нечесаной бороде запутались букашки-таракашки, сучат лапками будто повешенные в агонии. Руки холоднющие. Нателла опускает взгляд и замечает землю под желтыми ногтями.       – Голова у него дурная, болезная, ох, мучиться будет. А я его посохом раз – и всё.       – Ещё чего вздумал, – она с усилием освобождает руки. На запястьях остаются белые полукружья пальцев. – Мне все нужны.       Гвидон нервно облизывает сухие губы, голодный до новых жертв. Без них его картины – так, одна мазня. В чем сила? В крови.       В далекой юности Нателла тоже баловалась обрядами, всё строила зеркальные коридоры и высматривала суженого при свечах, затаив дыхание. Думала, увез бы кто из Топей, на машине и в костюме заграничном. Тогда ещё думалось, что убежать можно и где-то там, в чаще, найдутся нехоженые тропки. Суженый-ряженый явился в ночи, как она и загадывала. Не зря сидела до пения петухов и бормотала под нос как заговоренная, а ещё – держала за руку умирающую бабку, которую в народе обозвали ведьмой. Жених оказался не просто очередной важной шишкой, а авторитетом со своей свитой.       Нателла потом столько раз жалела, что пригласила его в дом.       Из Топей было позволено уехать только Железному. Топи отпускали сами: пересыхали озера, расступалась рыхлая почва. Когда девок из соседних деревень стали находить обескровленными, высушенными, жители забили тревогу, всполошились, чуть не с вилами и лопатами по округе рыскали, кладбища разоряли. Нателле на смертных наплевать, важно другое – Железный сам, со своей шайкой, без её ведома. Не он здесь Хозяин.       Захар безволен, сказано – сделано. Кол в сердце, ящик гроба по росту и крышка сверху, скромная горсть земли на хлипком дереве для приличия. Вот только то, что мертво, умереть не может, своих хозяев Топи не отпускают, и Железный остался в посмертии ни живой, ни мертвый.       – Ничего тебе поручить нельзя! – В ярости Нателла обрушилась на Захара, сорвала с гвоздя гадальное зеркальце и запустила ему прямо в голову, едва не попала. Глаза у того забегали: говорят, плохая примета. В звенящих осколках преломилось лицо муженька с рваной раной ухмылки.       Из дома его не выкурить, на тот свет не загнать. Нателла пыталась, ночами утопала в рассыхающихся книгах, жгла свечи, шептала заговоры и варила отвары пострашнее гвидоновских, а он всё приходил и усаживался напротив кровати, сложив руки перед собой.       – Всю кровь мою выпил, сволота, – шипела Нателла и отворачивалась к окну под хриплый смех Железного.       Её-то как раз не успел.       – Здрасьте, тёть Наташ!       Мальчишка машет ей тонкой как хворостина ручонкой, другой вцепившись в шершавый руль. Упорно зовет её Наташей. Она вскидывает руку в ответ.       – Посиди, – говорит Козлов и ласково треплет сына по волосам. – С мигалкой не играйся.       Идет тяжело, проваливается в топкую почву. Воды пьет так много, что впору давно слететь с катушек подобно Гвидону. На деле остается самым сознательным в радиусе нескольких километров. Сын держит на плаву.       Снимает фуражку и тяжело опускается рядом, протягивает Нателле сигарету. Гнилые ступени проседают с печальным скрипом.       – Не нравятся мне эти, – напускает дыма и трет переносицу ребром ладони, щурится на горизонт, из-за которого вчера вывернул проводник Вишневский с новой компанией на убой. Там, за территорией Топей, все чужие, все враги. – Знаешь, как с туристами бывает. Приедут, фотки для соцсетей своих наделают. А с этими что-то не то.       – Ну-ну. Скажешь тоже. Все они одинаковые, сволочуги мелочные.       – Так-то оно так, но… – Качает головой и давит дождевого червя каблуком. – Есть там один. Журналист. Борец за справедливость хуев. Всё про законы мне пиздел, телефоном в лицо тыкал. Дать бы ему по роже.       Нателла запрокидывает голову и заливается звонким смехом, обнажает ровные белые зубы, заговоренные, которые когда-то выменяла на добровольное заключение. Как и многое другое.       – Журналюга – и про законы! Да таких бабками и славой приманить – они страну свою драгоценную заложат.       – А может, его это, – Козлов многозначительно умалчивает, взглядом указывая куда-то под самую почву, – концы в воду? Нежилец ведь.       Нателла замолкает, и развеселый шальной огонь тухнет в её глазах. В Топях, ещё и при трезвом сознании, Козлов сам что ходячий мертвец. Беззлобное разгоревшееся в нём раздражение, пришедшее с заразой из внешнего мира, – единственное живое, настоящее.       – Нельзя так, ты же знаешь, – с нажимом отвечает она и вскакивает с места. – Что же вы все такие жадные! Мои они.       – А сама понимаешь. Лезет, куда не просят, сученыш.       Он сплевывает под ноги. Сын копошится на водительском, крутит зеркало и высовывается на воздух, загребая плывущий по воздуху пух. Нателла уходит в дом и возвращается с металлической походной кружкой, протягивает Козлову.       – На вот, попей водички.       Заняться здесь больше нечем, вот и живут в ожидании туристов. Нателла обходит владения, прикармливает собак, собирает в букеты полевые цветы, вяжет узелки с пахучими травами вместе с бабой Нюрой. Та говорит, всполошились ребята, всё ищут свою Катю – их Катю. Нателла знает: зэки с Захаром у неё в подчинении, всё докладывает. Просто наблюдает и ждет, когда к ней пожалуют.       Кольцов по полу шаркает измазанными в грязи кроссовками, дважды стучит по плинтусу и заглядывает в пустые комнаты. Половицы рассыхаются у него под ногами.       – Есть кто?       Нателла головы не поворачивает, только выкручивает кран – горячей снова нет – и звенит посудой в раковине.       – О. Здрасьте. Я уж думал, и здесь мертвое царство.       Нателла хмыкает себе под нос.       – Чего надо? – Отряхивает руки и комкает рваное жесткое полотенце.       Макс осматривается, цепляется взглядом за связки сухоцветов на стенах и охапки полыни, ряд пыльных банок с чем-то страшным внутри – точно экспонаты Кунсткамеры. Ржавый кран, косая паутина занавески, набор советской посуды и поломанное радио на деревянной полке.       – Да мы тут из Москвы проездом. Подруга наша вчера пропала. Не видела?       Показывает фотку на экране айфона. Такой Нателла запомнила Катю много лет назад: желтый платочек на шее, мягкие волны локонов и печальный взгляд. Сейчас безумная, сгорбленная, всё ищет своего жениха, вспоминает. Столько лет прошло, а взгляд всё тот же.       – Ошиблись, мужчина. У нас такие не живут.       – Да? А какие живут? Маньяки всякие?       Нателла ведет головой будто хищник, щурится, складывает руки на груди и расставляет пальцы. Колкая, неприветливая. Кольцову бы ноги в руки и бежать прочь – утопнуть в болоте милосерднее, чем остаться с ней один на один.       – Нет здесь никаких маньяков.       Так, развлекаются иногда. Всех разом – скучно, по одному – вот потеха. Кто в ловчей ловушке сгинет, кого псы захаровские загрызут, кому Нателла и сама каблуком по горлу пройдется. Москвичи изнеженные в большинстве своем, привыкшие к комфортной жизни. Плиточка к плиточке, стеклянные небоскребы офисов, еда с доставкой. Куда им, в Топях, со своими болотами да бараками.       – Ты не думай, я не просто так, – оправдывается Кольцов, подбоченивается, подходит ближе. – Я репортер, в крупном издании работаю. Расследованиями громкими занимаюсь, про маньяков там, ублюдков всяких неадекватных. Помочь могу.       «Да ты себе помочь не можешь, дорогуша», – думает Стрельникова.       Его жажда докопаться до сути, чистая, неогранённая, разъедает хуже кислоты, и Нателле нестерпимо хочется запустить пальцы прямо под кожу, чтобы выскоблить эту порочную доблесть храброго сердца. Сенсационный материал, который Макс только нащупал, окунув ладонь в мутную воду местных болот, бередит рассудок похлеще любых веществ, которые толкают в московских клубешниках.       Топи уже не отпустят. Придется погрузиться с головой.       Нателла кривит алый рот в жуткой ведьминской улыбке:       – А ты приходи вечером. Покажу кое-что.       Темнеет у них быстро – надо же хтони время, чтобы вылезти наружу и порезвиться. Над гладью озера покажется Танечка, с заломанными в молитвенном жесте руками и кротким монашеским взглядом. Наложила на себя руки из-за мажора Ричарда, поматросил и бросил, а она прямо в озеро кинулась. Ричард, впрочем, тоже сгинул – Нателла ему не простила.       Когда Макс протягивает руку в густую тьму, что-то лязгает зубами навстречу. Кажется, хвать – и кисть оттяпает. Пальцы нащупывают что-то мягкое, пушистое. Лапки, крылья, клювик.       На влажной земле целая стая мертвых птиц. Дело вовсе не в том, что лисы приходят.       – Стремно у вас тут, – выдает Кольцов, когда они сворачивают на заросшую дорогу к болотам. – Тебе как вообще, норм?       – Не страшно, если знать, где ходить. У нас, не зная дороги, проваливаются, потом не найдешь. Так и остаются.       Высокий голос звенит в ночной тишине и разгоняет сверчков где-то в лесной чаще. Будь её воля, Кольцов провалился бы ещё на полпути, увяз по самый пояс, и никаких журналистских расследований. Страшно не завязнуть в болоте, а попасть к тому, кто прячется под слоем топкой почвы. Вокруг пахнет илом и влажной затхлостью, под ногами вздуваются и лопаются с чавкающим звуком болотные пузыри. Кольцов всё заливает ей в уши про долг, ответственность, свободу слова и загнувшееся правосудие. В какой-то момент Нателла чувствует прикосновение меж лопаток, ладонь смещается, и Кольцов берет её за руку. Останавливается, смотрит на него снизу-вверх – глаза горят как у хищной птицы.       – Ради безопасности, – объясняет он. – Ещё свалишься в эти ваши болота.       Нателла страшно хочет оставить его себе.       На опушке болото раскинулось вязким ковром, в топком сплетении брезжат тусклые огоньки светляков. Нателла останавливается у самой кромки, пристально смотрит в густую осязаемую тьму.       – Игорёш! – Зовёт она.       Болото молчит, прислушивается. А потом идет пузырями и низко гудит, ворочается, ожившим зверем недобро скалится на незваных гостей. То ли человек, то ли существо из самой Преисподней, бледное, злое, выбирается на поверхность поджарым хищником. Кольцов ошалело шарит в карманах, но Нателла перехватывает его руку:       – Не снимай. Спугнешь. Катамаранов подбирается ближе – глаза горят будто прожекторы, тянется вперед покрытая струпьями бледная рука. Бородавчатая жаба раздувается на его правом плече.       – Держи, – Нателла вкладывает Максу в руки бутылку скипидара и указывает на болотную нечисть, – друзьями с ним станешь.       Она знает, что станет. И на болото к Катамаранову приходить будет.       Скипидар хлещет по острому подбородку и шее, Катамаранов хлебает жадно, сверкает круглыми глазищами, утирает губы тыльной стороной ладони и щелкает зубами. Нателла уже и не помнит, когда видела его трезвым, кажется, если и было такое, то не в этой жизни. Порядком в Топях во многом ему обязаны. Он здесь был ещё до того, как появилась жизнь. А если кто на порядок позарится – везде найдет, настигнет на безлюдной тропке и к себе утащит. Взамен просит только скипидар подносить.       