8 Graves — Beast (Instrumental)
Кэйа не помнит, как это произошло, точнее, что послужило катализатором, — только тепло губ и сладкий привкус поцелуя на языке. Неужели всё закончилось только на этом? Потянувшись на смятом покрывале, Кэйа оглядывает себя, — но одежда в порядке, и других следов возможных ночных приключений тоже нет. Кэйа отмечает это почти с сожалением, — не так много в Мондштадте случайных незнакомцев, способных его поцеловать, тем более… ...так... Член крепнет и твердеет от одного воспоминания; лениво отстегнув от корсета клёпки, Кэйа проскальзывает рукой в штаны, сжимает повлажневшую головку и прикрывает глаза. ...бесстыдно… ...глубоко… Он вздыхает, всё быстрее двигая пальцами по стволу, оттягивает крайнюю плоть и закусывает губу. Сладкий привкус становится сильнее; Кэйа не может припомнить ничего похожего. Разве что… цветочная пыльца?.. Тот, кто целовал его вчера, не говоря ни слова, не касаясь больше нигде, — иначе бы Кэйа запомнил, он всегда помнит прикосновения, — будто хотел сделать его своим. Приятное, будоражащее чувство для любого, кого оттолкнули тысячу раз. Кэйа всхлипывает от удовольствия, когда сперма брызгает в ладонь, и, не удержавшись, размазывает её по стволу, вкладывает пальцы между ягодиц, трёт вход, представляя, как ласкал бы его тот незнакомец. Властно, может, даже немного грубо… Приходится перестать, чтобы не завестись снова. Кэйа со вздохом стягивает штаны и в одной рубашке отправляется в купальню. От холодной воды из питьевого фонтанчика его разбирает кашель, такой сильный, что выступают слёзы. Кэйа стягивает повязку с правого глаза, прикладывает к лицу полотенце, а после с удивлением рассматривает светло-золотой след на белом ворсе. Помада? Неужели его целовала женщина? Кэйа усмехается и говорит себе, что они всё равно больше не встретятся, а значит, об этой загадке можно забыть. Сладкий привкус не смывается ни водой, ни вином; к ночи Кэйа начинает беспокоиться, а когда засыпает, ему снятся горячие, душные сны, из которых он помнит только чужую прохладную кожу, тонкие руки, к которым льнёт, как к спасению, и завивающиеся кончики светлых волос. Во снах вокруг цветы, жёлтые, багровые и тёмно-золотые, словно древние, века пролежавшие в земле монеты моры из разбойничьих сокровищ. Сочные лепестки сминаются и хрустят под тяжестью двух тел, — и властным, почти грубым прикосновениям приходят на смену нежные, глубокие поцелуи. Кэйа обхватывает бёдрами узкие бёдра любовника, выгибается, толкаясь между ними, трётся животом о тяжёлый, твёрдый член, сминает в пальцах цветы — их так много, будто нет ничего больше, будто вся комната заполнена ими, — и оргазм такой сильный, что Кэйа наконец просыпается. Постель мокрая от пота, на простынях хрустит иней, в горле першит; прокашлявшись, Кэйа включает лампу и долго смотрит на сгусток золотой пыльцы на ладони. Беспокойство перерастает в страх; Кэйа подтягивает колени к груди и ещё долго не может уснуть снова. — Болен? — удивлённо спрашивает Джинн. — Ох. Ты что-то скрываешь? — Почему ты спрашиваешь? — хрипло спрашивает Кэйа, прижимая к губам платок. — Сколько тебя помню, ты никогда не болел. — Джинн подходит к нему, почти испуганно заглядывает в лицо. — Ты уверен, что это именно болезнь, а не проклятие? «Проклятие, — думает Кэйа, и холод страха расползается по спине, колет иглами под сердцем. — Что, если это проклятие?» — Может быть, поговоришь для начала с Лизой? — продолжает Джинн. — Или хочешь сразу отправиться к лекарю? — Я справлюсь, — уверяет Кэйа, но кашель прерывает его. — Я должна убедиться, что с