Мотылек

(несколько записей без дат) Счастье есть. Ф. попросил зайти, и было в его взгляде что-то такое, из-за чего ему невозможно отказать. Не могу заставить себя признаться, что я зависима от его настроений и неожиданных помилований. Каждый раз потом осознаю, что я дура, и раненой глупой волчицей ползу на помощь к охотнику. Ф. не любит ждать. Карандаш сломался на точке, и она превратилась в кривую запятую — буквально знак, что продолжение следует. Галина нахмурилась и отложила дневник. Федор не звал ее к себе уже несколько недель, и все чаще пропадал на несколько дней — искал Соловецкие клады, кажется. В плане развлечений он был ветрен и игрив, как маленький мальчик, только познающий мир. То питомники, то охота и вот теперь интенсивные раскопки каких-то призрачных сокровищ Соловков. Перед выходом Галина посмотрела на себя в зеркало. Не красавица, с грубоватыми чертами лица отнюдь не аристократки. Чего-то не хватает, и Кучеренко мечется взглядом по лицу. Цепляется за губы и берет ярко-красную помаду, присланную из Кеми. Пусть выделяется. Он охотник. А сейчас сезон. Теперь на общем фоне губы бросаются в глаза, и себе она кажется немногим лучше его блядей. Может быть, что большего он и не заслуживает. Конь, всхрапывая, смотрел выпуклым глазом, и в его длинной узкой морде Галине почудилась усмешка. Цыкнула, хлопнула по боку. Даже лошадь ржать начнет скоро нетерпеливо в ожидании того, когда сама Кучеренко поймет, что все ее рывки бесполезны и глупы. Это злило ещё больше, крутило где-то в животе колючим раздражением. Можно было лишь поддерживать поводья — конь знал дорогу. В паре окон горел свет, а сам Федор ходил по комнате, слышались отдельные слова, сказанные явно женским голосом, отрывистые смешки Эйхманиса азбукой морзе — диктовал — надоела. На краткий миг затопило отвращением и разочарованием. Опять развлекается. Галина подождала за деревом, пока каэрка выйдет и совершенно шалой походкой пойдет вниз, то и дело оглядываясь, видимо, в смутной надежде, что захохочет в своей жутковатой манере и позовет обратно в дом. Но нет. Галина чуть придержала ветку — ей хотелось посмотреть в лицо Эйхманиса без тонкой темной линии, портившей его почти аристократические черты лица. Вдруг в голове всплыла смеющаяся блядь, и Кучеренко, вспыхнув злобой, отпустила ветку, немедленно обжегшей пощечиной-царапиной скулу. Больно. Отрезвляюще. Собравшись, Галина все же выехала на свет. Федор стоял в окне и курил, дым из рта вылетал белым облачком. Кучеренко его на секунду сравнила с огнедышащим драконом — собирает все, что может достать, под крепкую броню на брюхе, но и свое, что уже награбил, не отдаст просто так. В Галине ещё теплилась надежда, что окликнет, скажет что-то чувственное  или просто улыбнется. Но нет, Эйхманис сегодня был непривычно неразговорчив, и, увидев Галину, он лишь кинул в бледную жухлую траву окурок, на который наступил подковой конь. — Там открыто. В доме намного теплее, чем снаружи, и сама нагретость, запах чужого присутствия давали ощущения некоего уюта, которого не хватало в ледяных стенах равнодушного ИСО и вообще в Соловках, где под ворот зло поддувало в любое время года. Впрочем, равнодушие было и здесь, но человеческое, ещё более гадкое, если задуматься. Галина быстро осматривается в поисках изменений за эти дни и расслабляет ремень на кожанке. Куртка хрустит, и Кучеренко невольно вспоминает знакомство с Эйхманисом, но отмахивается от непрошеных мыслей, которые сейчас только мешали. Федор молчал, облокотившись о подоконник — он явно был трезв, что удивительно в последнее время. Когда начлагеря был подшофе, его язык развязывался, сам он веселел или злился, но всегда был в язвительном ударе и постоянно о чем-то говорил отрывками, меняя тему так легко и непринужденно, будто так и должно быть, речь его при этом пьянством не портилась, и была даже четче, резче, как плевки в лицо. Вновь защипала царапина, и Галине по-детски захотелось, чтобы заметил, коснулся, хоть