Ломка

Когда Алика ломает, Санька видит всякое: вот дядя блюëт, как и предупреждал, вот бьётся о стену, вот пытается то ли вырвать трубу, то ли выломать руку, чтобы только выбраться из наручников. Вот скулит, стонет, плачет, врëт, что с ним всë хорошо и можно его выпускать - но по тому, как глаза его мелко мечутся, понятно, что ещë нельзя. Санька не знает, сколько ещё нужно ждать и когда это кончится, и не знает, кончится ли - в школе такого не преподают, а в домашнем "Справочнике фельдшера", в который мама заглядывает каждый раз, если надо уколом сбить у него или у Вички высокую температуру, вряд ли о таком вообще пишут. Саньке страшно. Он засыпает кое-как: хорошо, рядом Женя, он вдыхает запах спокойного летнего солнца с её волос, обнимает, чувствуя через футболку тёплую кожу - помнит ещё с далекого-далекого вчера, какая она гладкая - и успокаивается. С кухни льётся напряженная тишина. Он понимает, что прислушивался, слышал, когда вдруг сквозь рваный сон явственно различает шёпот: - Прости меня, Эль. Ну прости. Открывает глаза, глядя в темный потолок. Женька тихо, тепло дышит. По потолку размазана мутная полоса полусвета, пробивается между штор и нехотя едет, ширится, сужается, стекает в угол и возвращается на место, когда за окном проползает запоздавший автомобиль. Санька слышит, как глухо бухают колеса в колдобинах во дворе, потом опять становится тихо. И опять: - Эля. Ну прости. Иди ко мне. Саня совсем не спит. Поднимается осторожно, чтобы не потревожить Женьку - она такая красивая, волосы разметались, рот приоткрыт, похожа на куклу-пупса, с которым вечно возится Вика - аккуратно снимает руку с её спины и сразу чувствует неуютный холод. Идет на кухню. Там Алик, облитый луной, в кухне не задернута занавеска и он светится ярко, как на экране телека - глаза широко открыты и очень ясный взгляд. Сане кажется, что он выжигает его насквозь. - Не отцеплюсь, пока не простишь. Ключ проглочу. Эля, - и Санька против воли выдыхает: нет, не его. И тут же снова становится страшно. Алик говорит с мёртвой невестой. Смотрит в темноту, и на месте его, Саньки, видит её: кудрявую, красивую, юную, влюблённую. Он тянется к ней - поднимает свободную руку, как будто вот-вот коснется, вычерчивает в воздухе контуры её лица, как с натуры, как будто она правда сидит перед ним. Под его пальцами ужасно пусто. Санька лунатиком шагает ближе, садится рядом, чтобы пустоту заполнить. Сердце колотится в горле. Алик роняет руку и задевает его коленку. Он весь мокрый, и руки тоже. По голой коленке бежит холодок. Алик от касания дёргается, как будто его шарахнуло током. - Ты здесь, - говорит он утвердительно, фокусирует взгляд на Саньке, как будто пришёл в себя. Санька осторожно кивает. Он всё равно не уверен, к нему ли обращается Алик, но на всякий случай берёт его за руку - держит еле-еле, на весу, и Алик расслабленно выдыхает: - Хорошо, - перехватывает Сашкины пальцы и закрывает глаза. - Теперь всё будет хорошо. Сашка на всякий случай закрывает тоже. В темноте липко и страшно. Алик рядом дышит, как всхлипывает, и за руку держит крепко, как будто держится на плаву. Его рука мелко дрожит. Санька решает посидеть так с минутку, две, пока дядю не отпустит, или пока не отпустит липкий страх. Но сколько проходит, не знает. Алик двигается. Он тянет Саньку за руку куда-то вниз, так что Санька чуть не падает на колени, теряя равновесие. Сорванный всхлип превращается в стон, как будто Алику больно. Больно, наверное - Санька открывает глаза и видит, как тот опять вытянулся на полу, нечеловечески выгибаясь, отпинывает плед, как будто хочет выпутаться из одежды - или собственной кожи. А потом Санька чувствует пальцами грубую ткань, пуговицу, язычок молнии и твердое под ним и не успевает ничего сообразить, как ткань сменяется горячей кожей и жесткими влажными волосками. Он замирает, деревенея, и только так может сопротивляться движению, но рука Алика держит крепко, вырваться без шансов. Аж запястье начинает ломить. Ещё секунда, и он вплетает Сашкины безвольные пальцы в свои и всё ухает вниз - и пол из-под ног, и ледяной ком в Сашкином животе, и мысли все куда-то - он толкается навстречу. - Иди ко