***
Началась эта история недели за две до появления на свет Яши-маленького. Анна Викторовна к этому времени из дома уже практически не выходила, лишь изредка прогуливаясь в саду под неусыпным контролем Олимпиады Тимофеевны. По всеобщему мнению ей требовалось отдохнуть и набраться сил, чтобы удачно произвести на свет младенца. Ограничения Анну Викторовну раздражали, но апеллировать к тому, что она как врач не видит оснований для таких мер, было бессмысленно: родственники очень за нее волновались. Хотя Яков Платонович и настаивал всячески на поездке к московскому доктору, в доме подготовили уже комнату, где предполагалось рожать: кровать теперь была выставлена в центр, в углу стояло кресло, застеленное чистой простыней, которую Домна исправно меняла два раза на дню (Анна периодически дремала в нем, будто примериваясь и представляя, как все будет), лишнее было убрано. Два дня назад Штольман вынужден был отбыть на пару дней по неотложным делам в Санкт-Петербург, оставив Аню на попечение родных. Дабы снять тяжесть с сердца Якова Платоновича, остался в Затонске и Петр Иванович, первоначально планировавший отправиться в столицу вместе со Штольманом. Анна, страдая от отсутствия какого-либо дела, то штудировала в который раз книгу о воспитании детей, то велела Домне кипятить побольше воды, то, вопреки категорическому запрету Александра Францевича, испытывала на себе приемы немецкого доктора Кристиана Леопольда, пытаясь определить, где у ребенка ножки, спинка и головка. По результатам такого обследования выходило, что головка располагалась самым наилучшим образом, и успокоенная ненадолго этим фактом Анна Викторовна снова принималась за чтение. И все же чего-то ей недоставало в ее теперешней жизни, несмотря на то, что Петр Иванович пытался развлекать ее как мог, отвлекая от дурных мыслей.***
Мария Тимофеевна и Алексей Егорович чинно прогуливались по городскому парку, обсуждая дальнейшие творческие планы Марии Тимофеевны. С планами была беда: новоиспечённая теща Якова Платоновича вот уже третью неделю пребывала в творческом кризисе, задерживая, таким образом, во-первых, выход большой статьи в газете про необходимость улучшения городских больниц, во-вторых, главу романа в толстый петербургский журнал. — Ну напишите хоть про что-нибудь, — молил Ребушинский, тиражи которого падали без статей госпожи Мироновой. Мария Тимофеевна хваталась то за одну тему, то за другую, но, не написав и страницы, отбрасывала в сторону блокнот и принималась задумчиво грызть карандаш, думая о том, как лучше выстроить фразы, чтобы потрясти искушенного читателя, пока кто-нибудь из домашних не отнимал у нее огрызок. — Смотрите, смотрите! — Мария Тимофеевна возбуждённо дернула Алексея Егоровича за рукав и указала на фонтан, где еще недавно на постаменте стояла скульптура девушки, державшей кувшин (Мария Тимофеевна с неделю назад прогуливала возле фонтана Анну, и скульптура была на месте), а теперь от девушки остались только бронзовые ноги, неровно отпиленные кем-то чуть выше щиколотки. — А, это… — протянул Ребушинский. — Я знаете что слышал позавчера в трактире? — громким шепотом поделился ценными сведениями Алексей Егорович. — Будто бы сегодня на кладбище собираются закопать какую-то скульптуру, украденную из городского парка. — Зачем?! — не поняла Мария Тимофеевна, вознамерившаяся срочно позвать городового, чтобы он в свою очередь вызвал полицию для расследования случившегося в парке акта вандализма. — Вот и я думаю, зачем? — тоном змея-искусителя переспросил ее пройдоха-журналист. — Не провести ли нам свое независимое расследование? — мысленно представляя, на сколько номеров можно будет распределить его результаты (с заголовками вроде «Пока полиция бездействует» или «Нашлась девушка из фонтана») вкрадчиво предложил Алексей Егорович. — Точно! — вдохновилась Мария Тимофеевна, у нее заблестели глаза, и появился лёгкий румянец на щеках, про городового она, разумеется, и думать забыла. — И я напишу про вандалов! Нет! Про традиции обустройства французских парков! А может про модель, которая позировала скульптору! Кто она, кстати? — деловито осведомилась затонская писательница. — Понятия не имею… — растерялся Ребушинский. — Но это можно узнать… — Сегодня на кладбище. В полночь. — назначила деловую встречу Мария Тимофеевна, Алексей Егорович согласно кивнул, и как ни в чем не бывало, они продолжили обсуждать наброски к статье про больницы.***
Глаза безбожно слипались, но Анна Викторовна героически сражалась со сном, ей очень хотелось встретить Якова, обещавшего вернуться сегодня к вечеру. Однако за окном уже господствовала ночь, а Штольмана все не было и не было. Сперва Анне показалось, что девочка ей приснилась. — Спаси меня. Я живая! Живая! — повторял заплаканный ребенок, прижимая к кровоточащему боку выпачканную в крови тряпку. — Где? — потерла уставшие от вечернего чтения глаза Анна, убеждаясь, что это не сон, и видение никуда не исчезло. — Где мне тебя найти? — Я одна живая среди мертвых! — девочка смотрела с надеждой. — Помоги мне, пожалуйста! Меня мама дома ждет. Мама, мамочка… — Живая среди мертвых? — переспросила Анна Викторовна, закусив губу от отчаяния. — Я не понимаю! Скажи, где тебя искать? — Ты там была. Neque hic vivus neque illic mortuus, — прошептало несчастное дитя и исчезло. — Дядя! — едва не плача Анна бросилась к Петру Ивановичу, забыв о том, что надо беречься и не бегать словно лань. Петр Иванович обладал отменной реакцией, поэтому, как только племянница без стука ворвалась в комнату, быстренько опрокинул очередную рюмку коньяка и спрятал за спину чепец Олимпиады Тимофеевны, в котором буквально минуту назад кривлялся перед зеркалом, пытаясь изобразить несчастную тетушку. Такова была страшная месть Петра Ивановича за изъятый у него три дня назад графин с рябиновой наливкой. — Что ты скачешь?! Ночь на дворе! — с напускной серьезностью возмутился любимый дядюшка. — Штольмана нет еще? Нет. И ложись спать, завтра прибудет. В твоем положении… — начал было он воспитательную беседу, но перевозбужденная от чего-то племянница, не дослушав его наставлений, спросила, что значит Neque hic vivus neque illic mortuus, и где можно искать человека, определившего так свое местоположение. — Хм, — задумался дядя, выслушав сбивчивый рассказ о появлении духа от начала и до конца. — В базилике Санта-Мария-дель-Пополо? — Дядя! — возмутилась Аня, меряя нервными шагами комнату, сон как рукой сняло. — Тогда она не обращалась бы ко мне за помощью! Она сказала, что я там была. — Жаль, что Штольмана нет, — протянул дядя, задумчиво почесывая подбородок. — Что-нибудь еще она сказала? — уточнил лениво он. — Еще сказала, что одна живая среди мертвых, — припомнила Анна и облокотилась на комод. — Ндаааа, — многозначительно отозвался Петр Иванович и дабы лучше мыслить подлил себе еще немножечко коньяка. — Дядя, думай быстрее, пожалуйста, нужно успеть спасти ребенка! — Аня! Ты собираешься… спасать какого-то неизвестного ребенка? В одиннадцатом часу ночи? — дядя воззрился на нее так, будто ей срочно требовался врач из желтого дома. — Что на это скажет твой Штольман? — Ни здесь живых, ни там мертвых… базилика… базилика… живая среди мертвых… базилика… — повторяла как заведенная Аня, пытаясь поймать какие-то вертевшиеся в голове обрывки мысли, никак не оформлявшиеся в единое целое. — Аннет, ложись спать, — приобняв племянницу и поцеловав ее в висок, нашел наилучший выход Петр Иванович, слегка напуганный безрассудным желанием обожаемой Аннет рвущейся в ночи спасать непонятно кого. — Завтра приедет Штольман и будет помогать детям и старушкам. — Петр Иванович не смог удержаться от иронии, под старушкой подразумевая, естественно, Олимпиаду, уже должно быть вышедшую на поиски своего ночного чепца. — Она на кладбище! — догадалась вдруг Анна Викторовна. — Живая среди мертвых. Дядя! Едем! — Зачем?! — активно воспротивился Петр Иванович, коньяк уже разлился по его организму приятным теплом, через два часа в гостиничном номере его ждала дама, и ночная прогулка на кладбище в связи с этим совсем не входила в его дальнейшие планы.***
