Моя девочка

Низкие свинцовые тучи, запах такой отвратительный, хочется прекратить дышать. И к коже он будто липнет, содрать бы, металлической мочалкой и хозяйственным мылом, тереть до красной кожи, до снятой кожи. Бетонные стены будто соединяются с серостью неба, и оно такое тяжёлое, точно не выдержит. Небо- это свобода? Ей всегда так говорили, там ласковое солнце, дарующее жизнь и птицы- символ воли, спасения, свободы. Ледяной ветер бьёт по плечам, лицу, вжимая в рядом идущего, как мерзко. Все тело передёргивает, бьёт судорогой, спина сгибается ещё сильнее, всё чешется. Мысли пустые, только чувства, противно, как же противно, от всего вокруг. Здесь мы отделяем козлище. Она покорно уткнулась лицом в землю. Грязь по всему телу, забилась в поры, под ногти, в волосы, на ресницах. Во рту мерзкий вкус, будто что-то гниёт, а вдруг правда? Анна облизнула губы, лицо сморщилось, даже это действие отняло слишком много сил. Еле переставляя ноги, она тогда двигалась в колонне обречённых. Грязь чавкала под ногами, сзади раздался выстрел на секунду лишив слуха, крик воспринялся почти как что-то должное. Сдалась сразу, мысли, запрещённые тут, теплились на подкорке сознания, но Ярцева тут же выгоняла их, только так получалось реалистично играть верность. Если бежать, то непременно попадётся, её затянут ржавой колючей проволокой чуть ниже рёбер и на горле, а затем выставят для устрашения. Может пустят собак, что вцепятся клыками прямо сквозь одежду, продирая плоть вместе с ней. Каждый раз слово свобода смешивалось с рефлекторной болью, с карамельно-бордовыми ошмётками на земле, с смертью, потому Анна разучилась думать о ней, всё-же иногда доставляя себе удовольствие помечтать лишь о свободе эфемерной, недостижимой, а потому безопасной. Простой жизни с любимым мужем и детьми, в простом доме, с простым хозяйством, чтобы все просто-просто и безопасно. Или может о квартире в Москве, светлой, с вечно открытыми окнами, иди куда хочешь, музеи, столовые и художники в парках, содовая и горячая вода в кране, чистая простынь. Псков вспоминался величественными памятниками и трамвайными путями. В бараках темень, сырая земля забита соломой и измученными живыми мертвецами, а меж тел снуют тысячи маленьких существ, копошатся в темноте, шуршат, забираются внутрь. Возня невыносимая, хрипы и кашель, груз чужой завшивленной конечности, сон забирает сознание, становится спасением. Она быстро сдалась. Когда спросили тут же ответила, что знает немецкий. Что сейчас происходит на фронте, где он? Победа- слово масштабное, слишком противоречивое, что будет если немцы победят? Под веками полыхали огнём города, плавилась земля, глухо рушились здания, кричали люди. Оглушительно, раздирая горло, будто и правда мышцы внутри расходились на отдельные ниточки тканей, кто-то таким наслаждается. Например, герр Вальтер. Что могло привести его к такому и почему считает, что жестокость его праведна? Безнаказанность- миф, сладкий и манящий, такие как он упиваются им, почти захлёбываются, не замечая своей мерзости, будто у них совсем отключается рациональное мышление. Я- правосудие, решения мои единственно верны, я несу истину. Взор их затуманен, но они боятся, где-то там глубоко душонка их колышется, бьётся от страха. Они все понимают, но отрицают, мораль бесполезна. Когда она впервые оказалась им нужна, даже почти не волновалась или самой себе соврала. Весь вечер перед этим переводила в голове всё, что видела перед собой, все разговоры что слышала, съедая себя по кусочку изнутри. Допрашивали какого-то офицера, потрёпанного, с опущенным лицом, будто сползшими с своего места, сожженными бровями, изломанными чертами лица, глухим гортанным голосом. Тогда она впервые увидела допрос, а ещё пытки. И море крови, хриплое бульканье рассечённого