Больше, чем жизнь

Сашка, сколько себя помнил, всегда был до безобразия наивен и любопытен, когда дело касалось чего-то такого, о чем раньше он слышал лишь по чьим-нибудь рассказам. Дед, бывало, нагородит по пьяной лавочке всевозможной чепухи несусветной, а Сашка верит, воображает себе черт-то что, впитывает жадно каждое слово — да так впитывает, что дед, просохнув, в толк взять никак не может, от кого внук такой дряни бессовестной нахватался. А детей разве переубедишь? Попытаться-то, конечно, можно, да толку никакого не будет. Вот и носился Сашка, маленький и бестолковый, то в пирата бесшабашного превращаясь, то в стахановца-тракториста, то в отважного моряка, то в Чапаева, то в исследователя льдов холодной белоснежной Арктики, находящейся где-то на самом краю земли. И все-то ему интересно, все хочется знать и понимать, а еще лучше — собственными глазами увидеть, потрогать, рассмотреть повнимательнее. Сейчас Сашке уж третий десяток пошел; взрослый он совсем стал, умный и смекалистый, вовсе не бестолковый, вот только любопытство с наивностью так никуда и не делись. Некуда им было деваться: они в Сашке закрепились прочно, подобно якорям, бросаемым на дно восточного побережья Кольского залива (дед в свое время служил во флоте и часто бывал в Мурманске), чтобы судам ничего не оставалось, кроме как лениво раскачиваться на темных волнах в ожидании приказа об очередном отправлении. Сашке до ужаса стыдно было признаваться, что, взяв в плен немецкого солдата, он думал исключительно об одном — как бы его, этого пришельца, изучить получше, раскусить и скумекать, как он, такой совершенно экзотический и наверняка злобный, по его, Сашки, родной советской земле с оружием щеголяет. Немец был живой и настоящий, вертел поминутно головой туда-сюда, светил веснушками, грыз пыльные пожелтевшие ногти, зыркал на Сашку исподлобья по-фашистски хитро и осторожно, пах въедливой ржевской грязью, погаными своими сигаретами и войной. Не той войной, к тошнотворному гнилому запаху которой привык Сашка, а войной чужой и неизведанной, тоже тошнотворной и уже полностью прогнившей, ко всему прочему отдающей какой-то странной мерзкой кислятиной, но от того не менее захватывающей и очень-очень далекой, несмотря на то, что однажды, давным-давно — кажется, это было на прошлой неделе — вражеские окопы почти вплотную подошли к красноармейским. Настолько близко подошли, что отпала необходимость в бинокле и Сашка, словно завороженный, с неподдельным восторгом наблюдал за фрицевскими касками, изредка взлетавшими над кучами тухлых листьев и затем вновь исчезавшими в буро-зеленом месиве. Сашка тогда впервые немцев рядом с собой увидал, но ощущение, что эти гады проклятые, как ни крути, все равно где-то за тридевять земель сидят, почему-то не пропало. А вот пленник, которого Сашка взял на чистого дурика, сидел всего в одном метре, хлопал своими глупыми глазами, и на него можно было безнаказанно смотреть, его можно было толкнуть, ударить, даже пристрелить или заколоть ножом при особо сильном желании, а можно было высказать все, что накопилось в душе, прямо ему в лицо, зная, что он ни черта не поймет. Однако у Сашки это желание отсутствовало напрочь. Он то и дело чесал сальную пропотевшую макушку, вдыхал запах той, другой войны, исходящий от немца, и не знал, хорошо это или, наоборот, плохо — вот так сидеть наедине с врагом и думать о нем без остановки, наслаждаясь возможностью в случае чего воспользоваться справедливо приобретенными правами победителя. Пленный фриц, курносый и выглядящий как-то слишком по-русски, был Сашке до крайности симпатичен, и отрицание этого факта казалось не то чтобы бессмысленной, а даже в какой-то степени некультурной затеей. Зачем отрицать то, что и так каждому ежу понятно? Сашка, уже успевший наобещать несчастному немцу кучу всего благородного, буквально сгорал, едва ли не дымился и не шкворчал, как масло на сковородке, от дикого желания сотворить со своим бесценным трофеем что-нибудь эдакое — такое неожиданное и