— Нюша! Куда?! В такое время! В твоем состоянии! Вернись немедленно! — свесившаяся через перила Олимпиада Тимофеевна, заставшая Петра Ивановича и Анну Викторовну в тот момент, когда дядюшка бережно придерживал племянницу, спускающуюся с лестницы, тщетно взывала много раз к благоразумию своих авантюрных родственников. Анна Викторовна под тетушкины причитания уже успела выйти на улицу и вдыхала полной грудью свежий ночной воздух, и Петр Иванович, приветливо помахав Олимпиаде чепчиком на прощание, последовал ее примеру, плотно закрыв за собой дверь и велев сонной Домне, не понимающей, что происходит, запереться скорее на ключ.***
Мария Тимофеевна, плотнее кутаясь в шаль, уже минут пятнадцать безрезультатно дожидалась Алексея Егоровича у закрытых тяжелых ворот затонского погоста, ругая его мысленно на все лады: ведь он своим опозданием мог лишить ее великолепного материала для статьи (а то и для целого романа). Благо еще Виктор Иванович допоздна работал в своей адвокатской конторе (вести прием дома ему Мария Тимофеевна с некоторых пор категорически запретила, по ее мнению постоянное присутствие посторонних людей могло дурно сказаться на самочувствии Анны и навредить ребенку), поэтому у нее была возможность уйти из дома в столь поздний час избежав лишних объяснений с мужем. Алексей Егорович, будто вняв гневным мыслям своей прекрасной подельницы, неслышно материализовался у нее за спиной и громко чихнул, выронив из рук лопату. — Вы меня напугали! — вздрогнула Мария Тимофеевна. — А зачем Вам лопата? — Копать! — пояснил Ребушинский, — Воры статую зароют, а мы ее откопаем и торжественно вернем городу! Мария Тимофеевна одобрительно кивнула и зажгла фонарик, Алексей Егорович подхватил ее под руку, и они направились вдоль забора в поисках бреши, через которую можно было бы попасть в царство мертвых. Анна Викторовна с Петром Ивановичем брешь такую уже давно обнаружили и теперь расположились за небольшой часовенкой, которую в память о своей жене поставил купец Имеретов. Мария Тимофеевна, опирающаяся на лопату, и Алексей Егорович, освещающий путь фонариком, прогулочным шагом шли вдоль кладбищенской ограды, справедливо полагая, что ночью все равно мало что видно, и они останутся незамеченными. Через час ожидания Анна Викторовна внезапно ойкнула и, мгновенно зажав рот рукой, стала переминаться с ноги на ногу. — Что? — не на шутку встревожился Петр Иванович. — Уже? Оно? — Нет! — нетерпеливо ответила Анна Викторовна, вновь увидевшая буквально на секунду дух девочки с перемазанной в крови одеждой, просивший спасти ее, но не успела Анна хоть что-то разузнать еще, как из воздуха материализовалась чья-то рука, торчащая из рукава сюртука, и уволокла девочку прочь. — Я умираю, — прохрипела напоследок девочка, уже исчезнув из виду. — Умираю… Умерла.***
Пребывать в дальнейшем неведении было решительно невозможно: вот уже с полчаса у одной из могил два человека сначала по очереди неловко орудуя лопатой, пытались что-то раскопать, а затем, бросив это занятие, стали о чем-то спорить, активно жестикулируя, и Анна Викторовна, одной рукой придерживая опустившийся на днях живот, другой раздвигая сорную траву медленно, но решительно направилась узнать, что там происходит. Не сразу поняв замысел племянницы и промедлив какое-то время, Петр Иванович, резко рванул обгонять ее, на всякий случай развинчивая трость, в которой был клинок. О том, что скандала, от которого встанут даже мертвые, теперь уж точно не избежать Петр Иванович стал догадываться еще по пути на кладбище и теперь только укрепился в своем предчувствии. Однако вопреки его справедливым опасениям, двое, завидев приближающихся, немедленно бросили лопату и собрались было бежать прочь, но скользнувший по лицу свет от фонаря изменил их планы. — Мама?! — изумилась Анна Викторовна. — Ты что здесь делаешь?! — Добрый вечер, Анна Викторовна! — приподнял шляпу Алексей Егорович. — Петр Иванович, мое почтение! Обменявшись ахами, охами, вопросами и пояснениями, Петр Иванович и Аня обратили наконец внимание на результат раскопок двух работников пера местной газеты. — Вот, — гордо указал на бронзовую руку, торчащую из-под наспех накиданных комьев земли Алексей Егорович, а Мария Тимофеевна негодующе прокомментировала, что только вандалы воруют статуи из фонтана и зарывают их на кладбище. — Это не статуя, мама, — наклонившись и внимательно рассмотрев руку, сказала Анна Викторовна. — Это труп в статуе! Я не успела! Прости меня, — горько обратилась к кому-то она и, обреченно опустив голову, тяжело побрела прочь, не разбирая дороги. Мария Тимофеевна непонимающе уставилась в спину уходящей дочери, Алексей Егорович как-то надрывно крякнул, а Петр Иванович, бросившийся в первую минуту за Анной, элегантно прилёг в обморок рядом с захоронением семьи помещиков Гореловых, как только до него в полной мере дошел смысл сказанного.***
— Дядя! Дядюшка, да очнись же ты! — Аня уже освободила шею Петра Ивановича для облегчения дыхания и тщетно слегка похлопывала его по щекам, пытаясь привести в чувство. С собой как назло ни у нее, ни у Марии Тимофеевны не оказалось даже нюхательной соли. Алексей Егорович поддерживал голову Петра Ивановича, Мария Тимофеевна продолжала судорожно рыться в сумочке, не оставляя попыток найти соль. Когда прибыл Коробейников, все суетились и хлопотали вокруг Миронова-старшего, а статуя непонятным образом исчезла. Место же, где она покоилась, было наспех закидано комьями земли и глины, а рядом лежала лопата Ребушинского. — Вот вы где все! — вымазанный глиной Антон Андреевич явился так внезапно, что Мария Тимофеевна, не узнав его сперва, собралась обороняться тростью Петра Ивановича. Петр Иванович в свою очередь быстренько открыл один глаз, оценил обстановку и решил, что имеет смысл полежать в обмороке до тех пор, пока кто-нибудь не объяснится с полицией. — Антон Андреевич, как Вы здесь оказались?! — возмущению Марии Тимофеевны не было предела, такой роскошный сюжет уплывал от нее прямехонько в руки полиции. Не Штольмана же просить держать ее в курсе дела. — Вас по всему городу ищут! — Антон Андреевич все никак не мог отдышаться. — Виктор Иванович приехал в одиннадцатом часу вечера, дома никого, кроме сестры Вашей, а сестра… ну рыдать — где же Нюша, как же Нюша… — Виктор Иванович, скорее в полицию… — Здесь труп, — прервала его сбивчивое повествование Анна Викторовна и указала на место, где они обнаружили закиданную землей скульптуру. — Где? — не понял Антон Андреевич, приподняв лопату и бросив ее обратно. — Исчезла! — оглядывая место страшной находки, пробормотал Алексей Егорович, подбирая лопату. — Вам это не показалось? — скептически поинтересовался у Анны Викторовны Антон Андреевич, — Ночь, расстроенные нервы, чего только не привидится… — нашел объяснение он. — Не показалось, — покачала головой Анна Викторовна. — Тело было помещено в статую, но рука из-за трупного окоченения не входила, вероятно, в полость скульптуры, поэтому бронзу срезали и выкрасили под бронзу тело. — Я никакого тела не видела, — мгновенно открестилась Мария Тимофеевна: тела за бронзой она и правда не видела, а к тому же ей очень хотелось спасти предстоящую сенсационную статью о похищении из парка от вездесущей полиции, превратившей бы это поистине вопиющее событие в рутину и очередной том дела, который никогда не прочтет широкая публика, несмотря даже на богатый сравнениями и аллегориями язык урядника Рябко, составлявшего по такого рода делам протоколы допросов. Петр Иванович с Алексеем Егоровичем ни подтвердить, ни опровергнуть озвученные показания не смогли, так как находку особо не разглядывали, да и различить что-либо в тусклом свете постоянно мигающего фонаря было бы затруднительно. Антон Андреевич, обескураженный происходящим, забыл, что надо делать и так бы и стоял столбом, если бы Петр Иванович, промерзший до кончиков пальцев ног и рук, не вскочил бодренько и не предложил поехать домой и продолжить разбирательство в тепле. — И Виктор волнуется! — сделав ударение на «о» добавил поникший дядя, пытаясь извернуться и отряхнуть спину от налипшей сухой травы и земли.***