горла, распухшее как у рыбы выброшенной на берег, синее тело, размётанные по столу полосы кожи, кости не покрытые мясом, человеческие, белёсые прослойки пористого жира. Жёсткий блестящий безумием взгляд, ставший таким отвратительным, грубым, ядовитым, казавшийся ей когда-то прекрасным язык. Ярцева и до этого видела смерть, в лагере такого было полным полно, но она никогда не становилась соучастником. Теперь руки зудели, не свои руки, сознание их отторгало, и голос не свой, и язык грязный, вырвать бы с корнем, очистится. Глаза офицера с собравшейся в уголках грязью, полуслепые от запёкшейся на ресницах крови, метались, вытаращенные до предела, казалось сейчас выпадут, то и дело останавливаясь на переводчице, выжигая клеймо предателя. Это она помнит лучше своего имени, а ещё лучше имени помнит порядковый номер на форме и расписание дня. И помнит как впервые по коже скребанули светлые, будто нечеловеческие, глаза. Привычно захотелось сжаться, молится, может пройдёт мимо, позвякивая рыцарским крестом и отсвечивая дубовыми листьями, важная птица. Орёл. Плечами будто подпирает небо, в голосе сталь прочная и холодная, расчётливость во взгляде. У него уже все давно просчитано, он для вида оценивающе оглянет, будто задумается, только вот уже вцепился когтями и поднял высоко над землёй, пока не больно, слабо, но не сбежать. А бежать и не думалось, куда уж ей. -Вы, герр Ягер, напрасно так волнуетесь, все будет в срок. Временами перечить хотелось жутко, просто потому-что он показательно ослаблял ошейник. Ягер разрешал чувствовать безопасность, однако если собака отклоняется от пути, по которому сегодня желает гулять хозяин, то заслуженно оттаскивается за поводок. Если ведёт себя покладисто то получает лакомство, а если кусает руку, то тут уж и пинка под брюхо мало. Сотрудничество основанное на подчинении самое плодотворное, перечить никто не смеет. Хочешь сделать хорошо- сделай сам или заставь другого, так чтобы от результата зависела его жизнь. -Вы, Ярцева, напрасно так стараетесь, перебарщиваете. Если не переборщишь- считай вообще не сделал. Переборщить значит сделать минимум от возможного. С штандартенфюрером всегда так, всегда из двух вариантов- третий, учись читать между строк если хочешь жить. Ярцеву он мысленно стал называть своей в первую же встречу, сравнивая с хорошими часами или добротной трубкой, фотографии было мало, грубые чёрные контуры и серые пустые глаза не шли ни в какое сравнение с реальной ей. Красивая вещь, которой хочется пользоваться как можно дольше и никому не одалживать, вдруг испортят. Присущая всем заключённым болезненная худоба шла ей особенно, и он мог бы увидеть все сразу, вывернуть её наизнанку, раскопать самые далеко задвинутые мысли, но предпочёл не спешить. Полезным это не было, разве что приятным, потому откладывалось на потом. Сначала притворится будто видишь лишь то, что она хочет показать, а потом уже рассказать ей, что она хочет показать, убедить, запутать сильнее. Дождливые дни Анна любила сильнее всего, особенно если с грозой, можно вдоволь нарыдаться на построении, вряд ли кто-то помешал бы ей в любое другое время, но гордость не позволяла. Гордость ограниченная, иногда как вспыхнет костром, только вот сапоги военные не зря такие тяжёлые, топчут и гасят за секунды. На допросе Ягер выстрелил. Гулко щёлкнул металл, вопль заставил унтерменша вздрогнуть. Кровь больше ничего не удерживало, потому она поспешно хлынула наружу, пачкая форму и руки, которыми русская пыталась зажать рану, захлёбываясь и завывая. Танкист согласился, скрипя зубами, не чувствуя жалости, лишь раздражение. Сколько людей погибло по его вине после побегов, которые успешно покрывало подполье, подсознательно он цифру видел, размытую и неинтересную, но разум болезненно взвыл именно сейчас. Не