тобой всё будет в порядке, — строго говорит Джинн, и Кэйа понимает, что теперь от неё будет не отделаться. На вопросы лекаря о симптомах Кэйа отвечает обтекаемо, и просьбам осмотреть уступает неохотно. Он уверен, всё как-то связано с тем поцелуем, — и впервые о такой мелочи ему рассказывать не по себе. — Это не проклятие, — наконец, заключает лекарь и освещает горло Кэйи лампой. С открытым ртом и закинутой головой делается не по себе и снова тянет кашлять, но Кэйа крепится. — Видишь, вот здесь? Споры. Это споры. — Что? — изумляется Джинн. — Нельзя назвать такие феномены ни болезнью, ни проклятием, — качает головой лекарь, и Кэйа, освобождённый, заходится кашлем. — В Инадзуме это называют «ханахаки», болезнь отвергнутых любовников. Впервые встречаю такого рода симптомы в Мондштадте. — Это лечится? — торопливо спрашивает Джинн. — Если взаимную любовь можно назвать лекарством — безусловно, — лекарь вздыхает, отвернувшись, и его улыбка кажется горькой, — но, сами понимаете, магистр Джинн, я никому не смогу выписать рецепт. В повисшем неприятном молчании Кэйа смотрит на отпечаток золотой пыльцы на платке, — влажный сгусток напоминает сердцевинки цветов из ночного сна, и чем дальше, тем меньше Кэйа хочет кого бы то ни было посвящать в детали. — Я не верю ему, — говорит Джинн, когда они отходят от лазарета достаточно далеко; она, похоже, не намерена сдаваться, — старик всё выдумал. Я попрошу Лизу связаться с одним аптекарем в Ли Юэ и напишу Альбедо. — Альбедо? — хмурится Кэйа. Он только слышал о новом алхимике, но встретиться с ним ещё не успел. — Разве он медик? — Если мы имеем дело со странной болезнью или проклятием, он может что-нибудь знать, — Джинн решительно смотрит на Кэйю, и от этого делается спокойнее, — я намерена привлечь всех, кто может нам хоть чем-нибудь помочь. А пока береги себя и обещай, что немедленно дашь знать, если станет хуже. Конечно, Кэйа обещает; конечно, он лжёт. Не становится лучше ни от подогретого яблочного сока с травами, ни от лекарства из цветков-сахарков. К ночи от кашля начинает болеть в груди, и спать приходится сидя. Сны вновь полны цветов — коричневых и золотых, с мерцающими короткими тычинками, похожими на густой влажный мех. Кэйа гладит их, зарывается пальцами глубже, в тёплое жадное нутро, слизывает приторный густой нектар, а после становится на колени, наклоняет головку одного из цветков и широко открывает рот. То, что сочится ему на язык и стекает по губам, похоже на густой мёд; нет ни боли, ни кашля, а нежные лепестки словно пытаются утешить, и Кэйа за это почти благодарен. Утром к золотым пятнам на платке примешиваются алые; прежде, чем Кэйа решит, сообщать ли Джинн, за ним приходит один из посыльных. — Сэр Кэйа, — кивает он, — прибыл сэр Альбедо. Пожалуйста, позвольте вас проводить. В любой другой ситуации Кэйа позаботился бы о том, чтобы произвести впечатление; сейчас ему до обидного всё равно, как он выглядит. Боль в груди становится сильнее, металлический привкус крови на языке заглушает цветочную сладость, и Кэйа надеется лишь на то, что у алхимии найдётся достаточно действенное оружие против его недуга. В лаборатории многое изменилось с тех пор, как Кэйа бывал здесь в последний раз: столы заросли инструментами, записями и неизвестными веществами в ящичках и банках; не будь проклятого кашля, Кэйа бы с удовольствием рассмотрел всё получше. — Вы пришли, — раздаётся из-за сложенных в углу ящиков, — располагайтесь. Альбедо невысок и кажется совсем юным, но холодок в его голосе, когда он просит любопытного посыльного удалиться, имеет воистину