К дому подъехали вместе: Штольман с вокзала, все остальные с места происшествия. — А что здесь происходит? — пропуская вперёд понурых дам, выпачканных в земле и глине поинтересовался Яков Платонович, — Вы где были?! — Я бы тоже хотел узнать, где вы были?! — Виктор Иванович был в бешенстве. — Папа, — начала было примирительно Анна, но папа ждал ответа от Марии Тимофеевны, полагая, что воспитанием Анны в самое ближайшее время самолично займется Штольман. — Мы! — Мария Тимофеевна воинственно поправила съехавшую на бок шляпку и с трудом выдрала из рук Алексея Егоровича лопату, чтобы незаметно поставить ее куда-нибудь в угол. Но Ребушинский вцепился в нее как утопающий в соломинку, поэтому все заворожено следили, как потрясенного журналиста лишают инвентаря. — Мы прогуливались! — Вы прогуливались! — всплеснул руками Виктор Иванович, — В два часа ночи! С лопатой! И где же вы прогуливались, позвольте полюбопытствовать?! — На кладбище! — бодро отрапортовал Антон Андреевич, которому ещё предстояло повторно допрашивать беспокойное семейство про тело, то ли виденное, то ли не виденное. — Что?! — Яков Платонович так посмотрел, что едва дыру не прожег в Анне Викторовне, — Вы… Ты… Вы прогуливались ночью на кладбище?! — Понимаешь, девочка… Она позвала меня, и не могла же я не помочь… Яков упал в кресло, схватился за голову и не найдя больше слов, характеризующих безрассудное и безответственное поведение Анны Викторовны закрыл глаза. — Маша, объясни мне, зачем вы пошли ночью на кладбище? Ещё и Анну потащили с собой! — Виктор Иванович был настроен более чем решительно и собирался докопаться до истины во что бы то ни стало. — Мы подошли, а там, там… она… — богатое воображение Марии Тимофеевны внезапно дорисовало все, что она не успела разглядеть, и Мария Тимофеевна залилась слезами, представив, что труп все же был в статуе. — Кто она? — подхватился скучающий от созерцания семейных разборок Антон Андреевич, таскающий печенье из вазы под неодобрительные взгляды Домны. — Было тело или нет? — Какое тело? — резко открыл глаза Яков Платонович, приподнимаясь в кресле. — Еще и тело! — с новой силой завелся Виктор Иванович. — Вы что, вы вообще не соображаете, что творите?! Вместе взялись бегать в поисках трупов? — Виктор, — начал было Петр Иванович, но замолчал на полуслове под убийственным взглядом брата. — Вы место обнаружения тела осмотрели? — Яков Платонович нервно тарабанил пальцами по столешнице, пытаясь выстроить картину произошедшего из сбивчивых пояснений всех участников ночной прогулки, но картина никак не складывалась. Как только он прикрывал уставшие от долгой поездки глаза, на черном фоне немедленно начинали по очереди проплывать девочки, статуи, парковый фонтан, лопата и лицо Ребушинского. — Нет, — подергал носом Антон Андреевич, — В темноте не разглядеть ничего, к тому же и рассказ про исчезнувшую статую, а уж тем более спрятанное в ней тело мне показался… неправдоподобным, — помявшись для приличия, озвучил свое мнение по поводу происходящего Коробейников. — В таком случае поговорим завтра! — Виктор Иванович с силой хлопнул двумя ладонями по столу и, не проронив больше ни слова, удалился из гостиной. — Завтра утром я съезжу, посмотрю, — прощаясь с Антоном Андреевичем предупредил Штольман, — Отдыхайте. — Спасибо, — согласился вымотанный за день сотней дел Коробейников, — Надеюсь, ничего серьезного там не произошло. — Ты тоже мне не веришь? — как только они остались вдвоем, с обидой поинтересовалась Анна. — Как тебе только в голову взбрело ночью идти на кладбище? — повысил голос Штольман. — Ведь я же просил, просил тебя много раз быть осмотрительнее и беречь себя. — Она просила ей помочь, а я не успела. Она совсем ребенок еще, сказала, что ее мама ждет… — Аня! Люди делятся на мужчин и женщин, женщины твоего положения и в твоем положении не должны ходить на кладбище по ночам ни при каких обстоятельствах. — Нет! — возразила она, резко выхватила свою руку из его ладоней и отвернулась. — Люди делятся на тех, кто может пройти мимо, перешагнув через умирающего человека и тех, кто не может! — Как бы я хотел оградить Вас от невидимых чудовищ, являющихся Вам… — вырвалось у Штольмана помимо воли. — Они не чудовища! — возмутилась Анна Викторовна, — Им тоже нужна помощь. Девочка была еще жива, я могла бы ей помочь. — Вы могли бы причинить вред себе и ребенку, Вы не думали об этом? — возразил Яков, — Вы пошли спасать несуществующую девочку, подвергая себя опасности! — Значит, не верите, — равнодушно констатировала Анна, его недоверие всегда обижало ее, а сейчас особенно, добавив боли к той, что уже имелась от осознания собственной беспомощности. — Верю, — спокойно сказал Яков. — Вы решили пожертвовать своим ребенком, ради якобы спасения чужого! — Вы решили пожертвовать отечеством, ради спасения человечества, чем Вы лучше?! — тщательно проговаривая каждое слово, повторила она подслушанную фразу помощника Варфоломеева. — Это другое! — взвился Яков Платонович, понимая, что убедительных для нее аргументов он подобрать сейчас не сможет. — Я не ожидала, что Вы… Вы, — Анне хотелось выразить все разочарование в нем и его черствости, которое она ощутила вдруг за сегодняшнюю ночь, но не получалось подобрать нужных слов, чтобы охарактеризовать его бездушное поведение. — Фараон! — подсказал невесть откуда взявшийся дух Нины Аркадьевны. — Приветствую Вас, госпожа Штольман, — изящно усевшись в кресло, поздоровалась Нежинская, рассчитывая, видимо, созерцать семейные размолвки, как спектакль в театре. — Кто? — удивленно переспросила, прищурившись, Анна. — Фа-ра-он, — по слогам повторила Нина Аркадьевна, томно обмахиваясь веером, и, подумав, прибавила, — Бесчувственный! — Да! — горячо согласилась с ней Анна Викторовна. — Он самый! Нина лукаво улыбнулась, не чувствуя еще опасности своего положения, а за креслом между тем воинственно глядя в спину Нежинской и попыхивая трубкой уже стояла Зизи. — Что да? — не понял Штольман. — Кто он самый? — Вы все-таки умерли, — проигнорировав вопросы мужа, скорее констатировала, чем спросила Анна Викторовна, всегда отличавшаяся любознательностью. — В некотором роде, — важно ответила Нина и, оглянувшись, быстро, но с достоинством, гордо подняв голову, покинула гостиную, пройдя сквозь закрытую дверь. — Не дом, а проходной двор! — сварливо посетовала Зизи, недобро глядя вслед Нине Аркадьевне. От сквозняка дверь распахнулась, освобождая путь, и покойная жена Петра Ивановича исчезла в коридоре. Анна же, последовав ее примеру, удалилась к себе в спальню, оставив безмолвного, пребывающего в крайней задумчивости мужа сидеть в кресле, грызть костяшки пальцев и смотреть как прогорают поленья в камине.***
