у тебя остаёшься ты

Яр к нему тянется. У него руки дрожат и трясутся губы, когда он осторожно протягивает руки, словно спрашивает разрешения, когда ведёт, не останавливаясь, пальцами по шее, по волосам, по плечам, скрытым только тонкой рубашкой. Он чуть не умер сегодня. Чуть не стал жертвой фанатика, создавшего себе армию механических людей, чуть не узнал, больно ли, когда нож входит под ребра. Ему больше нет смысла держаться. Он помнит: кровь того, в кого он успел превратиться, вода, торжествующий вопль и ласковый шёпот Алекса, рухнувшего перед ним на колени. "Яр, нет, нет-нет-нет, только не закрывай глаза, только не оставляй меня, останься со мной, я прошу". Яр уверен: так невозможно сыграть даже самому гениальному актёру. Яр уверен: Алекс был в этот момент так честен, как только мог, даже если лгал в иные моменты. Алекс боялся. Его потерять. Это отзывается где-то в груди сладко и пряно, ласково царапает коготками в животе. Алекс просил его остаться. И Яр остаётся. Яр поэтому тянется всем телом, прижимаясь и приоткрывая губы, гладя пальцами острую линию челюсти и резкие скулы. Яр тоже без него уже не сможет. Он грезил, конечно, о том, какая она будет, его возлюбленная. Как же вышло, что его первый поцелуй здесь и сейчас — с мужчиной? Плевать. Алекс отчаянно толкается языком в его губы, обнимает за талию и прижимает к себе, хрипит что-то неразборчивое Яру в рот — и у Яра от восторга внутри все замирает и плавится. И хочется больше. Яру хочется позволить Алексу все, что возможно, все, что Алекс захочет у него взять, все, что Алекс может ему дать. И он тянется-тянется-тянется за новым поцелуем, судорожно лаская плечи через белую ткань. — Саш, — тихо-тихо, на полузабытом уже русском наречии. — Сашенька, Сашечка, родной мой, душа моя... Он чувствует себя таким упоительно счастливым, когда кусает пухлую чужую губу. И широко открывает глаза, когда Алекс вдруг легко, но сильно толкает его в грудь. — Нет, — он говорит, и его голос кажется Яру похожим на гром, несмотря на то, что в нем нет ни капли сожаления. Одна насмешка. — Вы серьёзно думали, мистер, что между нами что-то может быть? С чародеем? С мальчишкой? Умоляю, избавьте. Он смеётся. Он каждым словом втаптывает яровы хрупкие, робкие чувства в грязь — ему на мгновение кажется: лучше бы он умер. Лучше бы нож и правда вошёл в грудь, проткнул ребра, лишь бы не слышать всю ту грязь, которую Алекс сейчас болтает своим поганым ртом. Ртом, которым секунду назад целовал его так жадно, словно умер бы без этого поцелуя. — Пойдите прочь, Александр, — у него голос дрожит вместе с руками, но он старается, он так чертовски сильно старается подражать Хелене, звучать холодно и строго. — Я не собираюсь больше терпеть ваших оскорблений, ваших сомнений в моей порядочности!.. Алекс недослушивает. Отвешивает ему издевательский поклон и выходит за дверь. Яр бессильно грохает по запертой двери кулаком и так же бессильно всхлипывает, опускаясь на пол. Противно и больно. * Алекс цепляется пальцами в перила лестницы, слыша, как из комнаты доносится слабый, но искренний всхлип. У Алекса сердце разрывается от тоски и ненависти к себе, когда он думает, что разбил мальчику сердце. Жестоко и как по нотам, заставив себя ненавидеть до глубины души. Алекс бы умер, не колеблясь, за ещё один поцелуй. Алекс бы умер сколько угодно раз, если бы все зависело от него, если бы за свои грехи отвечал только он сам. А мальчик — мальчик пусть лучше его презирает, чем смотрит неживыми глазами в небо на погребальном костре, как сестра. Алекс кривится от боли и колотит кулаком в стену. Ещё, и ещё, и ещё. Пока руки не лопнут до мяса. У него в ушах — все ещё тихий всхлип. У него перед глазами — тонкое окровавленное тело и едва вздымающаяся грудь, а на губах терпкий привкус чужого поцелуя. — Александр, — его из скрутившего приступа самоненависти вырывает