Nox pudore vacat

      Яблони набрали цвет, бутоны вот-вот распустятся, и всё остальное неизбежно расцветёт следом — самое невыносимое время.       Пьер должен бы ненавидеть февраль и дождь, это было бы объяснимо и неудивительно. Но зимняя тоска не сравнима с отчаянием сияющего апреля, когда желчь разливается в организме, и ярко-голубое небо кажется издевкой.       В это время граф не выходит в сад, прячется за плотными шторами, в самых тёмных уголках дворца, по возможности избегает людей, сказываясь нездоровым — маркиза не смотрит на него, поигрывает веером, но уголки рта насмешливо приподнимаются: «Ну разумеется».       На её платье сегодня мелкие розовые цветы — если и миндаль, то горький, тот, что скрывает яд в самой сердцевине.       Личные покои графа слишком тесные и маленькие. Обычно он этого не замечает, но сейчас каждый угол напоминает, что он всё ещё во дворце.       И работа не отвлекает от жгучего ощущения в груди, не позволяющего дышать.       Всё пройдёт, когда яблони отцветут, он уже знает. В первый же раз он решил, что это судьба, и теперь его никто не спасёт от ада небытия. Чахотка этой женщине не подвластна, может быть, это единственная достойная её соперница. Он продумал всё, приготовился — и остался разочарован. Боль в груди оказалась иллюзией, воспоминанием об утрате, и никаких последствий за ней не последовало, постепенно она притупилась сама собой, затаилась и притихла до следующей весны.       Нераскаявшемуся грешнику не следует уповать на милосердие Господа.       Работа не отвлекает, но позволяет занять время — пусть чернильные строчки расплываются перед глазами, пусть голова подменяет одни слова другими, и ему приходится перечитывать написанное снова и снова.       Снова и снова, пока не наступает вечер — узкая полоска неба между шторами становится алой.       И вот тогда граф внезапно вспоминает, что есть место, куда можно отсюда сбежать. Место такое же мрачное и пустое, как его сердце, но не наполненное разбитыми мечтами.       Улица Жено-де-Рёв не спит ни днём, ни ночью, разве что ближе к рассвету жизнь на ней немного стихает. Но сейчас сумерки, впереди теплая весенняя ночь — закрываются дорогие лавки, зажигаются фонари. Снаружи доносятся голоса, выкрики и хохот — молодые люди выходят на ночную охоту за приключениями.       Пьер раздражённо морщится, перехватывает покрепче набалдашник трости. Но возвращаться во дворец он не намерен. Он даже подумывает о том, чтобы выйти из экипажа, но тут что-то стукается о стенку кареты, и затейливо бранится кучер.       — Лови! Лови!       — Где он?       — Мерзавец!       Пьер выглядывает в оконце и видит рассерженного молодого человека без шляпы с тростью наперевес, который мечется по улице. Товарищи молодого человека с воодушевлением следуют за ним — какая бы досадная история с ним не произошла, для них она прежде всего источник завтрашних сплетен. Того, что будут пересказывать на ушко белошвейкам, поглаживая круглые коленки.       Кучер снова бранится, должно быть кто-то безрассудный перебежал улицу прямо перед каретой.       Пьер откидывается на спинку сиденья, задергивает шторку, отгораживаясь от происходящего на улице, как отгораживался в кабинете от деревьев в цвету. Он мог бы пересказать этот эпизод принцессе, сделать из него поучительную историю, спрятав мораль в живописные детали. Рассмешить принцессу, заставить господина кота довольно щуриться — и вот ещё один бессмысленный вечер прожит.       Сегодня Пьер предпочел бы общество одного лишь кота. К сожалению, господин Розье графа презирает и никогда не заходит в его комнаты.       Дверца экипажа вдруг распахивается. Загорелая рука хватается за ободверину, сверкает в полумраке белоснежная улыбка. Пьер тычет тростью, выпихивая незваного гостя, но тот как-то изворачивается, проскальзывает на сиденье рядом и захлопывает дверцу.       — Прошу прощения, святой отец! — жизнерадостно заявляет человек оторопевшему Пьеру и лезет за пазуху.       Граф готов ко всему: к ножу, кастету, пистолету, к удавке или отравленному платку. Вот оно, наконец, лихорадочно соображает он, вот оно — неизбежное наказание, расплата, справедливость, спасение.       