***
Его фактическое отражение всегда манило, с первой их встречи. Как две стороны одного человека, которые может разглядеть только Тарталья. Величие и сосредоточенность, скрытые под небрежностью художника, притягали издалека. Мужчина красив, безусловно. Безумно красив. Чжун Ли был непротив частых захаживаний юноши и знаков внимания, оказываемых с его стороны. Очередные расспросы о качественных инструментах, красках и холстах стали привычными, как и скромные подарки после них. Юноша был без ума от загадочного Чжун Ли.***
Тарталья осторожно крался на носочках по тому самому коридору, где находится его любимая картина. Нет, это не просто портрет. Это отражение облика Чжун Ли. Не иначе. Чтобы создать такое, надо было однажды видеть себя со стороны. Пусть в темноте и не видно всех тонкостей, Тарталья чувствовал. Он мог губами выводить каждую линию на память, столько раз всматривался в художника и его картину. «Душа творца хрупка» — и это правда. Несмотря на безэмоциональное лицо и обыденное спокойствие, сердце у Чжун Ли не каменное. Представляя образы художника, Тарталья отдавался скромному чувству, воображением рисуя больше, чем он видел в мужчине. Целуя каждую деталь на полотне, его преследовал шлейф новых ощущений. Целуя самозабвенно, будто перед ним не обычная картина, а сам лик Чжун Ли. Губа находит на холст, и Тарталья с трепетом касается кончиками пальцев рамы, осторожно, не стараясь задеть зубами или оставить влажный след. Нежно, так, как он бы целовал самого Чжун Ли. — Вновь отдаешь чувства кускам бумаги, а не мне? — шаги тяжелые, но не шумные. Аккуратные. Такие, какие присущи человеку, пережившему многое. С тем же трепетом и аккуратностью юноша отодвигается от стены, поправляя рыжие пряди. — С Вашего позволения.