на золотом крыльце сидели

      В храме предков тихо и душно. Голову кружит запах благовоний, и желание уйти порабощает волю, будит какую-то застарелую вину и непонятное чувство пустоты, переворачивающее что-то внутри.       Когда-нибудь станет проще, — твердят чужие голоса, неприятной дрожью проходясь по незажившим ранами, — время всё вылечит.       Цзян Чэн стоит на коленях перед табличками с именами семьи, которой рядом уже никогда не будет, и думает, что нет. Время умеет только убивать.       Он не позволяет воспоминаниям заполнить голову, не даёт боли вырваться из него, только стоит на коленях с прямой напряжённой спиной, со сжатыми в кулаки руками, стоит и будет стоять, пока не подогнутся колени, а его тело не станет слишком тяжёлым, чтобы продолжать. Но до этого далеко. Поэтому Цзян Чэн не шевелится.       Иногда ему кажется, что если он простоит так достаточно долго, то что-то изменится: выйдет отец с мягкой бессмысленной улыбкой, говоря, что наказанием себя невозможно заслужить прощение, что ему нужно научиться выражать свои эмоции так, чтобы люди понимали, а то, что он делает сейчас, — это лишь побег от ответственности. Цзян Чэн бы выдержал, выслушал, а потом всё же сорвался и сказал бы, кому нужно учиться выражать свои эмоции. Чтобы люди понимали, что их любят не тогда, когда понимание уже ничего не меняет, а когда ещё не поздно что-то исправить и сделать лучше. Перед глазами встают трупы родителей, вцепившихся в руки друг друга, и Цзян Чэн сжимает кулаки ещё сильнее, чувствуя, как ногти врезаются в кожу.       Если бы вышла мама, невольно продолжает мысль он, то сказала бы то же самое. Её тон был бы более холодным, усмешка на губах отдавала бы ядом, и только по чуть более нахмуренным бровям можно было бы понять её волнение. Её мимику читать проще, восстанавливая по едва заметным деталям полную картину происходящего, её истинные чувства. И с отцом они, как бы странно это не звучало, всегда были на одной стороне, касаемо ордена или детей. Несогласны они были только друг с другом.       Пол кажется ледяным, но Цзян Чэн продолжает стоять на онемевших коленях, не смея даже обратиться к своим родителям, чувствуя себя виноватым и лишним. Во всём виноват Вэй Усянь, — сказала бы мама.       Нет, — ответил бы он, хотя никому бы не смог признаться вслух, — не виноват, не во всём.       Ненависть взвивается потухшим было пламенем, сжигая его, наказывая. Про Вэй Усяня в этом огне ни искорки.       Цзян Чэн знает, что он обязан его ненавидеть, что Пристань Лотоса сгорала, становилась чёрной и ничтожной по его, Вэй Усяня, вине.       (Нет, — шепчет что-то внутри, — не по его)       Цзян Чэн знает, из-за кого погибли родители, знает, кто одел А-цзе в траурные белые цвета, кто оставил Цзинь Лина сиротой с отцовским мечом и маминым колокольчиком.       Пламя бушует в груди, причиняя неясную ноющую боль, причины которой он не совсем хочет узнавать.       Цзинь Лину уже пять. Когда он слушает чьи-то рассказы, то выражение лица у него точь-в-точь как у А-цзе, а когда говорит, то проверяет взглядом реакцию на его слова, и вид у него слишком похож на вид Цзинь Цзысюаня, когда он ухаживал за Цзян Яньли. Цзян Чэн смотрит внимательно, даже если в груди колет и ноет что-то, чего, как он думал, быть у него уже не должно.       (Улыбка у Цзинь Лина, кстати, Вэй Усяня. И красная лента тоже)       «Я скучаю, А-цзе,» — разжимает руки он и устало стекает вниз, — «ты бы знала, как я по вам всем скучаю».       Табличку Вэй Усяня Цзян Чэн так и не сделал. И никогда к нему не обращался в эти визиты. Хотелось бы сказать, что это потому, что Вэй Усянь не принадлежит семье Цзян, не является его братом, потому что он всегда завидовал его силе, потому что тот достоин только ненависти, потому что Цзян Чэн так никогда и не смог назвать его как-то иначе, чем по вежливому имени.       Цзян Чэн вновь поджигает благовония и ощущает, как чувство потери по чему-то неизвестному разгорается ещё сильнее, не способное заглушиться ни болью, ни временем.