всё есть ложь

— Как ты думаешь, Дилюк, наш мир — на чем он стоит? — Опять твои глупости. Стук-звон-скрежет по мокрому стеклу. Стакан отставлен в сторону. — Я не хочу тебя знать. Уходи. — Вот на чем он стоит, — рука в перчатке без пальцев нетвёрдо сжимает полупустой бокал. — Ложь и смерть. Золотая звезда угасающим блеском вспыхивает на перчатке. В таверне пусто. — Где же все гости? — тянет пьяно и задорно, ноги на стойку закидывает по-хозяйски. — Я сказал им, что сегодня санитарный день. — Видишь — кругом ложь. Ради чего? Ради меня? — Чтобы я ещё хоть раз что-то сделал ради тебя. Не забудь расплатиться за вино. — И снова ложь. Кавалерийские шпоры блестят ярче неба Тейвата. В почти интимном полумраке свет отражается от маленьких украшений капитана и скачет пятнами по стенам. — Всё вверх тормашками. Я лгу, ты лжёшь, все скрывают что-то, изворачиваются, прячутся, бьют-кулаками-в-стену, пока никто не слышит, — осушает бокал до дна и с громким стуком ставит его на стойку. — Не смахни. Горькая полынь встречи, отравленное железо, натёртое кровавым отваром, сияние синего глаза, скрипящий стул. Кэйа, предатель и самый родной человек на свете, развязно-радушный и холодно-жестокий. В нем больше жара, чем в пропитанном потом Глазе Бога, но в нем — нет — тепла. — Знаешь, почему «Полуденная смерть»? — Конечно. В полдень такая лень нападает, что остаётся только выпивать и разлагаться. — И что, у тебя точно так же? — Ноги убери. — Слушаюсь, мастер Дилюк. Ухмылка тянется синей нитью и режет острее ножа, бередит старые раны. Родной, милый, не глумись, не дави, твоё проклятье, твоя боль — ведь это тоже всё ложь, выдумка? — Мы строим себе личности на руинах истории. Зачем? Чтобы Крепус нами гордился? Чтобы никто не узнал, какую гниль и гадость мы прячем под одеждой, чтобы никто не узнал, какой формы наши шрамы? Ну и мерзость. — Ты слишком много пьёшь, Кэйа. Не забывай о том, что не ты один умеешь принимать во внимание неосторожно высказанные чужие секреты. Тяжёлым замахом разрубить, пригвоздить остриём, выжечь сердце и добиться истошного крика, чтобы отзвуки были слышны у пика Буревестника, — это приходит в кошмарах, как навязчивая мечта, и молодому Рагнвиндру так хочется замарать руки — об него — чтобы тот больше не смеялся — чтобы тот прекратил лгать — чтобы сам Дилюк больше не смог солгать самому себе. — Ты боишься славы? Спасение других — это не плохо, защита Мондштадта — вообще отлично. — Я не хочу ассоциироваться у жителей города с вашей бандитской шайкой. — И что же, Ордо Фавониус хуже Фатуи? — ...Почти. тяжело дышится стакан хрустит в пальцах багряно-алой становится золотая звезда — Я не знаю, как умирала моя родина, потому что мы все живём во лжи, — голос Кэйи ледяной, об него разбиваются все «прости» и «люблю», обнажая «ненавижу». — Моя родина, каждый раз восставая из пепла, стремясь к свободе, теперь гниёт, и я не могу это остановить. Мы падаем в Бездну, против которой сражаемся. Мне противно ходить по этой земле, осквернённой твоими шагами, — Дилюк фыркает и откидывает назад свои волосы — последнее зарево Мондштадта перед очистительным пожаром. Он помнит цоканье каблуков капитана кавалерии по мондштадской мостовой. Горький, как листья лилии калла, горький, как лекарственная полынь, горький, как слёзы, пролитые над убитым, поцелуй, мерзкий им обоим. В тот день лил дождь — как тогда, когда Кэйа стал равным и неравным ему — стал обладателем Глаза Бога, стал врагом. В тот день лил дождь, и Дилюк надеялся, что боги не видели позора последнего из семьи Рагнвиндр. — Наш с тобой союз — слышишь меня? — наш с тобой союз — это тоже ложь. Мы побратались — это ложь, мы любили друг друга — это ложь, наши пересмешки, сплетённые пальцы, — Кэйа соскакивает с высокого стула, — это всё одна сплошная ложь. — Что же тогда будет истинным? — почти неслышно, язвительно, сплёвывая слова, как табак. в истину верую небо богов сыпется искрами вино дурманит кровь поёт мне колыбельную усыпляет чтобы мой зоркий глаз не видел ничего — Ничего. Неправда царит над нами, неправда во всём, что ты знаешь, она сочится ядом через скважины благодатной земли. Смерть — вот единственная истина. Альбедо — алхимик, знаешь его? — ненавидит смерть, и я, кажется, с ним согласен. — Давно ты успел стать поэтом? — С тех самых пор, как выпиваю здесь с одним бардом. Пугающий тип, есть в нём тоже что-то обманчивое, словно он не тот, кем хочет казаться. Но до тех пор, пока он красиво поёт, я поддаюсь соблазну. «Каждый раз, когда с тобой говорю, поддаюсь соблазну. Перегнуться, аристократически руку с бокалом отводя в сторону, и коснуться, чтобы холодом обожгло, чтобы ты понял — Ika ya, I-Kaya, плохой человек — всё, что ещё помнится на каэнрийском языке» — Единственные звезды, чей блеск правдив и может поведать нам тайны мироздания, — это отголоски прошедшей славы, — Кэйа взмахивает кистью, чтобы Дилюк увидел, что ещё способны мерцать кровавые светила Каэнри’ах. Киноварью разлился закат цивилизации, и ложное небо скрывает от всех перекошенные лица архонтов. — Боги оставили нас. Они есть корень всех бед, они утопили нас в обмане. Мы сами себе врём, строим на этом свои жалкие жизни, потому что мы лишь бледные отпечатки воли небесной... Как всё сложно устроено, правда? — Допивай, плати и уходи. Я не хочу слушать этот пьяный бред, — режет без ножа. — Наши с тобой пути навсегда разошлись, не моё дело, где ты этого всего нахватался. Глухо звенят монеты в кожаном мешочке, небрежно брошенном на прилавок. — Отлично. Теперь таверна закрывается, так что тебе здесь уже не рады. — А были? — Нет-нет, вообще не были рады, — исправляется Рагнвиндр. — Приятно было поговорить с тобой. Ну, бывай... Стук сапог — хлопок двери — тень растворяется в дымке тумана. Пусто внутри, как в иной день в кладовой. Больше не хочется бить, только плакать. в полночь оживает в полдень умирает мой терпкий яд моя любовь, когда издохнет твоя вера? только в конце пути мы приближаемся к солнцу и падаем вниз, наказанные падаем порознь всё есть ложь.