Промаявшись с час, Яков все же решился нанести визит жене и прояснить недоразумение, возникшее между ними. Занималось утро и, значит, в ближайшее время ему следовало отбыть в управление и заняться решением рабочих вопросов. Аня дремала, полулежа в кресле, прикрыв глаза рукой. На его появление она пробормотала что-то и покрепче обхватила рукой живот, то ли от холода, то ли в попытке защитить так невидимого обитателя от ужасов творившихся извне. — Спи, спи, — укрыв ее поверх пледа одеялом с кровати, прошептал Яков и пристроился на свободный краешек кресла. Ему вдруг стало нестерпимо жалко ее, бледную, смелую девочку, отважно отправившуюся ночью на кладбище выручать какого-то неведомого ребенка, которого и в живых-то уже, скорее всего давно не было. — Ты прости меня, — повинилась Анна Викторовна. — Я знаю, что доставляю тебе всегда лишние хлопоты и не берегу твои нервы… Но не могла же я ничего не делать? — Не могла, — кивнул Яков. — Но это же не твоя история... — добавил он и нехотя поднялся: пора было отправляться в участок, а затем на кладбище. — Посиди со мной еще, — слегка удерживая его руку, попросила Анна, сперва собиравшаяся возразить и про не ее историю, и про детей, которые не виноваты в том, что их окружают взрослые чудовища. — Покажи ему, где голова и спинка, пусть погладит! — икало внутри неугомонное дитя, но мать его пожеланий не расслышала. — Я тебя очень прошу, — послушно вернулся на место Штольман, — Если ты еще что-то увидишь или услышишь, отправь с запиской Домну, не уходи из дома. Ближе к вечеру обещался зайти Александр Францевич, навестить тебя. — Обещаю! — заверила Анна, выбралась из нагромождения одеял и вдруг с чувством поцеловала мужа, чем окончательно лишила его остатков рабочего настроя. Весь день Яков Платонович пребывал в приподнятом настроении духа, несказанно удивив и Николая Васильевича, и Антона Андреевича. Осмотр на кладбище показал, что некий бронзовый предмет действительно пролежал какое-то время в земле, но было ли в этом предмете тело установить не удалось.***
Воспользоваться советом Штольмана Анне Викторовне представилась возможность вечером того же дня. Девочка, что скрывать, не давала ей покоя, Анна чувствовала свою вину перед ней и хотела наказать ее истязателей и найти тело, чтобы передать матери, поэтому как только ошалевший от счастья Яков отбыл на службу принялась вызывать дух ребенка для выяснения подробностей произошедшего. Но бесцеремонно вмешивающаяся Зизи (появлявшаяся всякий раз вместо девочки с поручениями и наставлениями) утомила Анну Викторовну так, что она не заметила как уснула за столом и сонную ее, Олимпиада отвела в кровать, приговаривая, что ночные прогулки до добра не доводят. Во сне-то Анна и увидела, как человек, лица которого не разглядеть, подъезжает к почте, выгружает с помощью кучера и дворника большой деревянный ящик, из которого раздается надрывный плач духа, и дворник помогает этому человеку занести добротно сколоченный ящик в отделение. Затем картины начали меняться: в комнате плакала девочка, обещая рассказать все матери, ее увещевали какие-то женщина с мужчиной, затем мужчина выхватил нож и всадил его девочке сначала в бок, а потом и в сердце, ребенок сделался бледным и, обескровленный, упал на пол. В каменном подвале брошено было тело девочки, завернутое в рогожу, незнакомец же рассматривал бронзовую статую, полую внутри. В комнатах наверху вовсю веселились господа, разгоряченные то ли от шампанского, то ли от окружения симпатичных, юных совсем девушек, вульгарно одетых и накрашенных. В комнате, где убили девочку, женщина замывала следы крови с пола и ковра, в раковине здесь же валялась ее порванная, в бурых пятнах, одежда. От увиденного Анна проснулась в холодном поту, не сразу сообразив, что она не в виденном подвале, а дома в кровати, и ее не убивают ножом в живот, а случился очередной спазм, характерный для ее состояния. Едва дождавшись, когда мышцы расслабятся и исчезнут неприятные ощущения, связанные с их напряжением, Анна Викторовна бросилась писать записку Якову, намереваясь передать ее с Петром Ивановичем. Выяснилось, однако, что потрясенный ночным происшествием Петр Иванович сразу после обеда, который она проспала, спешно отбыл в Петербург. Оставалось поручить доставку корреспонденции Домне, что и было сделано.***
— Куда это ты? — Мария Тимофеевна, возвращавшаяся с традиционной дневной прогулки по парку, в дверях столкнулась со спешащей куда-то что есть мочи горничной. — Анна Викторовна записку велели отнести мужу, — с неохотой пояснила причину намечавшейся отлучки Домна, мощным телом перегородившая вход в дом. — Дай-ка сюда! Давай, давай! — поторопила Мария Тимофеевна, предчувствуя, что там может быть что-нибудь по их с Ребушинским делу. Предчувствия ее не обманули. — Ступай в дом, — велела Мария Тимофеевна, проигнорировав вялые возмущения домоправительницы, и, сменив шляпку, немедленно отправилась делиться добытой информацией с Алексеем Егоровичем. На почтовый склад, где предположительно хранилась статуя, упакованная в ящик, условились проникнуть тайно, когда служащие уже разойдутся по домам и останется сторож, глуховатый растяпа-старик. Решено было, что Мария Тимофеевна отвлечет его разговором а проскользнувший в это время в дверь Алексей Егорович проведет затем Марию Тимофеевну через черный ход. План заговорщиков сработал как нельзя лучше и, оставив на входе недоумевающего охранника, они принялись перекладывать с места на место мешки, коробки, мешочки и коробочки с целью обнаружить указанный в записке Анны деревянный ящик. Спустя час поисков, когда Алексей Егорович отирал пот со лба чаще, чем перекладывал коробки, а Мария Тимофеевна замучилась отряхивать платье от пыли, искомого ящика они так и не обнаружили. Зато их самих обнаружил дворник и, не желая ничего слушать про мужа и зятя Марии Тимофеевны, немедленно позвал городовых. К тому, что Мария Тимофеевна вместо нахождения подле дочери, требовавшей особого материнского участия и заботы, проводит время в камере в компании своего друга Ребушинского, и ее подозревают во взломе почтового отделения с целью кражи особо ценного почтового имущества, Яков Платонович отнесся философски. Чего нельзя сказать о Викторе Ивановиче, метавшемся по полицейскому управлению, точно раненый бизон. Выяснив в чем дело, Антон Андреевич под чутким руководством Штольмана взял с доморощенных сыщиков подписку о невыезде и предупредил о необходимости оплатить штраф. — Я на почту, — не дожидаясь, пока Коробейников покончит с формальностями, предупредил Штольман. Мария Тимофеевна немедленно вскочила со стула и выразила горячее желание сопровождать зятя на почту, но Виктор Иванович, силой уволок ее из управления под громкие протесты Алексея Егоровича о неприкосновенности fourth estate вообще и отдельных ее представителей (в лице Марии Тимофеевны) в частности. — Всё, свободны! — покончил с бумагами Коробейников, вручил часть из них Ребушинскому и отправился вслед за Штольманом.***