Сладкий, медовый запах наполняет карету, и Пьер малодушно закрывает глаза.       — Anima mea. Mea culpa, — шепчет он, едва шевеля губами.       — А вот, — говорит человек. — Возьмите, отец. Грех предлагать деньги за благое дело, а радость можно.       И вместо coup de grâce он вкладывает в ладонь Пьера что-то тонкое, невесомое.       — Я не священник, — холодно отвечает граф и открывает глаза.       Медовый аромат источают мелкие белые цветы, густо усыпавшие хрупкую веточку. Они слегка примяты, но на ветке держатся уверенно, не облетают, когда Пьер пытается вернуть неожиданный дар нахальному незнакомцу.       — Неужели? — деланно огорчается тот. — Значит, у вас траур, сударь?       Улыбка меркнет, теперь Пьер различает только белки тёмных глаз и воротник рубахи, всё остальное сливается с коричневой обивкой кареты.       — Траур, — соглашается Пьер. — И скорбь моя не терпит компании. Кем бы вы ни были, сударь, извольте немедленно меня покинуть.       — Это никак невозможно, сударь, — человек виновато опускает голову и складывает руки у груди. — Вы уже спасли меня от верной смерти, умоляю, позвольте же проделать часть пути с вами.       — С какой же стати? — Пьер хмурится, выстукивает пальцами по трости.       Волосы у незнакомца вьются сами собой — ни один парикмахер не допустит такого вольнодумства, и весь он какой-то гибкий и дикий, словно животное. И покорная просьба его не покорная вовсе.       — Если я вас покину сейчас, сударь, — говорит он проникновенно и вкрадчиво, — меня непременно побьют и побьют смертным боем. Обидчиков моих много, и честной дуэли не выйдет. Да и оружия, как вы изволите наблюдать, при мне нет. Нехорошо выйдет, если мне придётся выбирать между своей жизнью и чужой.       Он разводит руками, демонстрируя отсутствие перевязи, и медовый аромат усиливается.       — Попробуйте отбиться веткой, — советует Пьер насмешливо. — Ваши противники не смогут устоять.       — Bélla geránt alií: Prótesiláus amét, — цитирует незнакомец и снова сверкает улыбкой. — Битв не люблю, а люблю лиру, и ночь… и любовь.       — И в этом, несомненно, причина вашего нынешнего бегства, — кисло предполагает Пьер.       Овидий царапает сердце каждым звуком и полной неуместностью — из этого положения не сочинишь красивую историю с моралью, только что-то неприличное и анекдотическое.       — Любовь — причина всего! — незнакомец снова суёт Пьеру в руки цветущую ветвь. — Любовь нас губит, она же нас спасает, сударь, и если вас не устраивает моё щедрое подношение…       Его рука оказывается на колене Пьера и совершенно недвусмысленным движением скользит вверх.       —…я могу предложить вам любовь!       Пьер замирает. Карета слишком тесная, некуда отодвинуться, цветы щекочут нос, медовый запах наполняет весь мир, и — это невыносимо, невозможно — проклятое тело, этот сосуд греха и страсти, отзывается на чужое прикосновение.       — Меня подобное не интересует, — пытается возражать Пьер пересохшими губами и роняет цветы на колени.       Незнакомец заглядывает ему в лицо и улыбается. Тёмные его глаза вблизи оказываются вовсе не такими уж и тёмными, но неверный сумрачный свет скрадывает все оттенки.       — Позвольте вам не поверить, сударь, — вкрадчиво говорит незнакомец.       Пьеру не должно быть дела до цвета его глаз, но почему-то именно сейчас это его очень волнует. Зелёный — цвет искушения, змея, свежей листвы в королевских садах. Нельзя впускать в свою жизнь людей с зелёными глазами и позволять им говорить о любви.       — Вы вольны верить и не верить во что вам угодно, — Пьер сбрасывает руку со своего бедра.       Незнакомец прижимает ладонь к сердцу и умело изображает огорчение.       Карета плавно покачивается, подрагивает на камнях мостовой, лошади замедляют ход.       — Скажите же мне, что вы едете к юной любовнице или верные друзья ждут вас с парой бутылок вина и колодой, — пылко говорит незнакомец. — Скажите и я оставлю вас в покое в тот же миг.       Пьер перехватывает трость под набалдашником, упирает его в грудь незнакомца, прямо в вырез распахнутой рубахи.       — У меня траур, — зло шипит он. — Ваше щедрое предложение неуместно и оскорбительно.       Оскорбительно считать, что он стремился лишь утолить свою похоть, не телесного удовлетворения он желал, годами он согласен был лишь смотреть и слушать, целомудренно касаться кончиков пальцев, прижиматься губами к её письмам…       Разве можно подменить одно другим? Разве можно представить?       Ему чудится ехидный смешок маркизы.       «Похоронили себя в моих объятиях?»       Незнакомец обхватывает его пальцы на рукояти трости, поглаживает напряжённые костяшки, и злость графа мешается с возбуждением.       — Любовь не может быть неуместна, — пылко говорит незнакомец.       В непослушных кудрях запуталась веточка с мелкими душистыми цветами.       — Это не любовь, — шепчет Пьер. — Не разбрасывайтесь этим словом, не…       Он знает, что он не прав, но незнакомец не спорит, не приводит больше цитат. Его губы знают аргумент гораздо более убедительный, и шёпот Пьера беспомощен перед вкусом этого аргумента, терпким, пряным и пьянящим.       Карета останавливается.       — Приехали, ваш-милсть!       Слова кучера скользят мимо сознания ошеломленного Пьера, и он не сразу понимает, что ему следует делать.       Выпустить кудрявый затылок.       Поправить одежду.       Что-то сказать — что? Кому?       Карета стоит неподвижно, незнакомец смотрит вопросительно, на языке вкус вина.       — Извольте, — хрипло говорит Пьер, указывая тростью на дверцу. — Вас не должны видеть, сударь.       Раньше всего прочего в графе просыпается осторожность и он хватается за неё, как хватается утопающий за своего спасителя.       Незнакомец облизывает губы и вид у него по-кошачьи довольный.       — Тогда выходите первым, сударь, — заявляет он.       Пьер выбирается из кареты, поджимая губы, ему кажется, что на них горит клеймом отпечаток безумного поцелуя. Но особняк Лекорню тих, окна в нем темны, а того, кто шуршит в клумбе перед крыльцом, не интересуют пикантные приключения представителей человеческого рода.       Пьер торопливо поднимается по лестнице, теряется в анфиладе пустых сумрачных комнат, среди пыльных чехлов на немногочисленной мебели.       Особняк хорош и удачно выстроен, однако его нельзя назвать модным. Этот дом нуждается в заботливых руках, в ежедневных усилиях, в деньгах, наконец. У Пьера же нет никакого желания заниматься этим местом, даже продавать его слишком утомительно и хлопотно.       Воздух здесь неподвижный, застоявшийся, окна давно не открывали — но графу всё равно чудится медовый аромат, словно он принёс его с собой. Сумерки густеют, затапливают особняк мраком, и время останавливается. Паркет поскрипывает под каблуками, негромко звенят подвески на люстрах, дрожит огонёк свечи. Голова Пьера совершенно опустела, и он никак не может вспомнить, зачем же сюда приехал.       Где-то дребезжит, хлопает, от порыва свежего воздуха взмывает ткань, закрывающая зеркало на стене. Пьер останавливается, прислушивается: вот чьи-то уверенные шаги, шорох, скрип двери.       Наверное, слуги решили приготовить господину графу комнату — Пьер отделался от них какой-то фразой, он уже не был уверен, какой именно, но старая прислуга всё понимает с одного взгляда и делает, как должно.       Ткань опадает косо, обнажив зеркальную поверхность, и Пьер видит своё бледное лицо, выбившуюся из причёски прядь. Чёрный жюстокор словно растворяется во мраке, и кажется, что голова парит в воздухе, подсвеченная снизу — лицо грешника в аду.       Мне нет спасения, в очередной раз думает Пьер и отворачивается от зеркала.       Он идёт туда, откуда слышались шаги. Теперь граф замечает, где находится, и его посещают сомнения — странно, что слуги приводят в порядок не его собственные комнаты, а покои герцога. Пьер ускоряет шаг, и внезапная догадка его смущает и возмущает: «Не мог же этот человек… этот нахал в самом деле расценить… как приглашение?».       Звуки стихают, и Пьер уже готов поверить, что они существовали только в его воображении.       Впереди, в самой дальней комнате зажигают свечи.       