чуть-чуть поволновался, проявил заботу. Но нет. Все равно. Сучий сын. — Ты звал, — не вопрос, факт. Не закатывать же ревностную бабскую свару — он такое не любит, ещё и по шее, глядишь, заедет. Хотя тоже признак внимания. — Звал, — отзывается Эйхманис и отходит от окна, пересаживается в кресло, сначала закидывает ногу на  ногу, потом, подумав, убирает. Галина совсем неловко не знает, куда себя деть, как устроить ставшими вдруг чужими руки, и сцепляет пальцы в нетвердый замок. — На столе водка, налей мне неполный стакан. И там вазочка с рябиной. Кучеренко радуется просьбе и снимается наконец с места, проходит к столу и щедро наливает все равно почти всклянь, задерживает взгляд на мелких рыжеватых ягодах, таких кислющих, что скулы сводит. Галина пробовала, смешно морщилась, но упрямо давилась — привычка быть тенью своего кумира. Отдает ему стакан и вазочку и снова замирает. — Спасибо, — Эйхманис делает глоток и почти не морщится, отставляет стакан на столик, горсть ягод закидывает в рот ярким монпансье. Удивительный человек. — Садись. Он указывает на левое колено, хлопает по нему, и Галина невольно ассоциирует себя с послушной собакой, которую вот такими движениями к себе подзывают. Не заскулить бы от преданной радости от проявления скупой любви. Она садится боком аккуратно, но рукой для равновесия все же обнимает его за плечи, носом вдыхает запах, словно пытаясь почувствовать, пахнет ли от него той бабой. Но нет, запах мыла, немного пота и табака. Галина осторожно касается носом виска и ведёт вниз к линии челюсти. Федор не отстраняет, лишь делает ещё глоток и опускает и стакан, и вазочку на журнальный деревянный  трехногий столик. — Ты сегодня не такой, — замечает Галина и мягко дышит в висок. — Потому что трезвый? — язвительность заставляет слабо улыбнуться. Галина хочет провести пальцами по щеке. Обычно нельзя. — Да нет. Просто другой, — аккуратно обходит опасную тему Кучеренко. — Усталость навалилась какими-то соловецкими валунами и прижала так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Меня вся эта атмосфера пожирает изнутри так, как будто она живая. Я бы себя хотел сохранить, а все равно голый перед ней без защиты и оружия. Даже запах особенный. Гнили. — Лжи, — последнее свое слово они произносят вместе, и Эйхманис кривится с лёгкой усмешкой, словно бы ее ответ не в его тему позволил отойти от проблемы и впиться когтями в новую случайную жертву обстоятельств и несвоевременного языка. Хищник Федор представлялся очень хорошо. Скорее всего он бы был какой-то огромной и злой кошкой, любящей сначала поиграть с суетливой добычей, а потом, зевнув, одним движением порвать брюхо и даже после не сожрать — сытый, сволочь, и без того. — И почему же лжи? — действительно интересно или придуряется? Голос у мужчины спокойный, чуть вкрадчивый, кошачьи нотки привычно проскальзывают под кожей. — Потому что все друг другу лгут, — осторожно отвечает Галина, специально делает паузу. — Прямо все? — Да. Заключённые нам. Друг другу. Мы между собой. И вообще не только в пределах лагеря. Всегда так было, это основа основ. — Считаешь, с этого все и началось? — Когда? — У Адама и Евы. Оттуда ведь и пошли все человеческие невзгоды. — Коммунистически мыслишь. Но да, наверное. — Значит, ложь — мать пороков. Может быть. Но фундаментом пороков всегда было другое. — Что? Резко чужие сильные пальцы запутались в волосах, зажали в кулаке и дернули вниз, обнажая шею, а вторая ладонь не менее уверенно задрала форменную юбку и через белье провела по промежности. Галина не сдержала болезненно-возбужденного выдоха и сама не поняла, чего было больше. — Власть и похоть. Вот от этого всё и началось, и до сих пор именно эти два понятия являются не только основаниями для многих, например, проступков и преступлений, но и давно стали повседневной частью нашей жизни, — Эйхманис отпустил волосы, но вторую руку оставил на внутренней стороне ляжки чуть поближе к колену.  