хмурый голос служанки. Темноволосая девчонка смотрит хмуро, с презрением, и Алекс помнит, конечно, как сильно её обидел. — Вас ждёт колдун. Просил передать, что может помочь. Алекс болезненно кривится. Как тут поможешь? Убить разве только, чтобы больше не мучился. — Иди к Сирилу, Эль, — он советует насмешливо ей вслед, и Эль замирает, у неё с губ едва не срывается яд. — Он ведь не может и шагу ступить без сиделки. Эль шипит что-то про невыносимую дрянь, и Алекс привычно жмурится. Если они будут его ненавидеть — они все выживут, так работает проклятье. Только как бы ему среди собственной смертной любви выжить теперь самому? *** Яр в его руках бесконечно податливый. Яр смотрит, словно на восьмое чудо света, когда Алекс бережно, безумно бережно стягивает с острых точеных скул маску, когда зарывается пальцами в ставшие короткими, едва доходящими до плеч, но все ещё сплетенные в сложную причёску волосы, вынимая дорогие шпильки одну за другой. Белое платье Хелены смешно болтается в районе груди и должно смотреться ужасно нелепо — но смотрится так, как нужно. Или Алекс настолько сильно сошёл с ума от любви. Сошёл с ума — это, пожалуй, подходящее определение, потому что ему нельзя, так неправильно, это безумно жестоко. Но все же он здесь. Он гладит чужое лицо, не в силах от него оторваться, водит пальцами по впалым щекам и резкой линии челюсти, смотрит-любуется, думая о том, что красивее Яра, разгоряченного балом, льнущего к его рукам, восхищенного, он ничего не видел. — Пожалуйста, Алекс, — он звучит сипловато, словно простуженный. — Пожалуйста, я больше не могу. И Алекс сдаётся. Себе, ему, этому глупому жестокому чувству. Алекс сдаётся, забывая о том, что они здесь не просто так, что вокруг вампиры, а у них двоих опасное задание, о том, что их в любой момент могут застать. Всё пропадает. Стирается. Остаётся Яр и его тёплые зовущие губы. Алекс его зацеловывает, скользя руками вдоль слишком большого корсета, оглаживая пальцами узкие плечи и ломкие ключицы. Яр ему навстречу изламывается и смотрит в глаза пьянющими, потяжелевшими от густой синевы глазами. Пьяные. Почему они пьяные? Почему у Алекса самого кружится голова, они ведь пили-то только лимонад... Когда Яр хрипло стонет и гладит грудь и плечи через рубашку, ему становится все равно. Он тянется к шнуровке корсета; он не знает, как её развязать, но ему нужно, так нужно коснуться разгоряченной обнажённой кожи... — Я думаю, сейчас не время, — насмешливый голос колдуньи, что предложила ему помочь разрушить проклятье, разрывает тишину, и они отстраняются друг от друга, пойманные, скомпроментированные. — Вы пили лимонад, так? В него добавляют афродозиаки на вампирских вечеринках. Алекс смотрит на то, как густо покрасневший Яр судорожно оправляет корсет, как облизывает припухшие губы, и ужасно хочет поцеловать его снова. Агата протягивает им по стакану воды. Целоваться хочется по-прежнему. — Хелена меня убьёт, — вдруг хихикает Яр, глядя на валяющиеся под ногами шпильки и смятый корсет. Алекс болезненно смеётся с ним вместе. А что ему ещё остаётся? *** В его волосах, кажется, все же остаётся немного шпилек — по крайней мере, Хелена не ругается так, как могла бы, а в волосах, он слышит, что-то чуть слышно звенит. Яр чувствует себя использованным, глупым, уставшим — и все равно безгранично счастливым. Ему все ещё больно. Ему все ещё страшно. Ему все ещё хочется, чтобы Алекс был тем, кто предназначен ему судьбой — несмотря на то, что Яр больше не верит в судьбу. Встревоженная Фэйт, Сирил и Хелена их обоих, наконец, отпускают, тактично не замечая опухших губ и красных щёк. Яр едва доходит до комнаты, мечтая только о том, чтобы хмурая добрая Эль помогла ему снять корсет, и лечь спать. Эль уже показывается в длинном узком коридоре, когда Алекс преграждает ей путь. Шепчет что-то, и Эль, раздраженная и сердитая, разворачивается, уходя. Яр