мне, - шепчет Алик, и Сашке страшно, страшно, страшно, а потом, словно прочитав Сашкины мысли, или продолжая какой-то диалог, которого Сашка не слышит, добавляет ещё: - Мне тоже. И сильней сжимает хватку. У него тяжёлый, невероятно горячий член, твёрдый, как палка, и такой же сухой - это неудобно во всех смыслах, скольжения никакого, как будто гоняешь ладонью шершавую ткань. Он большой, почти огромный, по крайней мере, так это чувствуется - Сашка не смотрит, не может смотреть, только краем глаза замечает темное и болезненное на мертвенно-белом под луной животе, пульсирующее, как рана, и тут же отводит взгляд - и непривычно рельефный. Сашка не может не сравнивать, и это похоже, но совсем не так - когда сам с собой, стыдно, но куда меньше, остро, но куда меньше, и меньше, и глаже, но ведь ему всего шестнадцать - и он никогда не представлял, что когда-нибудь сравнить придётся. Это по-другому, но похоже, и Сашка ничего не может поделать с искрами узнавания, которые бегут сразу в пах и заставляют неуютно ëрзать. Он не смотрит, потому что это страшно и дико, и тянется, как в ночном кошмаре - и только и может, что вглядываться в дядино лицо, как в дуло пистолета. Так, наверное, цепенеют перед смертью. Алик дышит редко и глубоко, облизывает губы сухим языком, не открывая глаз. Лицо у него какое-то восковое, под глазами тёмные провалы, и скулы кажутся острее, чем были днём. Он сейчас совершенно безумный, понимает Сашка, и от этого почему-то становится легче. Его рука - их руки - тянутся ниже, он чувствует грубые выступы почти небьющихся вен, как будто вылепленных из гипса, и жёсткую ось ствола, и - ещё ниже - выпуклую тяжесть поджавшейся мошонки. Пахнет острым потом, не так, как их всех обливало в жару этим днём, а так - обличающе. Сашка вдыхает, голову мутит, всё-таки падает с корточек на колени и еле находит опору, выставив свободную руку в сантиметрах от Аликова лица. Алик поворачивается на звук и слепо тычет растрескавшимися губами Саньке в запястье. У Саньки перед глазами встают звёзды, как будто его крепко трахнули по голове, или как будто он снова с Цыганом глотнул "живой" воды. Он почти сам мягко сжимает ладонь, и не глядя знает, что у Алика поджались на ногах пальцы, и бёдра сами дëрнулись навстречу. Санька ведёт выше, как заворожëнный, а потом резко вниз, до упора, а потом вверх, и ещё, и ещё, и точно знает, как это будет. Сейчас его выкрутит, выжмет последнее, станет так хорошо, что почти больно - резко, как пуля навылет. До тех пор, когда это всё-таки происходит - скупой, судорожный плевок густого и вязкого поверх их переплетённых пальцев, на жёсткие, мокрые, скрученные в мелкую пружину волосы внизу его живота, который дрожит, как у загнанного животного - проходят долгие марши секунд. Санька снова слышит острый запах, от которого стены вокруг кружатся, и как впервые чувствует, какая у Алика холодная ладонь. Ему тоже холодно, мокро, липко. Мерзко и снова страшно. Потому что Алик снова облизывает губы, поворачивается к свету и открывает мутные глаза. И находит ими Саньку. - Знаешь, как это бывает, - говорит он хрипло и почти трезво, - мой организм думает, что подыхает, и срочно хочет размножаться. Переводит дух. - Чтобы не пропасть просто так. Если он обращается к Саньке, если к нему вернулось сознание и он понимает, где он и с кем, это - кошмар. Алик, как будто обессилев, снова роняет голову набок, и снова целует Санькино запястье. Так бережно, как поцеловал бы мягкую ручку Эльзы. - Спасибо, - шепчет Алик. Санька напоминает себе, что спит. Алик засыпает тоже. *** Они проснутся - он, Женька, плотным, тёплым щенячьим комом на диване, в молочном запахе утра и солнца и её встрëпанных рыжих волос, всё таких же невероятно красивых - от грохота и ора на кухне. Там дядька бьётся у трубы, а потом кулем оседает на пол, и Саньке спросонья жутко - но ни капли не так, как ночью - и он бросается к нему, чтобы расстегнуть наручники. А потом, спустя пару кадров возни и борьбы на полу, он стреножит его, оседлав костистые, знакомые на ощупь бëдра, и будет горько бить, и бить, и бить его по лицу. И чувствовать больной, головокружительно острый запах. И снова бить - за всё.