магический эффект, — беднягу как ветром сносит. — Джинн сказала, на тебя, возможно, наложили проклятие. — Альбедо сразу переходит к делу. — Я вернулся в Мондштадт незамедлительно. Какие именно симптомы ты успел заметить? — Странные сны, — говорит Кэйа; с Альбедо удивительно легко, спроси он, Кэйа в деталях рассказал бы ему о медовых цветах, — и кашель с вот этим. — Он показывает платок. Изменившись в лице, Альбедо шагает ближе, всматривается в золотые и алые следы. — Нет, — шепчет он, — не может быть. Кэйе становится по-настоящему страшно. Присев на край рабочего стола, Альбедо смотрит, как Кэйа пьёт. — Если от этого станет лучше, твоё лекарство мне нравится, — усмехается Кэйа, прикончив подогретое вино с яблоками и перцем. Альбедо качает головой и поднимает руку ладонью вверх. — То, что с тобой происходит, — тихо говорит он, — не имеет ничего общего с проклятием или болезнью. Над его пальцами вспыхивает и переливается цветок с лепестками цвета монет, много лет пролежавших в земле; Кэйа узнаёт и его, и сладковатый аромат из своих снов. — Это был ты, — говорит он, и смутные образы из ночных галлюцинаций складываются в один. В одного человека. — Ты поцеловал меня. Альбедо сдержанно кивает и стискивает цветок в кулаке. Медовый аромат растекается по лаборатории, и Кэйа снова заходится кашлем. На этот раз среди ало-золотой слизи проступают маленькие скомканные лепестки. — Каэнри’ах называли это «отложенное цветение» или «расцвет сердца». Семена прорастают только в плодородной почве, — Альбедо поднимает глаза, и Кэйа только теперь замечает бледно-золотую отметину на его горле, — так же случается и с нашими спорами. Я не думал, что через пятьсот лет после падения империи ещё существуют те, чьи тела способны ответить на мой зов. — Так ты… — удивлённо спрашивает Кэйа, но Альбедо качает головой. — Я немногим старше тебя. Мой генотип воссоздан искусственно. Мои споры не должны были прорасти ни в ком из ныне живущих. Они означают лишь… гипотетическую совместимость, назовём это так. — Совместимость?.. — Я поцеловал тебя не для того, чтобы вызвать цветение, — он говорит медленно, аккуратно подбирая слова, — это был… приземлённый порыв. На его скулах проступает прозрачный румянец, и Кэйа, сглотнув, кладёт ногу на ногу, — сны о цветах проступают в памяти слишком ярко, чтобы не стать твёрдым снова. — Цветение, — говорит Альбедо, сведя брови, — некогда считалось вершиной человеческих чувств. Пределом возможностей. Катализатором физического могущества. Оно создавало невероятно эффективное усиливающее поле. Раскрывало на максимум все способности. У него был только один недостаток, — с такой силой невозможно справиться в одиночку. — Мы должны постоянно находиться рядом или что-то вроде этого? — спрашивает Кэйа, и сам не на шутку взволнованный его речью. — Нет. — Альбедо качает головой; его румянец становится ярче. — Я предполагаю, что для активации будет достаточно ещё одного поцелуя. Кэйа усмехается. — Тогда чего же ты ждёшь? Кашель успел меня утомить. В груди ещё болит, когда Альбедо наклоняется и прижимается губами к губам; почти целомудренный, поцелуй ощущается как вспышка стихии и точно так же отдаётся во всём теле. Закинув голову, Кэйа сгребает Альбедо за волосы и жадно открывает рот. Ему нужен ещё один такой поцелуй, — и Альбедо целует его, как он хочет. Бесстыдно и глубоко, сжав его виски сильными маленькими ладонями. Кэйа прикрывает глаза и позволяет новой силе течь сквозь себя, бурлить в каждой частице своего существа. Глаз Бога на поясе становится ледяным, — это Кэйа ещё сознаёт, — а потом