безосновательное, исключительно чтобы проверить, как себя этот мерзавец поведет и какие действия решит предпринять. Сашку одолевал чисто спортивный интерес: он чувствовал себя вдохновленным ученым, наблюдавшим за редким, опасным и вредным видом хищных птиц в естественной среде обитания (почему именно птиц, Сашка понятия не имел, хотя увлекался основами орнитологии в выпускном классе) и беспрестанно державшим наготове ручку и карандаш, чтобы, не дай бог, не упустить ни одной важной детали, необходимой для составления характеристики поведенческих особенностей пернатых неразумных существ. Но просто наблюдать было бы до смерти скучно, тоскливо и утомительно, поэтому Сашка, напрягая извилины, все думал и думал о том, чего бы ему такого натворить, чтобы узнать этого чужака-немца получше. Говорят, у всех немцев изо рта пахнет баварскими колбасками и квашеной капустой. Сашка сидел в нескольких шагах от мутного, почти черного ручейка, похожего на мазут или на чью-то густую матовую кровь, в которой не отражался свет тусклого запыленного солнца и по которой неспешно плыли опилки, сухие веточки и всякий другой лесной мусор. Фриц старательно мыл в мертвой непроглядной воде свои перепачканные ноги с короткими, но аккуратными пальцами и почти под корень остриженными ногтями. Сашка наблюдал за ним все с той же нескрываемой заинтересованностью. Он собирался было отпустить какую-то неуклюжую шутку, иначе молчание, пусть и с врагом, стало бы излишне затяжным, но так ничего и не сообразил, а вскоре и вовсе забыл о своем желании. Вопросов было настолько много, что они просто не умещались в голове. Есть ли у немца девушка? Если да, то может ли она переплюнуть по красоте советских медсестричек? Есть ли у него лучший друг? Чем он любил завтракать, пока не началась война и не исключила из его рациона все, без чего нельзя было представить ни единого начала дня? Задай все эти вопросы Сашке — он бы ответил не задумываясь, здесь все было проще пареной репы, как, впрочем, и всегда у него, еще не видавшего настоящих жизненных трудностей, помимо войны, которая была трудностью не личной, а скорее общей, никому в конкретности не принадлежавшей. Девушки у Сашки не было, хотя нравились ему многие, да и сам он вниманием никогда не был обделен. Лучший друг остался в столице, среди красных знамен, и из памяти Сашки, честно говоря, уже стерлось его приятное взгляду лицо. Завтракать Сашка любил обыкновенной овсяной кашей, которую ел, начиная с середины тарелки, чтобы смотреть за тем, как постепенно исчезает под слоем натекающей с краев крупы образовавшееся посередине пространство. А что немец? Любит ли он овсяную кашу? Ждет ли его такой же лучший друг, там, за тысячи километров, тоже среди знамен, только некрасивых, с непонятным таким черным рисунком, похожим на кривую снежинку и обладающим противным свистящим названием? Сашка про своего фрица совсем ничего не знал, и ему было даже обидно, что вот доведет он его до штаба, сдаст на руки комбату — и все, наверняка больше никогда не увидит и так и не сможет узнать обо всем, что его волновало. А спрашивать было как-то неудобно, хоть и до жути любопытно. Солдат, готовый чесать языком с собственным пленным — отличная находка для врага, и Сашка, по своей неопытности и то и дело высовывавшемуся наружу восторгу, боялся сболтнуть лишнего. — Эй, ну ты там скоро? Намываешься, как перед парадом, — Сашка хотел придать голосу строгости и, может быть, даже угрожающего оттенка, но в итоге сам себя обругал за неприемлемо спокойный дружелюбный тон. Фриц покивал, поднялся, дотопал на босых ногах до оставленных неподалеку сапог, усердно наступая только на мысочки, и уселся прямо рядом с Сашкой, обтирая вновь испачкавшиеся ступни друг об друга. Сашка замер, опять ощущая себя тем самым вдохновленным ученым, теперь боящимся даже шевельнуться и вздохнуть — лишь бы не спугнуть и посмотреть подольше. Однако, стоило лишь немцу повернуться, растянуть бледные губы в вымученной улыбке и с горем пополам выдавить почти