Часть тебя

Корона тяжела. Где другие видят символ власти и затаенно трепещут перед ним или его же желают, всякому правителю, от мала до велика, регалия, прежде всего, служит напоминанием. Бремя на темени, бремя на плечах, как верёвка с булыжниками, тянущими к земле. И будь то простой металлический обруч или же воистину что-то ослепляющее звёздными камнями, кровавыми рубинами или диким малахитовым огнём, — всё одно. Корона давит. Пока её сюзерены, а то и приезжие в суровые края гости косятся на металлический обруч, искусно выкованный грубыми руками винтерфелльских умельцев, Сансу одолевают мигрени. В благом одиночестве своих покоев, отослав служанок, она первым делом снимает венец. Нет никакого трепета, нет пиетета в движениях, ведь Санса, как никто другой, понимает: всё переменчиво. Не корона дарует желанную власть. Власть никто не дарует. Её следует выгрызать, а для такого не подойдёт птичий клюв. Вороны могут выклевать глаза, но откусывать головы — вернее. Волчьи челюсти, собачьи челюсти. Челюсти, полные острых зубов; полные голодной, едкой слюны. Санса может подолгу стоять подле окон, вглядываясь в стылые каменные башни, в пики и развеваемые знамёна или в почти чёрную землю, покрытую слоем чавкающей грязи, как одеялом; снега почти не осталось — зима оказывается за плечами, но всё ещё — всегда — близко. Она не заплетает косы, а потому весь ритуал расчёсывания волос более не занимает много времени, хотя порой Санса так глубоко уходит в свои размышления, что часы истлевают в огарках. Она не заплетает косы, потому что они напоминают о мёртвых королевах. О королеве с юга, где аромат цветов неуловим под вонью лжи, гнилых фруктов, немытых тел и стали, конечно, стали. О королеве из-за моря, которое не водой полнится вовсе. Оно горит пламенем и солью чужих слёз; горит в груди самой Сансы. Предательством, виной. Годы могут идти, а призраки остаются с ней. Мёртвые королевы, лукавые, словно лисы, а не пересмешники совсем, учителя, испорченные жестокостью и львиной кровью мальчишки. И братья, преданные ею. Преданные. Но Сансе же лучше видеть лицо Джона среди своих лордов, среди стюардов и кого бы то ни было. Сансе же лучше видеть лицо Серсеи, лицо Дейенерис. Порой на балконах ей чудится голос Петира, у которого наверняка не закончились уроки и способы её, волчицу-пташку, повязать, чтобы после за нитки дёргать. Он бы и дальше дёргал, ими всеми помыкая, но порой выход из игры в престолы до ужаса прост. Напоминание об этом зиждется в костях, в ржавчине волос королевы Севера, но нет способа вернее вспомнить об этом, как зайти на псарню. Санса помнит тот день слишком хорошо; помнит место, где оборвалась жизнь чудовища. Кровь всё ещё там — Санса так хочет думать. Она пропитывает опилки и камень, не смывается, не слизывается языками гончих, которых здесь нет. Вот она — память о Рамси Болтоне. След от крови на полу. Будь всё так просто, Санса жила бы гораздо спокойнее и не мучилась бессонницей, которую зачастую сменяют кошмары. После них мерещится, что тени на полу движутся, к ней ползут, и у них — собачьи морды. Иногда она видит силуэт ободранного человека на стене. Ещё чаще голос Рамси врывается в её черепную коробку, давит от каждой стены своей насмешливостью: — Как же ты скучаешь, раз думаешь обо мне так часто. Санса никогда не оглядывается за спину, даже если за ней изголовье кровати или каменная стена. Рамси приходит чаще других, и легко поверить, что его руки могут схватить её откуда угодно. — Моя сучка-королева уже выбрала себе мужа? Или ты всё ещё думаешь о драконьем выблядке? Или, — Рамси