происходит оно. Цветение. — Я — единственное лекарство, — шепчет Альбедо; с его губ сыплются бледно-золотые, как первые рассветные лучи, лепестки, и влага, искрящаяся на бледной коже, пахнет холодом ночной росы, — если ты не хочешь повторять этот эксперимент, думаю, возможно синтезировать подходящее зелье на основе моего генетического материала… Кэйа опрокидывает его на спину, оплетает ногами узкие бёдра и нетерпеливо насаживается на его член. Чувство заполненности упоительно, и ещё упоительнее сила, теснящаяся в груди, медовой сладостью тающая на языке в поцелуях. Ещё никогда Кэйа не чувствовал себя настолько могущественным и настолько защищённым. Цветы под ними и вокруг них, сотни и сотни цветов, и сочащийся из бархатных сердцевинок вязкий нектар капает на плечи и спину, стекает по ногам в прохладные мясистые лепестки. — Заставь меня цвести, — хрипит Кэйа; новый поцелуй рождает новый цветок и новую вспышку силы. — Доведи эксперимент до конца. Альбедо сжимает его в объятиях, размазывая по лопаткам и пояснице сладкий нектар, и тот же нектар Кэйа сцеловывает с его губ и языка. — Это торжество самой жизни, — шепчет Альбедо, — высочайшая точка алхимии. Материализация чистой энергии. — Я бы предпочёл услышать, что тебе нравлюсь, — хмыкает Кэйа, — хотя бы в теории. — То, что я чувствую, — шепчет Альбедо ему на ухо, и от того, как его член вздрагивает внутри, Кэйа стонет, — больше похоже на мифическую любовь с первого взгляда. Цветение. Это и есть цветение. — О, — выдыхает Кэйа, — значит, всё-таки нравлюсь. Цветы вокруг взрываются без единого звука; нарождающаяся мощь в груди становится чем-то новым, лишённым всяких знакомых признаков, но чувствуется как нечто давно утраченное и теперь обретённое снова. — Я много читал о цветении, — задыхаясь, говорит Альбедо, и Кэйа, уронив голову ему на плечо, чувствует, как горячее семя течёт по внутренней стороне бедра на стол для образцов, — но никогда не верил в его… буквальность. Все эти описания представлялись мне удачным иносказанием, романтизацией неких более обыденных процессов. Я не думал, что бывает… так. Кэйа довольно вздыхает, когда он скользит дрожащими пальцами вдоль позвоночника, раздвигает ягодицы и обводит подушечками всё ещё влажный вход. — Я не думал, что увижу такое своими глазами, — продолжает он, — нечто, настолько близкое к чуду. Его скулы снова трогает бледный румянец, и Кэйа польщённо хмыкает. Он обожает комплименты. Мало на свете вещей приятнее, чем растущее могущество. Кэйе нравится чувствовать себя сильнее, увереннее, проворнее, нравится, как стремительно он способен наносить и безошибочно отбивать удары, как по-новому лежит в руке привычный меч. Его тело будто пробудилось от долгого сна, а Глаз Бога позволяет видеть много больше, чем раньше. Но в его сердце, тосковавшем от одиночества, проклёвываются и другие семена. То, во что он раньше не верил, как Альбедо не верил в возможность цветения. Ещё раз ударив по мишени, Кэйа опускает меч и оглядывается на раскидистое дерево, в тени которого Альбедо стоит со своим планшетом. Карандаш порхает над бумагой так же легко, как Кэйа делает выпады, и, конечно, Альбедо делает вид, что погружён в рисование, но стоит на него посмотреть, как его скулы загораются бледно-розовым. У Кэйи теплеет в груди от одной мысли о том, как он коснётся этого румянца губами, — и чувство, которое копится в нём, чувство, не прибивающее его к земле, как раньше, а делающее лёгким и свободным, — тоже даёт ему новую силу. Если Альбедо нравится называть это цветением, Кэйа готов ему подыграть.29-30 мая 2021