Подтверждение очевидного

Ей бы скорбеть, как полагается леди. Но Одри Роуз с трудом может вспомнить, когда делала что-то, не выбивающееся из моциона благовоспитанной девушки. Пожалуй, её список выходит таким внушительным, что скелеты вот-вот перестанут помещаться в шкафу. От собственных размышлений к горлу подкатывает едкая желчь — больше нечему; она разливается горечью и напоминанием, что она даже есть толком не может, несмотря на желание показать отцу своё благополучие. Если Одри Роуз сломается, то он — следом. Этого она себе позволить не может. А потому приводит себя в надлежащий вид каждое утро, стараясь не смотреть на круги под глазами и серость, скрываемую под слоем макияжа, и выгоняет себя из своей же комнаты, как прокажённую, потому что стены давят. Стены всего дома ломают ей кости. В кабинет отца она зайти точно не в силах, обходя ненавистную, проклятую дверь по дуге, как бы глупо это ни выглядело. Только едва ли была виновата комната, дверь или подвальная лаборатория. В горле начинает царапать при воспоминании о мерзком звуке, о гнилой плоти и том, полном трупного смрада кошмаре, через который им пришлось пройти. О Господь, как бы она хотела забыть эту страшную ночь. Ведь глаза Натаниэля снятся ей неустанно. Брат в сновидениях постоянно поправляет волосы и улыбается так обезоруживающе, как солнце, вышедшее из-за лондонских туч, чтобы пролить тепло на влажные мостовые. Так высохли бы лужи и, возможно, слёзы на щеках, стоит Одри Роуз проснуться в пустой, тёмной спальне. Стоит найти силы, чтобы выйти за порог. Когда-нибудь. Не в этот раз. Она много читает. Перечитывает. Пьёт столько чая, что впору самой считаться чайником. Все виды смешиваются в один, и уже ни разобрать, где там бергамот, где мятная свежесть, где горечь чабреца. Дни сливаются в одну чайную кружку. Одри Роуз старается не проводить иных параллелей, потому что следом тянутся, волочатся по полу воспоминания. Изуродованные тела. Сломанные жизни тех, кто ещё может дышать. Неизвестно, сколько бы длился этот анабиоз, да она и не стала бы считать, но однажды хрупкое уединение, призванное показать отцу, что она в порядке, нарушается покашливанием со стороны дверей. Одри Роуз поднимает голову, заставляя себя не вздрогнуть: разум уплыл в пропечатанные на бумаге строки, чтобы теперь вынырнуть одним рывком. И стоило ожидать в гости кого угодно, но не Томаса. Томас Крессуэлл. Наверное, в гостиной достаточно душно, чтобы всякое могло привидеться? Одри Роуз не успевает раскрыть рта, как подмечает его немногим рваный выдох, срывающийся с распахнутых губ, и влажные волосы, вьющиеся сильнее обычного, как если бы он стоял на крыльце и не знал, стоит нажать на кнопку звонка или же нет. Глупость какая. Разве мог этот заносчивый мерзавец сомневаться! Есть нечто запретное в том, что от этой мысли в животе разливается тепло. — Здравствуй, Уодсворт, — Томас дёргает углом губ. Лучшее проявление эмоций в его каменном самоконтроле. (Который рядом с ней уже однажды пошёл трещинами, и она сама в его руках почти что раскрошилась.) — Доброго дня, — она поднимается на ноги, оглаживает подол платья и запинается в словах, не в силах решить, как обратиться вернее: по имени, по фамилии? Добавить это холодное и склизкое, словно рыбья чешуя, «мистер», призванное разграничить их положение? Меньше всего Одри Роуз хочется чертить какие-то границы. Она давно не видела Томаса. По крайней мере, оно так ощущается — странной тоской, о которой стоит подумать позднее. С Томасом не хочется вести глупых разговоров и задавать не менее глупые вопросы для соблюдения норм вежливости. Они и без того нарушены, ведь он вошёл в гостиную один. Рядом нет компаньонки или кого-нибудь ещё. Одри Роуз не очень хочется, чтобы этот «кто-нибудь» вообще появлялся. Она открывает рот, но Томас опережает: — Вашему дядю не помешала бы лишняя пара рук. Умелых рук, ведь он не терпит посредственности. Одри Роуз поднимает брови, пока внутри скручивается узел, острая пружина. Предвкушения? Страха? Всего, приправленного болезненностью пережитого? Смогла бы она взять в руки скальпель? Более того, воспользоваться им? С какой-то отвратительной и леденящей отрешённостью, достойной, наверное, своего брата, она думает, что да, смогла бы. Несмотря на скорбь. Возможно, ей это было нужно. — А ты справляешься из рук вон плохо? — вопрос привычен в своём стремлении задеть. По-дружески. Ведь Томас Крессуэлл — ей самый близкий друг. Тот, кто бросился за ней, не дожидаясь подкрепления. Невыносимый, гениальный... джентльмен. — У меня всё же их две. И при всех своих талантах, ассистировать и делать записи трудоёмко. Пачкаю бумагу, — он, право, ухмыляется. Так, как будто ничего не стряслось. Не было Потрошителя. Не было безумия. Не было подвала. Не было мерзкого звука, проламывающего долотом клетку рёбер. Но Одри Роуз знает: Томас даёт ей эту возможность. Даёт уцепиться за неё скользкими пальцами, чтобы выбраться из трясины. — Так что же, — Томас вышагивает по гостиной, как на прогулке, но не сводит с неё глаз. Никаких приличий. — Не будем тратить время на подтверждение очевидного и приступим к делу? — Подтверждение очевидного? Вот сейчас он скажет нечто, что заставит её покрыться стыдливым или гневным румянцем. Одри Роуз замечает, как замирает её сердце. В ожидании. — Разумеется, ты ведь по мне очень соскучилась, — Томас сверкает глазами, складывая руки за спиной. Влажные кудри падают ему на лоб, делая уязвимым, удивительно открытым. — И этому соответствует множество замеченных мною фактов, вроде того, как расширились твои зрачки, стоило... Он продолжает говорить, несомненно, раскладывая её всю по полочкам с этой своей ужасающей наблюдательностью, но Одри Роуз только и может, что смотреть на него. Как на атланта, который пришёл и подпёр плечами стены, чтобы они на неё не навалились, не раздробили ей кости. Томас пришёл, потому что знал: ей это нужно. И он ей нужен. Она ловит себя на том, что кусает изнутри щеку, чтобы не улыбнуться. Впервые за столько дней среди всей этой боли, пружина внутри понемногу раскручивается.