Гладить Федору лицо расхотелось. Скорее появилось желание расцарапать и посмотреть на реакцию. Его продуманные, четкие и блестящие от жира его уверенности в себе мысли раздражали. Он всегда был уверен в том, что говорит, что думает, и этой чистоплотностью головы Эйхманис невероятно гордился. — Все равно началось со лжи. Даже та же власть, — Галина старается держать голос и стоять на своем. Отстаиваемые мнения он уважает. — Может быть ты и права, — неожиданно легко соглашается Эйхманис, и Кучеренко снова хочется погладить, пока он не высказал какую-нибудь очередную свою самоуверенную несуразность. Тыльной стороной ладони она успевает коснуться его скулы, ощутить тепло чужой кожи прежде, чем Федор перехватывает руку и отстраняет ее, но целует в основание ладони, и от этого бегут приятные мурашки. Редкие ласки приятны до жути, и от этого Галина становится еще большей разморенной ласковой кошкой. Руку он выпускает, и Кучеренко тянется поцеловать. Продолжать этот разговор можно долго и необязательно сейчас. Эйхманис позволяет самой коснуться чужих губ, не тянется навстречу, но вопрос инициативы не обсуждается совсем, хотя он как будто бы и не настаивал. Галина успела забыть про чужую теплую руку, а вот Федор явно нет — пальцами проходится по коже.  Горячо и немного щекотно, мурашки разлетаются, и Галина даже немного вздрагивает, инстинктивно чуть сдвигая ноги. Федор ухмыляется в поцелуй, и Кучеренко невольно алеет щеками, как будто все у нее в первый раз. Отстраняется Эйхманис сам, и по взгляду почти никогда не понятно, чего он на самом деле хочет, поэтому предсказать его дальнейшие действия едва ли возможно. Глаза вроде и живые, подвижные, искристые, а выражение не разгадать. Всегда там скрывается ироничная насмешка над кем-то. Вряд ли и над собой, себя он любит. Галина смотрит ему в глаза и мягко съезжает вниз по брючной ткани, опускается сама на колени между его ног. Несогласия Федор не выразил, но и страсти, ему иногда присущей, не было, когда он ладонью нажимал на затылок и вжимал в пах, упиваясь своей властью. Звякнула пряжка ремня, следом Галина избавилась от пуговицы и ширинки. Ещё взгляд наверх — Федор неторопливо расстегивал китель, отщелкивая точными движениями пуговицы. Под формой ещё не измятая белая и чистая рубашка, которую он тоже расстёгивает на несколько верхних пуговиц, обнажая ключицы. Вряд ли он сегодня будет полностью раздеваться, почему-то Галина не верит, что они пойдут спать вдвоем. Скорее всего все будет привычно по-быстрому, почти суетливо, и после этого Федор небрежно махнет рукой в сторону выхода. И уже не каэрка будет смотреть собачьим взглядом, а сама Кучеренко все делать нарочито медленно и долго оглядываться в темноте. Эйхманис сам приспускает белье, оттягивает и откидывается удобнее в кресле. Галина старается не думать, остались ли на стволе или головке члена следы слюны каэрки, и касается губами набухшей от прилива крови венки, неловко и звучно сглатывает набравшуюся слюну и берет в рот головку, рукой упираясь мужчине в бедро, чуть шире раздвигая ноги. Она не берет глубоко и отстраняется почти сразу же, лижет кратко уретру, рукой скользя по стволу. — Не растягивай. Приказ почти спокоен, отрывист, но на очередном движении Федор выдыхает с тихим полустоном, и от этого внутри так хорошо, так счастливо, что места этому чувству не хватает. Она снова берет, но уже глубже, расслабляет горло, подаётся вперёд и чувствует, как на затылок ложится широкая ладонь, уже  практически не давая отстраниться. Эйхманис закрыл глаза, его рот на очередном звучном выдохе удовольствия приоткрыт. Чужие пальцы зарываются в жёсткие, сухие волосы на затылке и прихватывают, слегка тянут. Выступают слезы, но Галина берет полностью и утыкается носом в лобок, и только после этого давление исчезает. На головке и на стволе остаётся слюна после того, как Кучеренко отстраняется и неловко, судорожно облизывается, сглатывает, ощущая першение в горле, но чувствует животное удовлетворение от того, что Федор снова