одевайся теплее.

И куртка больше не греет, а надо ли? Сейчас все мысли только о том, что, скорее всего, это в последний раз. О том, что сегодня Саша, наверное, покончит с собой, если опять ничего не получится. Холод продувает сквозь незастёгнутый замок, сквозь толстовку врезается в грудную клетку, застревает где-то там, где ещё недавно билось сердце. Гитара в чехле, висящая за спиной, ощущается невыносимо тяжёлой. Кажется, что водка, выпитая для храбрости перед выходом на улицу вот-вот прожжёт желудок. Боль становится невыносимой, и она шмыгает носом. Подаренный каким-то, когда-то важным, человеком, (если вспомнить, вроде Маяком) шарф бесформенно висит на шее и душит, сдавливает щитовидную железу, заставляет оглянуться в поисках знакомо-незнакомых прохожих и прокашляться, наконец, выплюнув при этом часть своих лёгких. Холодно. Сыро. Тяжело. Темно. Давит. Каша под ногами липнет к разваливающимся мартинсам, хлюпает угрюмо и противно. Она трясущимися пальцами, наконец, достаёт из кармана ужасно смятую дешёвую пачку из киоска и подкуривает сигарету. Почему-то ухмыляется. Смеётся. Дым рвано вырывается из лёгких и ей кажется, что на секунду становится немного легче. Это чувство заканчивается, когда улица выплёвывает Горбачёву во двор Алёниного дома. Как на работу, она приходит сюда раз в неделю и читает Алёне стихи собственного написания. На самом деле, Саша даже не знает, слушает их Швец или нет, но от одной надежды, что младшая всё же когда-нибудь поймёт и простит, становится легче. А что, собственно, Александра сделала? Она всего-то открыла ей свои чувства. Призналась в любви. Даже времени дала, чтобы её Алёнка всё переосмыслила. Но младшая ничего не поняла. Даже принимать Сашу не захотела. Поэтому последняя пытается таким образом добиться хотя бы общения. Чувствует, что медленно сгнивает и разлагается без неё. Многоквартирки, построенные ещё при Никите Хрущёве, устало кренятся вбок, наклоняются, точно падают от тяжести воздуха и снега. Давление становится невыносимым. Редкие огоньки в окнах нихуя не греют. Саша сама не замечает, как прикусывает губу, пока ищет свет в той самой квартире. Ощущает металлический привкус на языке. Сплёвывает кровь. Кашляет. Скамеек в этом дворе нет и не было. Поэтому, она снимает чехол с плеч, излишне бережно-нежно держа его в одной руке, пытается снять куртку другой, чтобы затем бросить её прямо на зимне-весеннюю слякоть и поставить на неё чехол. Конечно, акустика купленная на авито за три тысячи пятьсот намного важнее здоровья и других вещей. Наконец, она пытается расстегнуть замок. Замёрзшие пальцы не гнутся, руки и вовсе дрожат, но жалкая гитара со сколами, царапинами и наклейками, прилепленными ещё позапрошлым хозяином, всё-таки оказывается в руках у сегодняшнего владельца. Она задумывается на секунду, проводя сравнение между собой и инструментом, и трясёт головой из стороны в сторону. Пробует вспомнить хоть какие-нибудь аккорды. Но в голове излишне пусто. Как будто и не было за её спиной обучения в музыкальной школе. Пытается онемевшими пальцами зажимать железные струны и начитает петь. Гитара издаёт жалкое дребезжание, похожее на ор пятимесячного ребёнка. Но сейчас ей не до этого. Она кричит что-то о любви, о порезанных руках, о смерти и вновь о любви. Клеймо заядлой курильщицы не даёт петь. Несмотря на это, она во всём винит злополучный шарф, но отрываться от пения не собирается, и ткань продолжает нелепо болтаться на шее. Последние звуки выходят слишком писклявыми, и она вздрагивает. Сердце бьётся сильно-сильно, как на первом свидании возле гаражей в двенадцать лет. Кажется, что оно прямо сейчас упадёт куда-то вниз, внутрь пустоты чёрных ботинок, больших на размер. Она выжидает ещё целую минуту, пока снег кружит, падает хлопьями и, наконец, тает, стекая куда-то за шиворот. Сейчас она ни о чём не думает. Пустота. Только пустота везде: в сердце, в мыслях. Везде. Она хватает гитару с чехлом и, разворачиваясь на носках ботинок, забывает про куртку. Собирается сделать шаг и... слышит стук облезлой деревянной рамы. Слегка поворачивает голову на звук и замирает. Александра уже готова ущипнуть себя, как в детстве, когда снился какой-то нереальный сон. Она смотрит на открывшуюся дверь, как на восьмое чудо света, и не верит своим глазам. — Заходи. — Голос откуда-то сбоку врывается в черепную коробку, эхом отлетая от её стенок, и Саша вкрай ничего не понимает, но вмиг срывается с места. Она дышит быстро-быстро, как будто пробежала стокилометровку, пока взлетает по лестнице, окончательно забыв про сломанный лифт. Ставшая внезапно ненужной гитара стукается о стены и перила на слишком резких поворотах. Она останавливается возле двадцать восьмой квартиры в недоумении. Пытается отдышаться, одновременно с этим подбирая нужные слова. Её трясёт, и, почему-то, хочется плакать. Дверь открывается слишком быстро, чуть не заехав Горбачёвой по носу. Приходится отступить на шаг назад и кивнуть: — Привет. — Хмуро, растерзанно, расстроенными клавишами выброшенного на свалку рояля, надрезанной скрипичной струной. Саше кажется, что она не видела Алёну вот уже сотню лет. Швец кивает в ответ и, почему-то, смотрит слишком потяжно, как бы взвешивая все "за" и "против", прежде чем пригласить войти и разуться. На кухонном столе, почему-то, стоит открытая бутылка с каким-то спиртным, но сейчас Александру это абсолютно не интересует. Алёна отпаивает её горячим ромашковым чаем с какими-то невкусными конфетами. Но Горбачёва готова поклясться, что это лучшее, что было в её жизни. — Я подумала, что просто стихи тебе наскучили... — запинается. — Сегодня, вот, с гитарой пришла. Алёна облокачивается о кухонный шкафчик, кивая, и Саша продолжает: — Ты открыла первый раз за всё время. Швец игнорирует её слова и выпивает ровно три глотка прямо из стоящей бутылки: — Одевайся в следующий раз теплее, поняла?