Документ об особых полномочиях Якова Платоновича произвел на сторожа такое неизгладимое впечатление, что он немедленно вызвал запиской почтмейстера Кузякина, пьющего восьмой стакан чая дома в окружении жены и детей. Прибывший в ночи почтмейстер, поглядывая на Штольмана, негромко возмущался произволом столичных властей, перевернувших отделение с ног на голову. Ящик обнаружился в подвальном помещении почтового отделения, не предназначенного для хранения отправлений в тот момент, когда Яков Платонович уже отчаялся что либо найти, а Кузякин осмелел до того, что громко крыл полицию по матушке не выбирая выражений. — Открывайте! — скомандовал дворнику Антон Андреевич, переписав в блокнот адрес и фамилию получателя. — Как Вы объясните наличие данного ящика в служебном помещении? — приступил к допросу почтмейстера Штольман. — Никак, — пожал плечами Кузякин, и предчувствуя долгий разговор, снял ботинки и надел рабочие тапки (давала о себе знать подагра). — Я не занимаюсь приемом посылок, для этого есть служащие. — Вызывайте тех, кто занимается, голубчик, — поторопил Антон Андреевич, дома его ждала голодная мышь, да и сам Антон Андреевич с утра не держал во рту маковой росинки. — Ночь на дворе! — возмутился почтмейстер. — До завтра нельзя отложить эти процедуры? — У вас неопознанный труп ребенка обнаружили в отделении! Вы возражать будете?! Вызывайте немедленно! — прикрикнул Коробейников. — Тело я забираю? — спросил закончивший внешний осмотр Александр Францевич, — Девочке лет двенадцать-тринадцать, предварительно смерть наступила от ножевого ранения в сердце два дня назад, есть следы борьбы и признаки насилия, — отчитался о результатах осмотра доктор и отбыл с телом в прозекторскую. Допрос почтовых служащих шел уже третий час, а результатов все не было. Прознав от кого-то про воров, забравшихся вечером на почту, все единогласно склонялись к тому, что они и подкинули этот злосчастный ящик. Ребушинский, явившийся к почте, как только его выпустили из полицейского управления, не выдержал и, просунув лицо в открытое окно, у которого он конспектировал ход следствия, возмущенно заявил, что все это грубая ложь и никакого ящика они с Марией Тимофеевной не подкидывали. Сторож подтвердит. Вызван был сторож, подтвердивший, что беседовал в указанное время с дамой из благородных. О чем беседовал? Дама спросила, нет ли у него внуков, потом рассказывала, что она теперь в ожидании как на иголках и очень хочет девочку. Господина журналиста? Да, тоже видел, он мелькал какое-то время у входа, потом куда-то исчез, но ящика при нем сторож не заметил. Допрос служащих возобновили по новой. Пока Антон Андреевич разбирал с каждым квитанции о принятых ими отправлениях за предыдущие два дня, расспрашивая подробно о тех, что казались ему подходящими, Яков Платонович без особой надежды на успех просматривал содержимое рабочих столов. Крупная сумма в ящике одного из них заинтересовала сыщика, и он потребовал пригласить работающего за этим столом для беседы. Остальных велено было отпустить по домам. Поотпиравшись еще какое-то время, работник сознался, что принял отправление минуя кассу, при этом отправитель просил держать посылку в холоде, так как там, дескать, разделанный молочный поросенок, пересыпанный солью для лучшей сохранности. — Поросенок?! — вцепился в полы его мундира разгневанный Антон Андреевич, — Молочный?! — тряс он тщедушного служащего что есть сил. — Коробейников! — Штольман еле отодрал взбешенного Антона Андреевича от нерадивого почтового служащего и во избежание дальнейшего рукоприкладства отослал его в отделение просматривать заявления о пропавших недавно девочках десяти-четырнадцати лет, сам же направился к Александру Францевичу, обещавшему как можно быстрее провести вскрытие и составить заключение.***
Быстро выяснилось, что заявление о пропаже дочери Дарьи подавала вчера прачка Авдотья Иванова, к коей и направился для беседы Яков Платонович. Фотография, стоявшая на самом видном месте в скромно обставленной комнате не оставляла сомнений, что найденная ими девочка и есть Даша. Мать Даши пригласили на опознание, после которого состояние ее было таково, что пришлось Якову Платоновичу, нарушив всякие правила, привезти ее в дом и перепоручить заботе Домны и Марии Тимофеевны. В больнице не нашлось места, а оставлять женщину наедине со своим горем Штольман не решился. К тому же надо было как-то расспросить Авдотью про дочь, чего сделать они с Коробейниковым как не бились не могли: самые нейтральные вопросы вызывали у женщины очередную волну безудержного плача. Милц обещался подъехать чуть позже, проверить состояние и при необходимости вколоть успокоительное, да и к Анне Викторовне у него было какое-то дело. Разговорить Авдотью, как ни удивительно, удалось Ребушинскому, гостившему в это время у Мироновых. Как-то у него получалось не дать убитой горем матери, отвечающей на вопросы следователя, сорваться в истерику, в результате чего Штольман выяснил, что Дарье было двенадцать лет, она с год уже была ученицей при модистке Иверовой и позавчера ушла в салон рано утром и не вернулась, ни вечером, ни на следующий день. Мать обратилась в полицию вечером в день исчезновения, но заявление не приняли, велев явиться утром, если дочь не объявится. Дочь не объявилась. — Я думаю, надо заглянуть к Аглае Львовне, она должна что-то знать, — предложила Мария Тимофеевна Алексею Егоровичу за вечерним чаем. На веранде кроме них никого не было, поэтому можно было не таясь обсуждать ход дела. — Вы собираетесь идти в … бордель? — до такой степени поразился мужеству напарницы Ребушинский, что пролил на скатерть вишневое варенье. Домна, узревшая свежее пятно, тяжело вздохнула, но ничего не сказала и, водрузив на стол корзинку с печеньем, гордо удалилась. — Разумеется, нет! — возмутилась Мария Тимофеевна. — Туда пойдете Вы! Скажете, что давно мечтали заполучить какое-нибудь юное создание, и не знает ли Аглая, как это устроить наилучшим образом. — Но… — А что скажут в таком случае обо мне?! — поинтересовался Алексей Егорович, обеспокоенный за свою репутацию. — Какая разница? — не поняла Мария Тимофеевна, — А впрочем, про Вас скажут, что Вы раскрыли преступление и очистили город от всякой грязи. Я лично возьму у Вас интервью на один разворот. Нет, даже на два разворота. Алексей Егорович часто заморгал, но возразить ему было нечего. Яков Платонович, получив от Милца результат экспертизы, свидетельствовавший о факте насилия, утром следующего дня тоже не преминул заглянуть к маман, где и столкнулся со скучающей на лавке рядом с заведением Марией Тимофеевной. Скучать Марии Тимофеевне пришлось недолго, Алексей Егорович с озабоченным лицом вылетел из подъезда быстрее ветра, едва на опрокинув Штольмана, и обстоятельно доложил Марии Тимофеевне, что Аглая Львовна, как только узнала, зачем он явился, тут же выставила его вон и обещала обратиться к конкурентам, дабы поведать всю правду о редакторе «Затонского телеграфа». Штольману же Аглая Львовна рассказала, что дети двенадцати лет у нее не работают, и она не знает, где можно было бы раздобыть для клиента девочку такого возраста, а так же о том, что господин Ребушинский только что приходил с точно такими же вопросами, и ее, Аглаю Львовну, это наталкивает на определенные мысли. Мысли маман Яков Платонович отчего-то выслушивать не возжелал, а отправился допрашивать модистку Иверову прихватив по пути Антона Андреевича, угощавшегося булками неподалеку от полицейского отделения. В салоне Иверовой их встретила девица, с порога бойко сообщившая, что хозяйка еще не являлась, но если Штольману вдруг требуются особые услуги, то она готова оказать ему всяческую помощь. От вопроса Коробейникова, что за услуги такие, девица впрочем уклонилась, начав преувеличенно любезно предлагать им то шляпки, то тесьму для платья. С вопросом же о Даше произошло неуловимое изменение, и перед сыщиками внезапно оказалась запуганная, точно мышь Антона Андреевича, девочка, дрожащим голосом повторявшая, что она ничего не знает. Две другие ученицы Иверовой, подошедшие во время разговора, при упоминании Даши тоже чего-то будто испугались и на дальнейшие расспросы отвечали невпопад, то и дело озираясь на входную дверь. Саму хозяйку Штольман, в отличие от Коробейникова, узнал сразу — память услужливо подкинула ему картинку, где Верка-модистка с оторванной от платья пуговицей стеснительно рассказывает ему в полицейском участке о мелкой краже. Верка, казалось, тоже его узнала, но виду не подала, учениц одним кивком головы отослала в подсобное помещение, и любезным тоном поинтересовалась, чего господин желает приобрести. Так как приобретать