беззвучное «Их бин берайт цу геен», как у Сашки окончательно сорвало крышу. Он вдруг ужасно раскраснелся, смутился, сам не зная, от чего именно, а потом, уже чувствуя заранее накатывающие волнами позорные мысли, совершенно ошалел и понял, что если сейчас не осуществит задуманное, то будет крепко и долго жалеть до самого конца своей жизни. Точнее, до входа в землянку комбата в паре верст отсюда. — Ты чего на меня смотришь? Фашист, — он ляпнул первое, что пришло на ум, когда фриц непонимающе наклонил башку набок, и сразу понял, что сказал абсолютную дурость. — Was? — немец тоже ответил глупо, но его, не знающего в русском языке никаких других слов, кроме «фашист», «иван» и «водка», винить было не в чем. Сашка буркнул что-то нечленораздельное. Уши полыхали, словно два умело разведенных костра, а в голове не осталось ни одной связной мысли. Не ведая, что творит, он зачем-то выпалил с придыханием «Сейчас» и в следующее мгновение запечатал губы фрица бесцеремонным и размашистым, как настоящая русская душа, сухим настойчивым поцелуем, тотчас испугавшись собственной решительности и непредсказуемости. Немец распахнул гигантские свои глаза так широко, что, казалось, они готовы были вот-вот выкатиться из орбит крупными бисеринками. Губы он сжал прочно и упрямо, не отвечая и не поддаваясь безудержному напору Сашки, но и не препятствуя — он послушно, будто дрессированный, позволял русскому солдату целовать себя и не отталкивал его, заломив брови и уставившись куда-то в сторону, на мазутный ручей и заросли густого можжевельника. Сашка дураком не был — во всяком случае, он очень на это надеялся — и почти сразу понял, что просто нелепым образом тыкается в губы напротив, а фриц, зараза такая, с каждой секундой все плотнее и плотнее сдвигает челюсти, терпеливо выжидая момента, когда странное непредвиденное действо закончится и можно будет со спокойной душой податься назад, отодвинуться подальше и утереть губы рукавом мундирчика. И Сашка вдруг совершенно по-детски обиделся, что его эксперимент не увенчался даже малейшим успехом: немец оказался скучным до зевоты, непробиваемым и каким-то уж до беспредела безэмоциональным, словно у него разом отключились все органы чувств и функционирующим осталось только сиплое прерывистое дыхание. Горячо возмутившись и раздосадовавшись, Сашка резко отпрянул, едва удержавшись от порыва пихнуть фрица в грудь, сплюнул на влажную землю и зыркнул на своего пленника крайне неодобрительно и разочарованно. — Ну и хрен с тобой. Бревно. Немец тихо выдохнул, очевидно, ощутив наконец долгожданную свободу, действительно утер губы, только не рукавом, а тыльной стороной маленькой грязной ладони, как-то тяжело и по-стариковски ссутулился, прочистил горло и внезапно заговорил — ровно, неподобающе уверенно и настолько печально, что у Сашки засосало под ложечкой и лицо вновь залил предательский румянец. — Das hättest du nicht tun sollen. Das war nicht nötig. Ich hatte kein Recht… Verstehst du? (Перевод: тебе не следовало этого делать. Не нужно было. Я не имел права… Понимаешь?) — А вот и нет, — окрысился Сашка, после слов фрица разозлившись еще пуще. — А вот и не понимаю. Помолчи лучше. Штиль. Ферштеен? — Ich habe eine Braut in meiner Heimat, — немец либо пропустил раздраженные слова Сашки мимо ушей, либо сделал вид, что не заметил проскользнувших в его голосе недобрых ноток. — Sie wartet auf mich. Und ich vermisse sie. Ich liebe sie mehr als das Leben. Sie ist mein Leben, weißt du?.. Ich konnte nicht… (Перевод: у меня есть невеста на Родине. Она ждет меня. И я тоскую по ней. Я люблю ее больше, чем жизнь. Она и есть моя жизнь, понимаешь?.. Я не мог…) — Либе, либен! Вот заладил-то, — Сашке от самого себя было противно и тошно, но остановиться было уже никак нельзя, и он начал чисто по-мальчишески петушиться, желая побольнее задеть своего заметно потускневшего немца за живое. — Мне-то какое дело до твоей либе? Я тебя поймал? Поймал. Ты теперь мой, пока до комбата не доперли. Что хочу, то и делаю. Я