едва сдерживает тоскливый стон. Алекс подходит к нему без своей привычной усмешки, и это почему-то до дрожи его пугает. Кажется, так не должно быть. Кажется, Яру все это просто снится. — Я хотел извиниться, — Алекс сверкает глазами и вдруг ляпает невпопад: — У тебя будто млечный путь в волосах. У Яра по голым плечам рассыпаются мурашки. А Алекс их словно не видит; Алекс обходит его, замирает прямо за спиной и тёплыми мягкими пальцами невесомо зарывается в волосы. Яр думает: это, похоже, один из его предательских снов, за которые утром он будет себя ненавидеть. Алекс вынимает шпильки из его волос, обдавая горячим дыханием затылок. — Что ты сказал Эль? — у него голос слабеет от того, как Алекс бережно и нежно касается его волос. Совсем не так, как на балконе пару часов назад. Без страсти, без жадности — чистая нежность. Яр честно старается держать лицо. — Что она срочно нужна Фэйт. — Алекс низко, бархатно смеётся и ссыпает ему в ладонь шпильки: — подержи, ладно? И расскажи мне, как эта штука снимается. У Яра в голове смертельно что-то не сходится. Дамский угодник Алекс не знает, как развязать на женщине корсет? — Обычно женщины раздеваются сами, — словно прочитав его мысли ворчит за спиной Алекс, с трудом распутывая узлы и гладя кончиками пальцев лопатки. Яру и жарко, и холодно, и до безумия стыдно. Он прикрывает глаза, справляясь с собой, и оборачивается, чувствуя, как корсет расслабляется, давая возможность его снять. — Спасибо, — он бледно, устало улыбается. — Доброй ночи, Алекс. Алекс отвечает ему такой же тусклой улыбкой. Словно ему так же больно, как Яру. *** Алекс влетает в библиотеку счастливый, окрыленный. Алексу непривычно до дрожи смотреть на мир не со стороны, боясь случайно кого-то к себе привязать, боясь потерять случайно кого-то из тех, кого он своим глупым сердцем успел полюбить сам. Алекс смотрит на мир изнутри, всей душой, и ему кружит голову ощущение того, что проклятья нет. Проклятья не было никогда, он проклял и обрек себя сам, но у него ещё будет время от этом пожалеть. Сейчас ему не хочется терять ни минуты. Ему хочется рухнуть на колени и целовать тонкие руки, хочется читать на память Шекспира и Бернса, хочется прокричать на весь мир о том, как сильно он любит. Яр сидит с удивительно прямой спиной. Яр выглядит как ангел, явившийся с неба, и Алекс бы отдал ему навсегда свою душу. — Джон спас Эль, ты слышал? Пошёл против отца, против семьи, — он тонко улыбается и захлопывает книгу, которую держал в руках. — Любовь толкает на подвиги. Алекс знает. Алекс спасал его множество раз — и спас бы ещё, сам бы подставил грудь под клинок, лишь бы Яр был в безопасности. Но он только улыбается — потому что Яр такой невыносимо красивый смотрит ему в глаза и как будто вовсе не ненавидит за те жестокие слова. — Удивительно, да? И падает на колени. Яр вздрагивает и едва слышно выдыхает, когда Алекс влюблённо жмется губами к его руке, когда скользит поцелуями по костяшкам и острым косточкам на тонком запястье. Яр широко распахивает глаза, буквально по буковкам выдыхает беззвучное "а-л-е-к-с" и всё-таки вырывает кисть из алексовых ладоней. — Я хотел поблагодарить тебя за свое спасение, — тихо и будто смущённо говорит он, закутываясь в гордость как в шаль. — Неважно, из чувства долга ты меня спас или... Алекс его перебивает, хрипло и почти сердито: — Я спас тебя не потому что я должен! — Яр смотрит на него с немым вопросом в синих глазах, и он добавляет чуть тише и мягче. — Я спасаю тебя раз за разом, потому что люблю практически с первой встречи. Бам. У Алекса сердце пропускает удар. Растерянную нежность в чужих глазах затапливает медленно корка арктического льда. Яр рывком поднимается с места, и Алекс встаёт на ноги вместе с ним. Смотрит в глаза. — Я думал, что ты жестоко шутишь обычно, — он поджимает тонкие губы в тонкую линию. — Но