господин ничего не желал, а желал задавать вопросы Верка вся как-то подобралась и, сменив тон, сухо поведала, что Даша была способной ученицей, в понедельник вечером, отработав положенное время, покинула салон с другими девочками, а во вторник не явилась. Заявление в полицию Иверова не делала, так как о пропаже ей во вторник сообщила мать, как раз направлявшаяся в отделение. Коробейников попробовал разговорить учениц, односложно подтвердивших, что в понедельник вечером они вышли вместе с Дашей, разошлись по домам в разные стороны и больше Дашу не видели. На вопрос в какой стороне жила Дарья и куда направилась после закрытия салона ответы последовали прямо противоположные, из чего Антон Андреевич сделал вывод, что девочки многого не договаривают. Заключениями своими он поделился с Яковом Платоновичем, и они принялись придумывать, как вывести Иверову на чистую воду, поставив на всякий случай понаблюдать за домом ее, одновременно являвшимся и магазином и жилищем, урядника Рябко. Донесения Рябко, следовавшие в течение трех дней наблюдений за домом Иверовой, окончательно убедили сыщиков, что случившаяся трагедия связана с домом модистки. Убедились в этом и Мария Тимофеевна с Алексеем Егоровичем, для которых Рябко тезисно переписывал итоги своих наблюдений. — Лошадь, остановившаяся у дома Иверовой в девятом часу вечера, взоржала горестно, — усердно отчитывался Рябко в письменной форме, — На звук указанный явился из дома клетчатый жилет с неопознанным мною мужчиною внутри, и они поздоровавшись и обнявшись крепко отправились в дом, перебрасываясь шутками скабрезного свойства. За мужчиною из пролетки следовали две корзины с фруктами и конфектами и ящик шампанского марки неизвестной. Окна же, спустя два часа после вхождения оных лиц в дом, отразили господина сего в компании юных особ, вкушавших с явным аппетитом, (свидетельствующим о здоровье внутренностей ихних) содержимое тех корзин, что были доставлены с лошадью и мужчиной в сюртуке. — Кто с кем обнимался и перебрасывался шутками? — чесал затылок ничего не понимающий Алексей Егорович, перечитывающий вслух Марии Тимофеевне вести с полей по нескольку раз кряду — Лошадь с мужчиной? Мужчина с клетчатым жилетом? Куда следовали ящики шампанского и фруктов? — Вам надо явиться к Иверовой в роли скучающего любителя эдаких приключений и все разузнать! — предложила Мария Тимофеевна, проникновенно заглянув в глаза Ребушинскому. — Ящик шампанского, — вслух стал подсчитывать Алексей Егорович, — Конфеты и фрукты… Нет, редакция не потянет такой объем расходов. — Ящик шампанского можно взять у нас, — не стала жадничать Мария Тимофеевна. — Петр Иванович давеча привез два ящика крымского «Новосветского», если из того и другого взять половину будет незаметно. Почти. — прикинув что-то в уме уточнила она. Яков Платонович до последнего сомневался в правильности решения, придуманного им совместно с Антоном Андреевичем, но других путей получить доказательства виновности модистки и ее сожителя (того, что в клетчатом жилете) у него не было. Выждав некоторое время после сигнала Рябко о прибывшем поздно вечером в дом солидном господине с подношениями, лица которого Рябко, как водится, не разглядел, Штольман с Коробейниковым, не поставив в известность Николая Васильевича и не получив соответствующих разрешительных бумаг явились с обыском в дом Иверовой. Иверова грозилась жалобами на незаконный обыск, но осмотру помещений особо не препятствовала и даже сама провела их в комнату, где обнаружился внезапно не вполне трезвый Алексей Егорович, увлеченно беседующий о чем-то с одной из юных помощниц модистки. Антон Андреевич без лишних разговоров немедленно задержал Ребушинского и поместил его под стражу, игнорируя доводы Штольмана о непричастности журналиста к убийству. Мария Тимофеевна, узнав чем обернулось их с Алексеем Егоровичем предприятие, без всяких объяснений устроила зятю бойкот, перестав с ним здороваться по утрам, и взялась убеждать мужа защитить редактора от ложных обвинений, на что Виктор Иванович неизменно отвечал категорическим отказом. Алексей Егорович на допросах вел себя сдержанно, но поведение свое у Иверовой в тот злополучный вечер объяснить не мог, рассказывая, по мнению Антона Андреевича, небылицы про какое-то собственное расследование, в ходе которого выяснилось нечто, чем Алексей Егорович готов поделиться, при условии, что с него снимут все обвинения. Якова Платоновича версия Коробейникова не устраивала, он съездил побеседовать с родителями учениц Иверовой, и из бесед этих сделал вывод, что матери девочек прекрасно знают, чему их дочерей обучают в салоне модистки, по окончании рабочего дня.***
Штольман, направлявшийся к матери Даши для уточнения некоторых деталей, завидел у церковных ворот знакомый экипаж и вернулся выяснить, не ведет ли снова каких раскопок его неутомимая теща. Мария Тимофеевна, как оказалось, смирно ждала дочь, увлеченно черкая что-то в блокноте, а вот Анна Викторовна, сама не своя, бесцельно плутала между клумбами в церковном саду, где ее Яков Платонович и выловил, с намерением немедленно отправить домой. Анну его появление немного привело в чувство, уткнувшись носом ему в шею, она беззвучно плакала, содрогаясь всем телом и упорно не желая рассказывать, что произошло. Произошло же вот что: ей отчего-то срочно понадобилось побывать в церкви, и она уговорила мать сопроводить ее к храму. Со словами о том, что она ведьма, и дитя ее бесовское, растерянную Анну Викторовну мгновенно выставили из церкви две женщины, прислуживающие отцу Федору, так как от сквозняка неловко открытой ею двери задуло несколько свечей, что и послужило причиной крайнего их неудовольствия. — Хотите, я подержу их в отделении день-другой? — с трудом выяснив, в чем дело, спросил Яков Платонович, отирая слезы с ее щек и прижимая к себе посильнее. В ответе он заранее был уверен. Анна Викторовна, всхлипывая, отрицательно замотала головой, и под бурный протест Яков уверенно затащил ее обратно в храм. — Кто это? — шепотом, но так, чтобы было слышно, с интересом спросила одна из помощниц, окинув цепким взглядом Штольмана. — Полицейский упырь, ведьмин муж, — лениво пояснила ее подружка. Вынести «упыря» взвинченная от обиды Анна Викторовна уж никак не могла, поэтому решительно развернулась, чтобы дать отпор двум кумушкам, рассказав, что муж ее — самый честный, благородный и порядочный человек во всем Затонске, но уперлась в Якова, оказавшегося у нее на пути и стеной перегородившего проход. Поймав его полный иронии взгляд, Анна Викторовна осознала вдруг, что ей совершенно нет дела до мнения этих посторонних им людей, берущихся судить других так зло и бескомпромиссно. Какое-то время они молча постояли перед иконостасом, думая или молясь каждый о своем, а затем Штольман проводил умиротворенную Анну до экипажа, сдав с рук на руки продолжавшей игнорировать его Марии Тимофеевне, и отправился по делам.***