посмеивается, каблуки его сапог стучат по каменным плитам, слишком медленно; в этом звуке — его наслаждение, — о коротышке Ланнистере? Или о плешивом Псе Клигане? Мою прекрасную жену много кто хотел. Санса никогда ему не отвечает. Не сразу. Санса хочет закричать, когда собственная память подбрасывает ей воспоминания о прикосновениях этого монстра. Он страшнее Короля Ночи, страшнее мёртвых королев, страшнее любого дракона. Рамси у неё под кожей, в узлах вен и в издевательском касании к плечу. Волосы с него соскальзывают, и это точно совпадение. Никак не его пальцы. — Но ты всё ещё моя, — Рамси касается её щеки губами. По коже мажет влажным. Не его дыханием, не ядовитой слюной, ведь он весь насквозь — сплошная отрава, серая хворь и изъедающая разум лихорадка. Санса вдыхает смрад крови, ведь Рамси Болтон в её безумии почти что мёртв, избит её братом, её милым, преданным (ею) Джоном, но совсем не сокрушён. Этот Рамси смотрел на неё, прикованный к стулу, и улыбался. Этот Рамси сказал ей страшные слова, как проклял. Но Санса знала горькую истину и без него. Санса знала, знает и помнит, а потому ей не остаётся ничего иного, кроме как ждать рассвета. С рассветом призраки уходят, так ведь? — Я тебя никогда не оставлю, в отличие от твоего братца. Погоди, ведь ты сама его изгнала, вот этими руками. Не пережила, что он выбрал другую, даже убив её? Какая ты грязная, — Рамси лающе смеётся, извращает всю память. Его грубые пальцы с обломанными ногтями ведут по её предплечьям, сжимают. Санса дёргает головой, но всё равно каждый раз Рамси хватает её за волосы. — Ты правишь твёрдой рукой, но знают ли твои сюзерены, как на самом деле эта рука дрожит? Как ты вся, как сука скулящая, дрожишь в этих комнатах? Никакая корона на голове меня не вытравит, леди Болтон. — Заткнись, закрой свой мерзкий рот, — она всегда ведётся на собственное сознание, которое с воистину самоубийственным упрямством жмёт на старые раны, вскрывая их, словно и не было никаких рубцов. Не было прошедших лет. Она снова в той комнате, где Рамси наслаждался её болью и унижением; где ломая её, ломал и Теона. — Тебя нет, твоего рода нет, — слова стегают ударами кнута, вырываются молитвой глухим к стенаниям богам. — Ты ничто. За спиной — изголовье кровати, каменная стена. За спиной — кто и что угодно, но почему же наедине с собой она чувствует крепкую хватку? Плечи, волосы, шея. Рамси клеймит её даже посмертно. — И всё же я здесь. Она дрожит не только в комнатах. Он приходит, стоит задержаться на псарне. Посмеивается и словно своих псин за ушами чешет. Санса смотрит на свои ладони. Дрожащие, взмокшие ладони. Ей совсем не жарко в эти проклятые часы. Она леденеет, как если бы Белые Ходоки добрались до неё в ту полную темноты и ужасов ночь. Рамси же мог взять её руку в свою, оглядеть с видом любящего мужа, мог бы даже поцеловать ей пальцы, чтобы в следующее мгновение их сломать. Рамси мог бы всю её сломать. Мог бы. Но Рамси мёртв. Именно это она говорит ему, обрастая сталью и льдом, когда становится выбор между жалостью к себе и необходимостью бороться за новый день; за то, чтобы проклятая корона и дальше давила ей на голову, подавляя безумие мигренями. До следующего раза. — Тебя нет, — говорит Санса под самое утро, находя в себе силы взглянуть на свой кошмар. — Я убила тебя. И тогда она не находит на лице Рамси ни следов ударов, ни крови. Одна насмешка в глазах, искривлённые в ухмылке губы. — Ты не можешь убить меня, глупая женушка. Всякий раз Санса закрывает глаза, затыкает уши, но истина преследует её последними словами Рамси: — Я часть тебя.