тебя вообще ни о чем не спрашивал. И истории мне твои амурные тоже не нужны. — Ich verstehe nicht. Du bist irritiert und offensichtlich beleidigt. Warum? — казалось, даже веснушки на молодом фрицевском лице помрачнели и перестали выглядеть задористо. — Ich habe dir doch gesagt, ich habe eine Braut in Deutschland. Weit weg von hier. Ihr Name ist Louise. Ich liebe sie. Selbst wenn ich wollte, würde ich dir nicht nachgeben. (Перевод: я не понимаю. Ты чем-то раздражен и явно на меня обижен. Почему? Я же сказал тебе, что у меня есть невеста, там, в Германии. Далеко отсюда. Если бы я хотел, я бы все равно тебе не поддался). — А ты хотел? — Нет, — практически без акцента ответил немец, горделиво подняв острый поцарапанный подбородок, — нье хотел. Ich habe Louise versprochen, dass wir heiraten werden, sobald ich im Urlaub bin. Aber jetzt ... jetzt weiß ich überhaupt nicht, ob ich jemals nach Hause kommen werde. Es ist beängstigend, darüber nachzudenken. (Перевод: я обещал Луизе, что мы с ней обвенчаемся, как только я приеду в отпуск. Но сейчас… Сейчас я вообще не знаю, вернусь ли я когда-нибудь домой. Страшно об этом думать). — Ясно все с тобой, фашист. Можешь не продолжать, — Сашка грузно задышал, нахмурился и совсем отвернулся. — Ich habe dich nicht weggeschoben, weil ich gesehen habe, wie du mich anstarrst. Ich wollte dich nicht enttäuschen. Es tut mir wirklich leid, dass das passiert ist. Nichts für ungut. Verzeih mir. Bitte. (Перевод: я тебя не оттолкнул, потому что видел, как ты на меня смотришь. Я не хотел тебя огорчать. Мне правда жаль, что так вышло. Не обижайся. Прости меня. Пожалуйста). И Сашке вдруг стало жутко стыдно. За то, что рядом с ним прямо сейчас, возможно, рушилась чья-то жизнь, такая же ценная, как и жизнь любой твари на планете — дед раньше очень любил эту фразу и произносил ее настолько часто, насколько позволяла криво сросшаяся после Гражданской войны челюсть; за то, что гибли чьи-то мечты, такие же невинные и вовсе не плохие, вовсе не сумасбродные и ничем не отличающиеся от мечт самого Сашки и мечт убитых, раненых и пока еще живых советских солдат — вернуться домой хотел каждый; за то, что перед кем-то сейчас разверзлась пропасть, полная кровавой неизвестности, в которую, хочешь не хочешь, а придется прыгнуть, ведь жить тоже хочется всем, даже этому несчастному немцу — убежденному нацисту, солдату своей дикой и жестокой страны, на которого Сашка почему-то не мог по-настоящему злиться, к которому не испытывал никакой подобающей ненависти и которого было жалко настолько, что хотелось выть. Стыдно за то, что он, Сашка, дубина этакая, вот так просто, нагло и беспардонно, влез в жизнь человека (человека!), которого, быть может, уже сегодня расстреляют, как только выпытают или не выпытают все необходимые сведения, и он, навеки оставшись лежать кучей никому не нужного мяса на чужой ему русской земле, никогда не увидит лучистых глаз своей дорогой Луизы и не поведет ее к алтарю. Вместо этого он будет гнить здесь, под Ржевом, всеми забытый, не успевший толком повзрослеть, покрытый трогательными веснушками, ставший трусом и предателем для собственных «камерадов» — Гансов, Вернеров, Фридрихов и Генрихов. А ведь Сашка даже не знал его имени. Он не спрашивал, а сам немец не говорил. Сашке было совестно, очень совестно, и вместе с тем до отчаяния гадко от осознания, что эта безапелляционная непримиримая совесть, будь она неладна, решила пробудиться по отношению не к кому-нибудь, а именно к немцу — к врагу, к душителю, к убийце женщин, стариков и детей! К немцу, которого ожидает заслуженная смерть либо от пули советского солдата, либо от непосильных работ на Урале или в Сибири, откуда, по словам одного знакомого Сашке бывшего лагерника, вернуться было тяжелее, чем с того света. Но Сашка, в чьей душе еще не нашлось места ничему плохому и безнравственному, не мог не жалеть своего фрица (слово «свой» он уже машинально добавлял к слову «фриц» каждый раз, когда задумывался о нем) и не мог не корить