Новость о самоубийстве матери Даши, принесенная ближе к вечеру Коробейниковым, заехавшим по просьбе Штольмана за пластинами к фотоаппарату, в совокупности с утренним эпизодом в церкви негативно сказались на состоянии Анны Викторовны: едва проводив Антона Андреевича, она ушла плакать к себе в комнату, и доплакалась до регулярных и болезненных спазмов, которые Олимпиада Тимофеевна восприняла, как сигнал к действию, немедленно отправив Домну за Штольманом и Милцем. — Куда же ты так торопишься? — причитала Олимпиада Тимофеевна, в тот момент, когда Штольман, вызванный ее невразумительной запиской из квартиры повесившейся от горя Авдотьи, явился домой. Тетушка же вместо того, чтобы помочь Анне переодеться и прилечь в кровать, то и дело гладила затвердевший словно камень живот, полагая, что спазм так пройдет быстрее. — Мама у тебя странная… папа странный… про бабушку и говорить нечего, одно слово - писатель, — то ли на всякий случай предупреждала, то ли уговаривала повременить с рождением до обнаружения более подходящих родственников взволнованная сверх всякой меры сестра Марии Тимофеевны. — Но ты не расстраивайся, — утешила дитя, вознамерившееся родиться в столь неподходящий момент, Олимпиада, взявшая себя кое-как в руки при появлении Якова Платоновича. — Ведь у тебя есть тетя Липа! Она не даст тебя в обиду! — У него есть тетя Липа! — продышавшись, передала Анна Викторовна Якову Платоновичу, с трудом выбираясь ему навстречу из тесного кресла, в которое была усажена заботливой тетушкой, велевшей дожидаться врача. — Уж тетя Липа-то чистейший образец добропорядочности! — ехидно прокомментировал дух Зизи спокойно попыхивая трубкой и с некоторым даже презрением глядящий на образовавшуюся в доме суету, но Олимпиада Тимофеевна, к счастью, нелестного замечания не слышала. Яков Платонович же какое-то время стоял потрясенный: мысль, что с ребенком можно было разговаривать, ему и в голову не приходила. Ребенок до сих пор был для него неотделим от Анны: Анна была счастлива ожиданием — он был счастлив подле нее, ей было плохо — он страдал, если не имел возможности облегчить ее страданий. Обязанности свои он видел в том, чтобы всячески оберегать Анну Викторовну от волнений и потрясений (что получалось неважно, как показала ее недавняя вылазка на кладбище), выполнять рекомендации врачей (это получалось лучше, оба доктора и московский, и Милц велели ему относиться к жене как к драгоценному сосуду, и он строго следовал их рекомендациям) и присутствовать при рождении ребенка, если того захочет сама Анна. — Ложные схватки, — понаблюдав пару часов Анну Викторовну и не дождавшись повторения регулярных болей постановил Александр Францевич, прибывший вместе со Штольманом, и засобирался в прозекторскую — надвигалась ночь, а надо было еще вскрывать тело несчастной женщины — матери Даши, — Но вы Яков Платонович не расслабляйтесь, теперь уж совсем скоро. — Такое бывает, — подтвердила Анна (испытавшая некоторое разочарование, оттого, что долгожданная встреча вновь откладывается), Якову Платоновичу (испытавшему некоторое облегчение, оттого, что боль миновала и Анне лучше) и принялась расспрашивать Александра Францевича о результатах вскрытия Даши. — Не думаю, что мне следует Вам об этом рассказывать, — попытался отказать Александр Францевич, многозначительно глядя на Штольмана, — Рассказывайте, — безнадежно махнул рукой Яков Платонович, — Иначе Анна Викторовна, чего доброго, додумается, никого не предупредив, отправиться в больницу, чтобы прочесть Ваше заключение. Анна Викторовна, доверчиво переводила кроткий взгляд с одного озабоченного ее поведением мужчины на другого, как будто речь шла вовсе не о ней. Данные заключения требовались ей, потому что дух девочки больше не приходил на зов: Зизи, не допускала посторонних, заботясь таким своеобразным образом об Анне.***
Под утро девочка сама явилась Анне Викторовне, перемещавшейся всю ночь из кресла в кровать и обратно в безуспешной попытке уснуть хотя бы на пару часов. — Спасибо, — прошептала девочка, опустив глаза в пол и теребя белоснежный передник. — Зачем ты пришла? — устало спросила Анна. — Ты солгала мне тогда? Ты уже была мертва, когда говорила, что жива и просила тебя спасти? — Да, — виновато кивнула девочка вместо ответа. — Я хотела, чтобы меня нашли. Если бы не ты, меня бы никогда не нашли, а я хотела остаться с мамой. — И дух Авдотьи явился здесь, и мать увела своего ребенка туда, где живым не было места, а Аня, прислушавшись к своему ребенку, подумала немного, стоя у окна и слегка покачиваясь с пятки на носок, и отправилась к мужу в комнату. Штольману снилось странное: его, полностью обездвиженного, сначала с силой заталкивали в каменную статую Командора, пустую внутри, пока Лепорелло-Коробейников растерянно метался из стороны в сторону, пытаясь предотвратить происходящее, а затем бросили в какое-то неизвестное болото, из которого он никак не мог выбраться, где будто бы исчезли в один момент из его жизни все те люди, которые доставляли ему массу хлопот: не было ни Ани, ни Марии Тимофеевны, ни Володи, ни Коробейникова, ни Ребушинского, ни Трегубова. Словом, не было тех, кто был частью его жизни, не было и самой жизни без них. Анна, испробовав все прочие методы, как-то: открыть окно, подуть на лоб, перевернуть на другой бок, решилась его разбудить. — Вы что? Вы опять спасли меня? — спросонья шепотом испуганно поинтересовался Яков Платонович, стремительно вырванный только что из дурного сна, затягивающего его в черную липкую жижу. — Почему Вы не спите? — мельком глянув в окно обеспокоенно продолжил он. — Мне Вас обнять захотелось, — почему-то тоже на «Вы» ответила Анна Викторовна, Яков молча подвинулся, освобождая ей место. — Спи, и ни о чем не думай, — велел он и подложил ей под спину свою подушку, а себе под голову — руку. — А я думаю теперь, что зло неистребимо, и мы не справимся, ведь пока мы отрубаем одну голову появляется несколько новых, и зачем тогда биться с этим драконом, если зла все равно никогда не будет меньше? — поделилась соображениями последних бессонных ночей его жена. — Какие странные мысли посещают порой Вашу прекрасную голову, — пробормотал Яков Платонович. Что скрывать, эта женщина умела его удивлять. — А Вашу какие посещают? — сонно зевая, спросила Анна Викторовна, пытаясь равномерно распределить одеяло. В его присутствии все, что так тревожило ее в последние дни отступило далеко, тепло и защищенность как будто окутывали со всех сторон невидимым коконом и сон, не шедший до сих пор, навалился так внезапно, что ответа на вопрос она не услышала. Поглаживая ее утром по голове, он обратил внимание на какой-то выступающий сбоку маленький бугорок, там, где должен был быть ребенок и долго не решался притронуться, боясь потревожить сон жены, но в конце концов любопытство победило и Яков Платонович осторожно, чтобы не разбудить Аню впервые погладил своего ребенка. Такой порыв Анну Викторовну несказанно удивил, и что, скрывать, обрадовал, так как до этого момента Яков Платонович, судя по всему, воспринимал происходящее с ней как исключительно ее, женскую историю, в которой ему не могло быть места, и где его вопросы и уж тем более опасения будут бестактны или глупы. Анна Викторовна же стеснялась делиться своими ощущениями, так как о ребенке Яков Платонович говорил крайне редко и только в будущем времени, когда тот уже должен был появиться на свет. Всего этого Анна Викторовна конечно ему не сказала и виду не подала, но в полудреме предупредила, что если Яков Платонович вознамерится еще и вести беседы, как это любит делать тетя Липа, то уши нужно искать в другой стороне, взяла горячую руку мужа и приложила к тому месту, где следовало выходить на связь с наследником. В ладонь ему легло что-то полукруглое и твердое, бывшее, по утверждению Ани головкой, придерживая которую он испытал вдруг всю гамму чувств — от восторга, что вот же он, человек, до ужаса, что через неделю, а то и раньше, этот человек будет появляться на свет в боли и муках и совершенно неизвестно как дальше сложится его жизнь. Ребенку же такое внимание отца понравилось и будь у него побольше пространства для маневра, он, разумеется, выразил бы свой восторг поактивнее, но получилось только слегка поерзать, что тут же вышло ему боком — мышцы напряглись сильнее обычного, его слегка сжало и он стукнулся обо что-то жесткое. — Толкается? — неуверенно спросил Яков Платонович, почувствовав возникшее напряжение, но руку не убрал. — Уже нет, пояснила Анна Викторовна, взъерошив мужу волосы, — Он теперь слишком большой и двигаться ему негде. Если хочешь, можно еще послушать, как бьется сердце. Яков хотел послушать, но за стетоскопом вставать отказался, так как не нашел сил прервать зародившееся ощущение единения с ребенком, возникшее от внезапного открытия, что можно уже сейчас подержать его, не родившегося еще, в руках. Открытие это сблизило будущих родителей, и отчасти лишило Якова опасений, что он не справится с ролью отца. У Анны Викторовны таких опасений в отношении него конечно и возникнуть не могло: знание, что в мире есть Штольман, начисто отбивало у нее вообще какие бы то ни было опасения: он был бастионом, надежно защищавшим всю ее семью вне зависимости от степени исходящей опасности и расстояния, которое нужно было преодолеть, чтобы заслонить от угрозы. Поэтому когда он в какой-то момент поделился вдруг своими сомнениями, искренне удивилась, что у Якова Платоновича могут быть подобные страхи, и заверила, что нисколько в нем не сомневается.***