потому ли, что у всех людей с чистой совестью она чиста до тех пор, пока их не тыкаешь в поступок носом, а руки уже показательно гниют, не спрячешь. Смакуя эмоции, немец подтащил девушку за ворот, та дергаясь, таращилась, губы разъезжались в новом приступе слёз, вот и она получила. Это всего лишь нога, легко отделалась, он прекрасно знал куда целится. А ему очень хотелось после кнута, дать ей пряник. Приволок её в кабинет, ещё бы кто посмел поинтересоваться зачем, и дезинфицируя ранения все же позволил себе надавить сильнее чем следовало, русская тихо заскулила. Заплаканная, только чувствовала как ткани горят, невыносимо, заставляя метаться, не находя себе места. Выстрел был произведён с педантичностью и опытом, а вот медиком Ягер никогда не был, но сейчас это приносило странное удовлетворение. Сколько бы Ивушкин не старался извернуться, незаметно заползти за камень, гадкую гадюку в конце концов придавили к земле и отсекли ей голову лопатой. Пустой танк, чистый, вылизанный до блеска, пахнущий хлоркой, все видели в первый раз, даже и не ясно, что за модель. На каждом углу немцы, они приволокли три противотанковых пушки и панцерфаусты, из соображений безопасности находились на возвышенности, дотошно вымеренной до сантиметра. Анна держала положенную дистанцию, однако прекрасно все слышала. Внутри вилась вьюга, она не посмеет утаить. Ногти прошлись по запястью, и ещё раз, и ещё. Заслужила, заслужила, заслужила. Зрение расфокусировалось, только голоса она прекрасно слышала. Если они сбегут, она первая кого повесят, им то плевать, а Анечка дрожит от страха, потому ещё жива. -Фройлен Ярцева, вы любите дождь. Он стоит под зонтом, а она под ледяным потоком воды. Кажется будто небо рыдает вместе с ней, потому она не успевает успокоится. Как только видит его, тело отзывается животным страхом, не получается успокоится, пресловутые бабочки в животе- паника. Глаза у неё темные, затянутые странной пеленой, желтоватые глазные яблоки, смотрит не на этот мир и все плывёт, плывёт. Голова легко кружится и эта эйфория вечна, спутник верный, но злой. Подставит подножку на лестнице и покатишься кубарём, переломаешь кости, что ни за что не срастутся здесь, или дрожащими руками поставит кляксу в документе, убьют ей богу убьют. Кажется, что через вязкую пелену дождя ничего не разобрать, что он её не видит, а значит можно продолжить захлёбываться в этой трупной воде, ведь крематорий коптит не переставая. Ягер может и не видит, зато прекрасно чует, лучше любой ищейки. Он никогда не чувствовал такой принадлежности, будто часть его никак не хотела становится на место. Глубоко в душе даже не видел отдельной личности, только его девочку, хотя может ее и не существовало вовсе. Только ей он разрешает чувствовать, думать, иметь какое-то мнение. Потому так нравится ее контролировать, но только не менять, нет. Смог бы он забыть о ней спустя года, когда война закончится? Никогда. Она так прочно въелась в сознание, занимала буквально все мысли, теплилась на подкорке сознания, назойливо пробиралась в любое размышление. По началу было странно, словно она делила с ним его мысли, но со временем он научился контролировать Анну и тут. Она искала выгоды, боялась, молила о пощаде, словом была обычной, может будь в других условиях и раскрылся бы её характер, упрямый, справедливый, но не здесь. Каждый день русская по кусочку собирала руины своей личности, стараясь сложить прежний ландшафт, только он рушился от первого порыва ветра. Ягер вопреки этому все видел, понимал как и почему она поступает, чувствовал всполохи её натуры под слоем праха, до ужаса пронзительно читал бесцветные глаза. -Тише, милая, тише. Она бьётся одним оголенным нервом на столе, пока Ягер очерчивает холодные запястья, грубая, колючая ткань формы задевает