фактически помечен именно ей, пусть таким способом и ненадолго. Кажется, Эйхманис любуется картиной. Помада размазалась по краям губ, но совсем чуть-чуть. Ладонью Федор снова притягивает и свободной рукой направляет влажную от обильной слюны головку члена к губам. Галина их чуть приоткрыла с покорной готовностью, но мужчина, играя с ней, лишь скользнул по нижней и размазал вбок помаду по лицу, следом рассмеялся в своей жутковатой манере. — Оближи. Приказ в общем-то и не требовался, и в несколько мокрых движений остатки помады с головки исчезают, а Федор довольно выдыхает, даже ещё не кончив. На его шее капельки пота, а в глазах что-то темное ворочается, нечеловеческое, низменное. Он поднялся и вздернул на ноги Кучеренко. Галина чуть не упала от подгибающихся колен, но Эйхманис придержал, хмыкнул и почти по-отечески шлепнул по бедру. Он не снимает с нее ни куртку, ни юбку, ему это не нужно. Федор встаёт боком к креслу, нагибает Галину одним движением ладони в затылок и одним рывком грубым сдергивает вниз ненужное белье. Кучеренко резко и звучно выдыхает и хватается руками за подлокотник кресла, чувствуя колкое возбуждение, разливающееся лавой в низу живота. Следующие рваные выдохи и полустоны раздаются от ощущения сначала пальцев, а затем и члена внутри. Федор не сдерживается, двигается глубоко, у него хриплое дыхание и редкие стоны. Галина сходит с ума от почти материальных вспышек удовольствия, не замечает, как ягодицу царапает пряжка так и не снятого до конца ремня, и лишь крепче сжимает подлокотник до боли в побелевших пальцах. В какой-то момент она срывается на откровенно громкий крик, и накрывает абсолютной эйфорией от оргазма, такой, что в ушах шумит, и она не ощущает и не слышит ничего, а лишь глупо и расслабленно улыбается, не чувствуя, как выходит Эйхманис, и приводит себя в порядок. Отпускает только через полминуты, и ситуация уже стыдная, но Галине все равно. Федор в несколько глотков осушил стакан с водкой и вновь закинулся рябиной. Стало интересно, какой был бы на вкус поцелуй после этих ягод и спирта. У Федора растрепался ровный гладкий зачес, и на высокий лоб выпали несколько прядок темных волос. Красиво. Галина откровенно любуется чертами, и ее снова топит в нежности и любви к этому человеку, которого временами она так сильно ненавидит, но не перестает обожать в абсолюте. — Федор, а ты меня любишь? Вопрос вырывается сам собой, и даже хочется оглянуться, может быть, что это произнес кто-то лукавый за спиной? Галина корит себя за слабость, но в глубине души ёкает посекундно в надежде. Глупое чувство. Федор приподнимает бровь, и черты его лица искажаются то ли в удивлении, то ли в насмешке, черт его знает. Он медлит, словно оттягивает момент, когда нужно будет озвучить диагноз-вердикт. — Федор… — Рота, подъем! — хриплый окрик дневальной раскатился по бараку сразу после утреннего пятичасового колокола. Засобирались, завозились, начали накидывать на себя немногочисленные вещи. —  А ты чего лежишь? — Галину пихнули в бок, и она болезненно застонала во сне, не проснувшись. Соседка, только поступившая в роту, приехавшая буквально с день назад, хмыкнула, натягивая шинель. — Спать не давала всю ночь. То стонет, то плачет, то Федора какого-то зовёт. Хера не хватает. Дневальная ухмыльнулась и ещё тыкнула в бок. — Так это же блядь Эйхманиса, бывшего начальника лагеря. Уехал, а суку свою драную бросил. Ещё бы, кому честные давалки нужны, нос кверху, сопли, с-сука, пузырями. Душегубка чекистская. Да вставай уже, черт бы тебя побрал! — на этот раз удар прилетел по щеке, и Галина открыла глаза, мутно вглядываясь в нары над собой, не понимая, где она находится. — Где я? Где Федор? — Кучеренко с трудом повернула голову и расфокусированно уставилась в чужую шинель. — А вы кто? Из ИСО? Мне надо к Федору, он звал. Дневальная грубо пощупала лоб и шею. — Да у нее кипяток, а не лоб. В больницу ещё тащить, а то издохнет, а виноваты мы. Пусть пока лежит, после завтрака тогда. Дура.