Вскрытие Авдотьи Ивановой показало, что причиной смерти явилось отравление морфием, а не удушение вследствие повешения, однако не дало четкого ответа на вопрос, было ли это самоубийство или убийство: прием морфия, судя по медицинской карте был прописан Авдотье, но рецепт выписывался несколько месяцев назад. Дело приняло еще более неожиданный оборот, когда зашедший к Якову разобрать сложную задачу по математике Володя Нежинский проболтался по секрету Анне Викторовне, что с Гришей он теперь совсем не дружит, поскольку у него появился новый гораздо более интересный приятель, чем наивный стихоплет Вернер. Из рассказа Володи Анна узнала, что познакомились они возле гимназии, и новый друг уже приглашал Володю в гости есть конфеты, пообещав, что если Володя явится вечером, то сможет как взрослый попробовать шампанского и пообщаться с интересными собеседниками. Володя очень хотел поскорее стать взрослым, поэтому согласился нанести визит и теперь советовался с Анной как лучше удрать из дома, чтобы у Николая Васильевича не возникло никаких подозрений. — Где ты ел конфеты? В каком доме? — Анна упорно запрещала себе думать, что случилось бы с Володей, если бы он не поделился с ней последними новостями, но картины, одна другой страшнее постоянно лезли в голову. — У модистки, — с аппетитом доедая сваренный Домной борщ поведало ни о чем не подозревающее дитя и потянулось за свежеиспеченными плюшками в надежде на дельный совет. К счастью в этот момент явился Яков Платонович, и Володе по настоянию Анны Викторовны пришлось пересказать все еще раз сначала ему, потом Коробейникову, а затем и Николаю Васильевичу, от которого Володя с ужасом ожидал взбучки, но ее отчего-то не последовало. — И что теперь делать? — выпроводив в сад Володю, желавшего теперь непременно узнать в чем дело и отчего все так переполошились, — крепко задумался Николай Васильевич, старательно приглаживая на лбу прядь волос. — Запустим мальчишку и… — заикнулся было Антон Андреевич, но Анна Викторовна, не дав ему договорить, сообщила, что не позволит рисковать мальчиком ни при каких обстоятельствах. Володя, подслушивающий за дверью, хмыкнул (ох уж эти девочки), но решил простить ей выдачу своей тайны широкому кругу лиц. В голове его крепла мысль, что неплохо было бы помочь Штольману в поимке негодяев, убивших неизвестную девочку Дашу, его ровесницу. Штольман Володе нравился, он всячески пытался подражать Якову Платоновичу и даже собирался непременно стать сыщиком для чего с некоторых пор стал усерднее учиться в классе и чаще сидеть за учебниками дома. Пока взрослые несколько дней мучительно ломали голову, вычисляя как лучше взять преступников, чтобы им не удалось избежать наказания, Володя помирился с Гришей, пообещав тому приключение, призванное вдохновить Гришу на написание разом оды, сонета и марша, и оба они, оставив матери записку, отправились по приглашению неизвестного субъекта пробовать шампанское и вести великосветские разговоры. И неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы беглецов не выдала сестра, а вовремя заметивший неладное в подвальном окне, урядник Рябко (мимо которого мастерски просочились ребята) не вызвал на подмогу Коробейникова и Штольмана, высвободивших совместными усилиями напуганных до смерти детей из лап любителя острых ощущений.***
Анна молча поставила перед Яковом Платоновичем рюмку с коньяком, он также молча залпом ее опрокинул. — Что, так плохо? — встревоженно спросила она, не выдержав молчания. — Трегубова увезли в больницу, — пояснил Яков. — Он орал, что всех надо пороть и бегал с ремнем за Рябко и Коробейниковым. Мальчики у нас сегодня переночуют. Мальчики же пришли в себя довольно быстро и, отмытые до скрипа Домной, явились к ужину в прекрасном расположении духа. — Лихо мы их, да? Взяли на живца! — обратился гордый собой Володя к Штольману, Яков Платонович едва не подавился коньяком, но ничего не ответил. — И в доме с кровью у крыльца мы взяли гада на живца! — продекламировал Гриша, Яков Платонович откашлялся и снова молча выпил, Гриша с Володей не обратили на него решительно никакого внимания. — Я думаю, что в гимназии мне теперь учиться не обязательно, я и так могу Вам помогать в расследованиях! — продолжил деловито рассуждать Володя, пока Гриша вслух подыскивал рифму к слову «модистка» и выковыривал из булки изюм. Анна Викторовна от всего происходящего тоже было уже потянулась к рюмке, но вовремя вспомнила, что ей нельзя. — Виктор, забери детей! Нам нужно обсудить с Яковом Платоновичем детали дела! — скомандовала Мария Тимофеевна. Ребушинского уже выпустили из камеры и теперь им с Марией Тимофеевной предстояло обработать собранный материал для размещения в газете, для чего Мария Тимофеевна решила простить зятя, дабы узнать все неизвестные подробности. Яков Платонович, обнаружив, что графин пуст, судорожно оглядывался в поисках путей отступления, но перед глазами от усталости и выпитого все плыло. Осознав тщетность своих намерений, с тяжелым вздохом он приготовился к экзекуции вопросами от Марии Тимофеевны и Алексея Егоровича. Анна Викторовна в который раз его спасла, перехватив маменьку на полпути в гостиную и заняв ее разговором о детской одежде, которую в самое ближайшее время нужно будет заказать портнихе.***
Алексей Егорович вот уже полчаса прощался с Марией Тимофеевной на крыльце дома и все никак не мог уйти. Зашел он на пару минут, чтобы поздравить Штольмана с именинами, но так как празднование было по понятным причинам спешно завершено, и гости не стали дожидаться кофе и десерта, чтобы не мешать Анне Викторовне и не отвлекать мужа ее, Алексею Егоровичу ничего не оставалось как передать поздравления через Марию Тимофеевну. — Статья Ваша выйдет через два номера, — выискав новый повод задержаться сообщил Ребушинский, переложил трость из руки в руку и спустился на одну ступеньку вниз. — Это всенепременно будет сенсация! — Нет, — нервно поглядывая на дверь, возразила Мария Тимофеевна. Следовало, безусловно, быть сейчас рядом с дочерью, но отказать в беседе Алексею Егоровичу было выше ее сил. — Вы не хотите публикации? — будто бы обрадовался неизвестно чему редактор и степенно поправил шляпу. — Нет, — уверенно подтвердила Мария Тимофеевна, чутко прислушиваясь, что происходит в недрах дома и не требуется ли ее помощь. — Что ж, — спустившись еще на одну ступеньку кивнул Ребушинский, — Я хотел Вам предложить отказаться от публикации, но не решался. Тяжело это все… Но рад, что наше мнение совпало, — и забыв попрощаться, Алексей Егорович резко развернулся спиной к Марии Тимофеевне и не оглядываясь быстрым шагом удалился прочь, с преувеличенной силой опираясь на свою видавшую виды трость.