тонкую кожу бёдер, как наждачка опаляя секундной болью. За окном всё ещё дождь, и белый шум закрывает сознание, Анну слегка мутит. Приятно. Она рвано выдыхает, тихо-тихо, страшно ли ей? Глаза у штандартенфюрера- лёд, острый, что у неё кровь застывает и будто колет изнутри. Волнение распространяется вместе с кислородом, бабочки бьются в желудке, руки трясутся, она даже усидеть спокойно не может, ноги дёргаются. Паника- она жаждала её, такую лёгкую, что она сама вжимается ногами в чужие бёдра. Смотрит исподлобья, глаза большие как блюдца, губы открыты, дышать сложно. Близость делает всё хуже, она чувствует ледяное оружие на поясе, сердце пульсирует, щекотно ощущается прямо под клеткой рёбер и кажется сейчас разорвётся. Немец все видит, если бы сопротивлялась то тут же отпустил, это не для него, в прочем не моралиста, а лишь честолюбца. Лагерная форма отвратительной пеленой прячет синеватую натянутую кожу хрупких рёбер, до того прекрасную, испещрённую веточками вен. Здоровье Анне не шло, он решил так сразу, через мясо не почувствуешь настоящий трепет, милые косточки, холодок и мечущееся сердечко. Щекой к её щеке, тихо на выдохе что-то спрашивает, он слегка небрит, мало времени на все кроме неё и работы. Руки ложатся на слабые ключицы, ведут вверх к шее. Сама поддаётся, вскидывает лицо и он тут же цепляется, перекрывает воздух, все ближе, жмётся, целует лицо, забирается в волосы, как слепой котёнок тычется носом. Руки ослабевают, чувствуют как вены пульсируют под пальцами, темные отметины, линии от заломов перчаток ожерельем венчают прелестное зрелище. Только его девочка, подумать страшно если кто-то тронет её, руками мерзкими и грязными, оставит отметину, нет уж. Нет. Ярцева слегка давится чувствами, воздух такой тяжелый, мурашки пробегаются под кожей, в помещении жутко холодно, она голая до пояса, сжимается, косынка где-то на полу, волосы тонкие, ломкие торчат во все стороны. Ногти беспорядочно впиваются в кожу и древесину, когда он расстегивает пуговицы кителя, она цепляется и за него. Старательно убирает железный крест в карман, пальцы будто опускают в кислоту, как Ягер дышит нося его? Тусклый свет в комнате пляшет вместе с пламенем, грубые шрамы- темные полосы, лицо будто вытесанное из камня, болезненно горячее. И руки словно лезут под кожу, сжимая, заставляя сдаваться, заслуженно любовался вздохами, кровяными подтёками на губах и гематомами, что красными точками цвели по всему телу. Он решил, что если она попросит, то тут же прекратит, только она никогда не попросит. Она только бормочет еле разборчивое «герр Ягер» и «пожалуйста», в горле ком, удушье уже привычное и не ясно как она ещё жива. Он мягко придерживает милое создание за лицо, заставляя показаться ещё немощнее. Анна слегка давится чувствуя давление грубой черной кожи на корень языка, подбородок влажно блестит, да и грудь уже вся мокрая. Вынужденно прикусывает пальцы, чуть больше чем следует, горло сжимают сильнее и она покорно расслабляет челюсть. Ягер не может терпеть отсутствия её касаний, не может прекратить запирать массивную дубовую дверь кабинета, занавешивать тяжёлые, пыльные шторы. Густой воздух собирается, становится затхлым, сладким, грузит тело, усыпляет бдительность. Влажные пальцы, шуршат крахмалом юбки, сжимаются на бедре, кажется будто он может всю ногу обхватить. Или правда может? Девушка лишь слабо шипит, когда он намеренно давит на желтоватые синяки. Ноги у штандартенфюрера подкашиваются как от хорошего алкоголя, русская даже хуже него, не выветривается, вечно пьянит одним лишь видом, а каждое прикосновение отдаёт в голову ударом похмелья. Наконец она получает заслуженное прикосновение сухих губ, поцелуй выходит смазанным, колючим, сдернутая корка от ранки тут же начинает саднить. Немца это кажется не