это... Это за гранью, боже мой, Алекс. Алекса начинает тошнить, когда он понимает: Яр ему не верит, Яр не верит ни единому слову, с чего бы ему вообще верить тому, кто наговорил ему жестоких обидных слов? — Яр, пожалуйста, — он смотрит с мольбой в синие озерные радужки. — Я все тебе расскажу, только дай мне сказать. Яр неуютно поводит плечами и вскидывает подбородок, и Алекс принимает это за разрешение. Он рассказывает обо всем. Он говорит о том, как нашёл у отца шкатулку, в которой был заперт демон, о проклятии, о смерти сестры, о том, как сбежал из дома и прибился к лондонскому институту. О том, как отталкивал от себя всех, пока не появился Яр. Он говорит об Агате и о том, как она призвала того самого демона, о том, что никакого проклятья не было никогда, о том, как жестоко он обрек сам себя. Он говорит и говорит, и к концу его исповеди у Яра глаза блестят не льдом — слезами. — Господи, Алекс, — он шепчет потерянно и вдруг кладёт руку ему на грудь, прямо на сердце. — Ты все это время думал... Но Фэйт, Сирил, Хелена... Даже Эль, Алекс, они все тебя любят... Алекс смотрит на тонкие губы. На точеную шею, на острые ключицы, виднеющиеся под свободной рубашкой. И возвращается, прикипает взглядом к глазам. — А ты? — у него голос звенит напряжением. — Ты меня любишь? Яр опускает тёмные ресницы и ерошит плечи, обхватывает себя руками, словно ему в жаркий день вдруг стало безумно зябко. — Кто бы смог тебя не полюбить, Алекс, — хмыкает он тяжело и горько. — Механические люди на пороге, и у тебя возможностей погибнуть от любви ко мне гораздо больше... Алекс его не слушает. Алекс прижимается на мгновение к искусанным нервным губам и чувствует, как внутри что-то упоенно дрожит. — Если мы умрём, я не хочу умирать свободным, — шепчет он заполошно, — я хочу умереть твоим, Яр. Можно? И Яр вместо тысячи ответов целует его сам, неумело и отчаянно. *** — Тебе не обязательно быть тем, кем ты не являешься. Я люблю настоящего Алекса, я люблю его ужасно сильно, пожалуйста, верни его назад. — Яр, я пытаюсь ухаживать за тобой. По-настоящему ухаживать, так, как ты заслуживаешь! Алекс раздраженно всплескивает руками, крепко сжимая его плечо. Яр смотрит ему в глаза — прошло две недели с победы над механизмами и их хозяином, а он все ещё не может насмотреться, не может надышаться, не может осознать до конца, что они оба живы, что они вместе, что Алекс его и рядом. — Между прочим, мистер Рочестер никогда не ухаживал за Джейн Эйр. — О да, он переодевался в женщину и пугал бедную девушку до полусмерти. Этого ты хочешь? — Ты был бы очень некрасивой женщиной. — Неправда, я был бы великолепен. Яр нежно смеётся, не в силах оторвать от него взгляда. Алекс, красивый, светлый и родной, с притворной усмешкой отвешивает ему поклон и вдруг подносит его руку к губам. И тихо, ужасно неожиданно выдыхает: — Выходи за меня? — у Яра, кажется, немного останавливается сердце. На глаза наворачиваются слезы, и он поспешно их смаргивает. Алекс продолжает чуть громче: — Выходи за меня замуж, пожалуйста. Я так... — он задыхается, захлебывается словами. — Я прошу тебя, будь моим, или будь своим собственным, но выходи за меня замуж и будь со мной, и никогда меня не оставляй. Яр кивает часто-часто, теряя дар речи, чувствуя, как слезы, предатели, всё-таки текут по лицу, расчерчивая щеки бесцветными дорожками. — Нас не обвенчают, — выдыхает он с сожалением, — но я хочу, хочу быть твоим, слышишь? Алекс выдыхает с облегчением и, кажется, тоже немного плачет — по крайней мере, глаза у него безумно блестящие. — Можно нарядить священником Сирила, — он взмахивает руками. — Мы найдём какую-нибудь церковь, он занудно обвенчает нас на пыльном алтаре с кучей пауков... Яр смеётся и плачет, стукая Алекса по плечу. И тысячу раз выдыхает уверенное "да" ему в губы, готовый венчаться даже у Сирила. Лишь бы быть с Алексом целую жизнь.