себя за узколобость и скотское поведение, основанное на одном только любопытстве и желании узнать, а что будет, если… «Что будет, если поцеловать его?» — с горечью и грустной усмешкой думал Сашка, все-таки повернувшись к пленному лицом и опустив взгляд куда-то себе под ноги. — Вот и узнал. Доволен, лопух? Теперь внутри так пакостно, что лучше умереть. А он еще и извиняется. Передо мной, черт, извиняется! И таращится. Глаза у него очень умные. Умные и выцветшие, прямо как небо в октябре». — Нет, фриц, — еле выдавил Сашка, усердно пряча заалевшие щеки, — это ты меня прости. Я плохо сделал, когда вот так… Да. Я не должен был. Я теперь понял. Все понял. Ты прав. А я просто свинья. Как вы там нас называете? Руссише швайне? Глядя на Сашку пристально и крайне внимательно, немец пытался выловить из потока русских слов хоть одно знакомое, но по его умиротворенному, собранному и беззлобному выражению лица было видно, что он и так прекрасно понимал, о чем ему говорят. Услышав коряво произнесенное «руссише швайне», фриц заулыбался — открыто, белозубо, легко, очень весело и непривычно по-доброму. Такая ясная и приятная улыбка шла вразрез с представлением Сашки о нацистских улыбках, которые, по его мнению, обязаны были сочиться ядом и чувством собственного превосходства над всеми окружающими. А этот немец улыбался просто и радостно. Словно и не было войны. И Сашка, не выдержав, улыбнулся тоже. — Ну, мир, что ли? — Was? — Мир, — засмеялся Сашка, поднимая руки и описывая ими широкий круг. — Фриден. Ни у кого его сейчас нет, а у нас есть! И все будет хорошо. Я тебя любить буду, фриц, ты знаешь? Всегда буду. До самого Берлина. На душе стремительно теплело, по венам разливалась странная светлая грусть, и Сашка, смотря на курносый нос своего немца, с каждым прошедшим мгновением чувствовал себя все более и более счастливым. Не забыть ему этого фрица. Впереди будет еще куча других пленных, высокопоставленных и не очень, но этот, первый и веснушчатый, навсегда останется особенным — таким, каким Сашка его целовал, и таким, каким Сашка вскоре увидит его в последний раз. И было больно, больно где-то на очень большой глубине, куда Сашка заглядывать пока боялся, но эта боль меркла на фоне той солнечной и лучезарной печали, которую Сашка испытывал, глядя на фрица, вспоминая вкус его губ и ярко воображая себе, как он, облаченный в элегантный, но кое-как выглаженный костюм, прижимает к груди свою невесту, Луизу, чье воздушное свадебное платье висит мешком, но ничуть не мешает ей плакать и клясться в вечной верности и бесконечной любви. Это была настоящая любовь. Сашка видел ее перед собой в образе одного пленного немецкого солдата, который не хотел умирать и мечтал вернуться домой. И у которого Сашка, впервые получивший в распоряжение чью-то жизнь, просил прощения, обвиняя себя в том, что оказался слишком глуп, чтобы сразу понять, насколько это обременительно — тащить на себе все существование человека, зависящее теперь только от тебя одного. Это было неправильно. Это было тяжело. И, как бы ни хотелось Сашке побыть с немцем хоть чуточку дольше, чтобы выучить наизусть каждую черту его лица, он осознавал, что сможет окончательно выдохнуть, только когда доведет его до штаба батальона и вернется в родной окоп, где нет немцев и есть ротный, неумело насвистывающий «На сопках Маньчжурии» вперемешку с «Дунайскими волнами». Где-то совсем неподалеку раздалась отрывистая канонада, и Сашка, моментально встрепенувшись, вскочил на ноги, кивая головой в сторону тропинки. Он чувствовал, как горло то и дело сжимают болезненные спазмы. — Ваши затрещали. Засиделись мы тут с тобой, фриц. Все, комм. Немного еще осталось. Немец ловко подтянул сапоги, отряхнулся и, вздохнув, встал следом. Его слегка качнуло в сторону — улыбка, приклеившаяся к губам, стала мягкой и задумчивой. Веснушки снова засверкали на порозовевшем лице. — Ja, ich komme. — Вот и отлично. Слушай, а эта твоя Луиза, небось, красавица? Вы же фотографии тоже с собой таскаете. Покажешь?..