особо заботит, он щурится как рысь, в полутьме его лицо выглядит ещё грубее. Продолжить почему-то не решается, будто упивается видом проделанной работы, беспомощностью которую сам и дал. Ведь переводчица никогда не была беспомощной, а теперь верила в это так, что даже собственные мысли казались ненадёжными. Глаза пустые, красные, с лопнувшими капиллярами, мокрые и блестящие смотрят сквозь и Ягер теряется в них, сглатывает, стаскивает перчатки, кидает их в сторону на стол. Никакой реакции, лицо немца плывёт, внутри разрываются ткани, в грудной клетке грызётся свора собак, тяжёлая пустота плавно повышает внутричерепное давление. Заботится о себе разве плохо? Для неё это непозволительная роскошь, ведь притворяться что жертвуешь собой ради других очень удобно. Матушка не выдержит если узнаёт о её смерти, потому ради знакомого двора, светлого, с металлическими, свежевыкрашенными качелями, чрезмерно высокими ступенями в подъезде, запаха горячей выпечки и тихого стука спиц на соседнем кресле, она держится. Нужна ли им она такая, грязная, предавшая всех вокруг, и душой и телом, груз на шее, очередное пушечное мясо. Почему он лишил её всего, виновен он, никак иначе, эта шутка жестокая, в его стиле. Штандартенфюрер сделайте милость, укажите на ближайший к баракам ров, там местечко маленькое, удобное, ей в самый раз, тихое, лишь только сверху камнем падают чужие, уже пустые оболочки, далеко глухим стуком дребезжат вагонетки, слышатся выстрелы. Мучай себя, возьми ответственность, ведь ты сама согласилась, даже малейшая слабость, твоё клеймо. Предательница. У всего есть свойство кончатся, только не у мучений, а потому бесцельно крутившегося по полигону, обреченного танкиста, оставили в полыхающем танке заслуженно наслаждаться гарью и копотью, покрывавшими лёгкие, и слушать ухающие хрипы, делившего с ним муки мехвода. Отсутствие снарядов может спасло, а может лишь продлило агонию двух возможных кандидатов, на роль наводчика и заряжающего, продолжавших барахтаться в зыбучих песках за стенами лагеря. Была бы лучше смерть? Анна поняла что да, вдруг осознала, что надеялась принять вину за их побег, что скорее всего и нет никакой матери в разрушенном и разорённом Пскове, а главное, что она тоже была обреченна с самого начала. В груди зияла дыра, а зачем ей бороться? Ведь даже если её освободят, даже если она залечит изуродованное тело, что она сделает с душой, как будет смотреть на других людей. Дождь смиренным и верным спутником проследовал за Ярцевой на полигон, рванул в глубину заграждений, скорбным воем взвился, прощаясь с той частью не смирившейся, великой Родины. Полупрозрачный силуэт мелькнул на окраине зрения часового, он встрепенулся, громко закричал что-то на в ту же секунду налетевшую русскую. Руки сами нашли шею и сонную артерию, она сжала скользящие от воды пальцы, до боли в руках, почти ломая сгибающиеся под давлением ногти, хрипя и слабея с каждой секундой. Как только сумасшедшее выражение лица прекратило сменять тона, она нащупала кобуру, нежно огладила новенький вальтер. Вот и все. Свобода- это не небо и не птицы, не возможность выбора, а бесформенное, пустое ничего, где нет мыслей и физической сущности, груза чувств и надежд. Глухой выстрел потерялся в шуме дождя, а хрупкая фигура торжественно застыв на пару мгновений, осела на землю. Когда Ягер увидел распластанное по земле, бесформенное тельце в голове воцарилось беспрекословное спокойствие. Он в последний раз огладил взглядом распростёртую фигуру, нежно потрепал за волосы, любовно поцеловал ледяной карамельно-бордовый лоб с сквозным отверстием, не испытывая ничего кроме благодарности к бесполезному теперь куску мяса. Положение дел хуже некуда, фронт движется все ближе к Берлину. Мы обязательно скоро увидимся, моя девочка, я обещаю.