Когда болото смыкается над его головой недвижимым плотным покрывалом, Нателла оборачивается к Максу.       – Че за херня у вас тут происходит? – Покачивается на пятках, оступается в темноте и вязнет в стоялой воде по щиколотку. – Ты че, местным алкашом думала меня запугать? Я в эти деревенские сказочки не верю. А Топи ваши сраные во всех новостях скоро будет.       Нателла тянет к нему руки в темноте, ласково оглаживает голову и стискивает виски в капкане холодных пальцев.       – Такой репортаж тебе подавай? Славы хочется?       Заглядывает в глаза, смеется, ухватив гнильцу честолюбия на самом дне блестящих зрачков, под мутным слоем бравады о свободе и справедливости.       – Материала у тебя наберется для «Новой газеты», не меньше.       Щекой к острой линии челюсти, пальцы смещает к шее – жилка бьется будь здоров, как у наркомана в предвкушении дозы.       – Так тебе хочется? – Теплое дыхание щекочет подбородок. От неё веет вовсе не затхлой влажностью болот – горькими травами, утренней свежестью и майской грозой.       – Вроде того, – тянет Кольцов в каком-то полубреду. Сладкие обещания путают сознание, он проваливается глубже, скользит на поверхности сна, словно в дремоте после бессонной ночи за монитором.       – А хочешь, сразу для Первого сюжет выпустишь?       – Да откуда у тебя связи такие, – бормочет, утыкаясь губами где-то за ухом, – в этом болоте?       – Муженек в Останкино работает.       Макс аккуратно берет её за запястья, разрывая кольцо рук под стеганым жилетом.       – Какой еще муженек?       Нателла смотрит зло и изломанно мнет пальцы, пока Кольцов медленно отступает на твердую почву.       – Это тот, который на местном кладбище? – Тыкает большим пальцем себе за спину. – Стрельников Гэ Ка. Мелкотравчатый криминальный авторитет. Видели сегодня, памятник что надо отгрохали.       Воду совсем не пьет. Попросить бы Аришку, чтобы плеснула ему при встрече, напоила жаждущего путника.       – Не-не, – усмехается Макс и грозит ей пальцем. – Мне этой дурью голову не забить.       Нечисть к нему подбирается совсем близко, дышит в спину и смотрит из-за хлипких деревянных стен. Попал в Топи – считай, пропал. А он всё цепляется за какую-то жизнь, носится с бесполезными расследованиями и мечтает о славе, мнит себя новым Юрием Дудем. Нателла снисходительна: пусть поиграется.       В монастыре темно и влажно, пахнет ладаном и строительной пылью. Стрельникова складывает ноги на табуретку и задумчиво рассматривает длинные ногти, пока курится один из отваров Гвидона.       – Говорил я: загнется. Никакие отвары не помогут.       Денис зажимает уши руками и забивается в угол, прижав колени к груди. Мозги набекрень, он уже мало что понимает. Когда Вишневский подносит отвар, бормочет нечленораздельное «нет, нет, нет», упирается, но всё-таки сдается и жадно пьет, ухватившись за морщинистые руки.       – Отпустите меня, – выпаливает почти сразу, возвращая старику плошку.       От каменных стен звук отражается объемным эхом. Денис на коленях подползает к Нателле, цепляется за край полушубка.       – У меня ещё дела остались. Мне очень надо, очень-очень, – язык заплетается, путаются мысли. Лоб у Титова блестит испариной, на скулах залегает нездоровая бледность, вот-вот с землей по цвету сравняется. – А я вам… Ну, помогу чем смогу.       – Ты со мной останешься, – равнодушно отзывается Стрельникова. – Кто меня по моим владениям возить будет?       – Мне домой нужно, в Москву. К маме, – ноет он.       – А я не держу никого. Хочешь – уезжай.       – Я очень хочу. Но не могу. Не получается.       Вновь оседает на пол – голову простреливает, перед глазами всё смешивается в черно-белое, как на барахлящем экране телевизора. Титов воет от нестерпимой боли прямо в острые носы высоких сапог, почти бессознательно цепляется за крокодилью кожу и ломает ногти до крови, давится слезами, умоляет, готовый продать всё – Соню, страну, родную мать – всё. Нателла милосердно опускает руку на холодный липкий лоб, и он на мгновение затихает, а потом остервенело цепляется за рукав полушубка и прикладывается к бледной ладони.       – Прошло, – теперь её почти обожествляет, с улыбкой невротика поднимается на ноги и пропускает пальцы сквозь всклокоченные волосы. Во взгляде бесами крутит мрачная одержимость.       – Вот-вот. Оставайся. И голова болеть не будет.       Посвящает его в свои рыцари, покрывая плечи леопардовой шубой. В Топях ему в самый раз, здесь они все ни жара, ни холода не чувствуют.       Солнце играет тусклыми бликами на ровной глади лесного озера. Титов перекидывает дробовик на колени, свесив ноги с хозяйского гелика, опускает голову как стервятник и ведет узкими плечами, разминая мышцы. На лице у него полное отсутствие воли к сопротивлению, только фанатичная преданность.       – Так это ты здесь Хозяин. Ведьма хренова, – говорит Кольцов, крепко прижав телефон к уху.       У него глаза бегают. Все – Нателла, Козлов и даже Сонечка, которая к плечу Стрельниковой робко жмется, нашедшая ментальную опору в лице новой подруги, – знают, что эфир не состоится. Козлов устало вздыхает и сует руки в карманы, только и ждет, когда закончится представление. Когда Макс кладет свою репутацию и журналистское будущее на алтарь мнимого процветания, Нателла обнимает его за плечи. Шепчет на ухо, успокаивает. Он сразу как-то меняется в лице, стареет, кажется, лет на пять, и смотрит потерянным побитым псом, которого вышвырнули на улицу в дождь. Никаких теперь расследований. В Топях не маньяки – кое-что пострашнее.       – Ну что, долбоеб, – Титов упирает палец Максу в плечо, откинув челку с глаз движением головы. Смотрит так, будто знал всё с самого начала. – Сколько стоит твоя свобода?       Кольцов берет паузу, опускает взгляд в пыль и выдавливает виноватую измученную улыбку.       – Так не доказано ничего. Сам говорил.       Нателла небрежно звенит Максу ключами от гелика и жестом отправляет за руль.       Железный больше не является ей по ночам.       Успокаиваются Топи, довольные, набираются сил в новом ожидании.       Кольцова Нателла часто видит за рыбалкой – сидит прямо на земле, скинув кроссовки и опустив ступни на жесткую траву. Если в их болотах что и водится, так это полуслепая нечисть, которая не видит солнечного света.       – Не тревожь, – просит Макс, когда Стрельникова становится рядом и стискивает плечо, – рядом с тобой не клюет.       При себе он всегда таскает фляжку со скипидаром – сдружились, как Нателла и думала.       – Я тут для тебя приготовил кое-что, – вдруг вспоминает он. – Не подглядывай только.       Аккуратно пристраивает удочку возле пенька и отворачивается, копается в потрепанном рюкзаке. Какой-то артефакт из внешнего мира, напоминание о слитых в унитаз возможностях. Когда подходит вплотную, Нателла опускает руки ему на грудь, прямо на сердце, и слушает, как бьется в ладони. Всё здесь её, хозяйское, как она и хотела.       Кольцов украшает её голову венком из полевых цветов.