Пьер испытывает сильнейшее искушение обнажить спрятанный в трости клинок и дать наконец волю своему гневу, нелепому и бесполезному, требующему от него необратимого поступка.       «Да полно вам», — сказала бы брезгливо маркиза.       Ах, с каким наслаждением гнев Пьера сомкнул бы руки на её белоснежной шее. Но маркизы здесь нет, а бегать с клинком в руках по собственному особняку смешно, поэтому граф крепче стискивает тяжёлый подсвечник.       Окно в кабинете герцога открыто, на подоконнике — отпечаток грязного каблука. Здесь только массивный стол и пустые полки, всю остальную мебель давным-давно увезли в поместье. И поэтому незнакомец расположился в спальне, на широкой кровати. Расселся, скрестив ноги, как турок, прямо на голом деревянном каркасе, поставил перед собой канделябр с тремя огарками, бутылку вина и полукруг сыра, который теперь нарезает на ломти.       Возмущенный Пьер останавливается в дверях, сводит брови и готов обрушить на кудрявую голову отповедь. Незнакомец лукаво улыбается, слизывает с ножа крошки сыра, и Пьер говорит совсем не то, что собирался:       — Где вы взяли… это?       — На кухне, — довольно сообщает юноша. — Избавил ваших слуг от дополнительных хлопот.       «Я выкину его в окно», — думает Пьер с ледяным спокойствием и подходит к кровати.       Незнакомец запрокидывает голову, смотрит на него снизу вверх — без презрения, без сомнения, без стыда, лишь с весёлым восхищением. Острый кадык движется вверх и вниз под смуглой кожей.       Пьер роняет трость. Прижимает кончики пальцев к его шее — незнакомец замирает, подрагивают уголки рта. Рука скользит выше, длинные ресницы прикрывают глаза, раздуваются тонкие ноздри. Волосы щекочут ладонь, и Пьер запускает в них пальцы,       Маркиза никогда не позволяет трогать свою причёску.       Маркиза дразнит его его за страстность, а когда он сдерживается, угождая её требованиям, — упрекает чересчур методичным подходом: «Вы занимаетесь любовью, словно танцуете менуэт, граф. Танцуете вы, следует признать, недурно, с достоинством и всегда попадаете в такт».       Незнакомец отбирает у него подсвечник.       Пьер выпутывает из его волос веточку с цветами.       — Эти цветы…       — Черёмуха, — хрипло говорит юноша и обхватывает его бедра.       Гладкая щека прижимается к атласным панталонам, чересла опаляет жарким дыханием. Пьер крепко держит голову юноши двумя руками и медлит.       — Ночь прогоняет стыдливость, — шепчет незнакомец, ловко расстегивая пуговицы на его камзоле.       Он встаёт на колени, и Пьер наклоняется к его лицу, сжимает виски. Оттолкнуть, сдавить, причинить боль — всё в его власти, нужно лишь сделать выбор.       Руки незнакомца сминают его рубашку, гладят спину, ребра, ложатся на грудь. Пьер наклоняется ещё ниже и закрывает глаза, когда их губы встречаются. Он целует юношу сам, не намеренный больше соглашаться с его условиями, но выдвигая собственные требования.       Никакой нежности. Никаких церемоний. Это не менуэт, это большое похоже на один из тех вульгарных танцев, которые отплясывают на площадях под скрипку, отстукивая лихорадочный ритм каблуками, тесно прижимаясь друг к другу.       Гибкое жилистое тело украшено шрамами, и Пьер не хочет знать, откуда они, это не имеет никакого значения, довольно и того, что эти шрамы так не похожи на бледную гладкую кожу придворных женщин, они будят самые тайные, самые тёмные фантазии графа.       — Полегче, сударь, — просит юноша хрипло, хватаясь за изголовье кровати. — Я обычно… этим… не занимаюсь.       Пьер слышит его слова, но не вполне улавливает смысл. Маркиза наконец исчезает из его головы вместе с остальными призраками и последними ясными мыслями. Остаётся лишь медовый запах и солёный вкус пота, бессвязный шёпот и сжимающая его тугая плоть, в которую Пьер исступлённо вбивается, пока боль внутри не изливается наконец наружу.       Внутри него пустота и ни тени раскаяния.       Omnia nunc et nunc aeternitatis.       Утром он обнаруживает, что незнакомец исчез так же, как появился, прихватив с собой кошель Пьера и остатки сыра. Но прежде, чем улизнуть, он заботливо свернул графский камзол и подложил ему под голову. Пьер уверен, что никогда больше его не увидит.