Свобода

Они собираются втроём, они пьют и пережидают дожди под протекающими навесами, они расходятся, ни слова друг другу не говоря или сидят в закусочной и не могут прервать глупейший спор второй час. Но по большей части — и с приходом осени особенно, они всё чаще собираются в каком-то из пустующих домов и пьют, они слишком часто пьют втроём с приходом осени и дождей. Это — бесконечное и бесцельное шатание по жизни, это — одна на троих бессмыслица. Это, наверное, можно было бы назвать дружбой, да только никто из них никому не друг. И близко. Гоголь чувствует себя запертым, но в последнее время ему всё чаще кажется, что заперт каждый из них. Он отставляет бутылку, он смотрит на Осаму из-под длинных светлых ресниц, глядит на перебинтованные запястья и вымученную улыбку, которую ни один нормальный человек за настоящую бы не принял, да только нормальных, похоже, нет в округе. Дазай сидит рядом с Фёдором, прижимается спиной к стене, крошит под пальцами какой-то камешек, что отодрал от стены, и, похоже, больше не принадлежит этой реальности. Клетка Дазая Осаму — сама жизнь, это понимает всякий, кто хочет понять. Гоголь думает: ему, наверное, сложнее всего и легче одновременно. Бороться легче, а вот порвать эту нить, нарушить привычный ход вещей и исчезнуть наконец… Что ж. Инстинкт самосохранения перебороть не так просто — он-то знал, как никто другой. Он не осуждал Осаму. Никто из них никого не осуждал. Но порой… Ему, блять, так хотелось, чтобы он исчез. Хоть ненадолго. И может тогда… Может тогда стало бы немного легче. Фёдор тоже заперт, хоть и не так, как Осаму: ему тяжело на физическом уровне, и его клетка — тело, ненужный набор костей и органов, за которыми где-то там самое главное — возможность мыслить и существовать вне, реальность и мир настолько широкий, что и осознать нельзя, и всё это Достоевский понимает и чувствует, и собственное тело сковывает и ставит палки в колёса. Его сознание — необъятная вселенная, полёт и свобода. Его тело — ненужный якорь, вечно держит в плену, вечно держит на привязи. Гоголь… Он чувствует что-то похожее, только его клетка — эмоции, неясный омут плохо осознаваемых чувств, которые он не в силах анализировать и принять, с которыми он не в состоянии примириться. Потому что взгляд на Фёдора — тот сидит у противоположной стены, сидит рядом с Осаму и голова откинута, прозрачные веки прикрывают глаза, и даже теперь он красивый до ужаса, так что Гоголь облизывает потрескавшиеся губы, хочет отвернуться, да не может: вечный его капкан, вечная клетка. Так хочется свободы. Ещё больше хочется понимания. И в какой-то момент, после ещё нескольких бутылок непонятной дешёвой бурды, которую они смешивают и делят на троих, Фёдор действительно понимает — так просто, словно ему это ничего не стоит, а может не стоит на самом деле. Вместе с Осаму он так легко заглядывает в самую суть, что Гоголю становится страшно: неужели он на самом деле открытая книга для них обоих? Как давно они знали то, чего он и сам о себе не знал? Как давно Фёдор держал его в западне, о которой он и представления не имел? Впрочем, вместе с тем, как Достоевский отставляет стакан, вытягивает длинную руку и дёргает его на себя, всё это отходит на второй план. Гоголь с готовностью отдаёт контроль реальности кому-то из них, слишком легко подаётся к нему, слишком легко отводит голову, открывая шею для поцелуев. Две пары рук скользят по телу, с напором и жаром избавляют от одежды, от рамок и границ, и в голове так пусто, словно его уже не существует. Фёдор привлекает его к себе, влажно скользит губами по шее, пока Осаму прижимается сзади, а острые зубы оставляют лёгкие укусы на бледной коже. Гоголь укладывает затылок на бинтованное плечо, широко открытыми глазами глядит вверх, и сердце колотится в груди, и руки Фёдора обдают жаром, хотя они никогда не были горячими и близко. Они с Осаму удивительно похожи: оба — создания ночи, как вампиры слетающиеся на любое тепло, свет, недоступный их природе — оттого и целуют жадно, оттого всё так скоро и нереально, а в реальности только и остаётся, что мрак в глазах напротив. Он судорожно выдыхает, когда кто-то из них — и кто, не вполне понятно, окончательно избавляет его от рубашки, когда чужие пальцы соскальзывают по грудной клетке, умело находя и подмечая на его теле то, чего он и сам о себе не знал. Словно это вовсе не его тело, словно оно уже давно принадлежит им, или, может, он весь, или… Гоголь мотает головой и закрывает глаза. Он путается ещё больше, ресницы становятся влажными, и кто-то смазано скользит губами по его скулам, пальцами касается саднящих от поцелуев губ, чьи-то ещё пальцы зарываются в волосы, вызывая приятную дрожь по всему телу. Это — свобода? Ему всегда казалось, что понимание Фёдора спасло бы его. Ему хотелось верить в то, что реальность разожмёт тиски и отпустит, если Достоевский хоть что-то поймёт. Может он просто хотел в это верить. Потому что теперь, когда две пары рук ласкают его тело, когда даже бинты исчезают с груди Осаму, когда он лопатками чувствует его жар и грудью — холод Фёдора, он чувствует, что… Кажется, это — ещё большая клетка. В их ласках — лезвия наточенных бритв, от каждого касания тело вспыхивает граничащим с болью жаром, каждое касание убивает и освобождает его, каждый поцелуй — выбивает из груди воздух и швыряет назад, туда, где только сильнее давят оковы. Он не уверен, поцелуй Фёдора или Осаму: в конце концов они всегда были почти одним целым. Он не уверен, что не умирает. Это вовсе не больно, хотя и сказать, что приятно, он не смог бы даже под пытками — это просто есть. Данность, как дыхание. Новая клетка, в которую он попадает, силясь выбраться из прежней, и он не уверен, но… Кажется эта — куда страшнее и опаснее. Перед глазами всё расплывается, он зажмуривается, сводит тонкие брови, упирается руками в чьи-то острые плечи, он двигается сам, раз за разом позволяет им выбивать из себя дыхание и останавливать напуганное, трепыхающееся в грудной клетке сердце, и откликом чувствует отголоски их — размеренный гул в груди Фёдора, ровный ход пульса Осаму. Лишь его сердце колотится и разбивается. У них — едва ускоряется, когда Дазай, оторвавшись от его плеч, поднимает голову и натыкается губами на губы Фёдора. Они целуются через него, и Гоголь роняет голову на острое плечо, загнанно дышит, он ловит чужой жар лопатками, ловит грудью и сохраняет под сердцем ускоряющийся не для него пульс Фёдора и думает: это всё, конечно, клетка и западня. Но теперь хотя бы общая.