они привыкнут.

Студия пустует уже несколько месяцев. Первое время это ощущалось не так остро - он был в другой стране, с девушкой, которая его любит и, казалось, вот-вот должен был вернуться домой. Так он говорил в письмах, которые исправно приходили пару раз в месяц. Письма... Джон смотрит на эту стопку потрепанных листочков, исчерканных его небрежным почерком. Снимает очки. Теперь писем нет, а есть какие-то размытые пятна, мало относящиеся к н е м у. Отлично. Он должен был вернуться. Джон ждал этого. Не так, как в фильмах - сидя у прямоугольника окна, вглядываясь в бесконечный снег с дождём, на что-то надеясь. Он ждал каждую секунду своей жизни - в колледже, отпуская колкости в адрес однокурсников и преподавателей (последние раздражали его даже больше остальных - 'гамбургским университетам повезло иметь такого студента... Леннон, как же вы допустили? Он так хорошо влиял на вас, и потом... Леннон, вы слушаете?') Как он допустил? Его больше никто об этом не спрашивал - колледж давно заброшен. Первые недели к нему посылали сопливых первокурсников, которые пищали 'Джон, тебе просили передать, что если ты не появишься на парах ещё неделю, можешь не расчитывать, что у тебя примут хоть один зачёт -'; он молча захлопывал перед ними двери. Первокурсников посылать перестали. Как он допустил? Этот вопрос больше не задавал ему никто - никто, кроме него самого. Как он допустил его отъезд? Как бы не так. Если бы е г о отъезд был единственной проблемой, Джон был бы самым счастливым человеком в мире. Но понял он это только теперь. Как он допустил?.. Он ждал дома, спешно надевая куртку и не попадая в рукава, хватая гитару и обжигаясь горячим чаем, мчась на репетицию, сидя в дешёвом пабе с Синтией. Синтия? Они не виделись - сколько? - когда э т о началось. Такая бессмысленная причина - быть с ней казалось счастьем, а Джон просто не мог позволить себе быть счастливым _теперь_. Он знал, что с его стороны это глупость, такая большая и непростительная глупость, но всё равно сорвался - в один из первых дней. Он не помнит, что заорал ей в лицо. Какие-то грубые и жестокие слова, может, во всём винил её. Повисшую тишину, и своё тяжёлое дыхание, и её растерянный взгляд - помнит. Она ушла... Джон всё ещё ждёт. Если сначала в этом была хоть капля смысла, то теперь не было и её. Кое-кто пытался ему об этом сказать. Но разве станет он слушать? - Джон, - начал как-то Пол, положив руку ему на плечо. Тот вывернулся, отскочил в сторону, и взгляд его был таким затравленным, что Полу стало страшно. Он тоже ушёл, так и не сказав чего-то очень важного. Вчера приходила Астрид. Приезжала в Ливерпуль к ребятам, зашла навестить. К Милли они пошли вместе - Джон не очень хотел, но и оставаться было незачем. Там их встретили ровно, чаю даже предложили. Джону казалось это абсурдным. И это, и то, что Полин, совсем как раньше, рассказывала о каких-то пустяках и смеялась. Неужели люди умеют смеяться? Неужели ещё существует смех, который не заканчивается судорожными рыданиями и невнятными словами... где-то на немецком вокзале? Когда они уходили, в прихожей, среди размытых пятен шкафов и тусклых ламп Джон увидел что-то, что казалось знакомым до боли. Незаметно он протянул руку, пытаясь достать, но Астрид всё-таки поняла, сделала страшные глаза и со значением легонько задела его локтем. Джон встретился глазами с Милли. - Шарфик... - севшим вдруг от волнения голосом попросил он, - я возьму... можно? - и облизнул пересохшие губы. - Ну и зачем? - перебирая в пальцах длинные тканевые складки, сказал Джон Астрид, когда они вышли на улицу. Она остановилась: - А разве тебе самому не легче? - Пожалуй, - согласился Джон, - но ведь они бы не узнали... - Милли стоит знать, что по её сыну скучают, - напрямую ответила Астрид. Джон отвернулся. И вот он снова один - сидит на полу студии, прислонившись спиной к холодной стене. Шарф на его шее пахнет краской, гамбургскими улицами и немного - горьковатым сигаретным дымом. Он всегда много курил. Джон прижимает край ткани к своей щеке, закрывает глаза. Открывает снова, почувствовав лёгкий ветерок отворившейся двери. - Привет, Стю, - говорит он. - Здорово, что ты всё-таки зашёл. Стюарт улыбается краешком рта. Подходит ближе - Джон слышит, как его остроносые туфли мягко касаются пола. Садится рядом, облокачиваясь на стену и вытягивая ноги. - Конечно, дружище, - отвечает он. - Ты же знаешь, в любое время. Они молчат, прижавшись плечами друг к другу. Полоски вечернего света, пробивающегося с улицы в тёмную комнату, окрашивают их лица в золотистый. Джон, щурясь, смотрит на профиль Стюарта - привычный, но уже немного забытый. Золотые лучи блестят в его волосах, как нимб у святых. - Знаешь, - говорит вдруг Стю, - Ван Гог заносчивее, чем я думал. Джон фыркает от смеха: - Серьёзно? - Ну да, - Стюарт оживляется, жестикулируя и улыбаясь совсем как раньше, - представляешь, они все смотрят на меня свысока... - При твоём-то росте это неудивительно, - ухмыляется Джон. - Молчи уж, - со смешком толкает его в бок Стю и вдруг становится серьёзным: - Что ты там говорил - 'однажды ты будешь стоять наравне с де Сталем, с Рембрандтом'... - Какое там наравне, - перебивает его Джон. - Ты лучше, Стю. - Врёшь. Знаешь, что объединяет нас - меня и... и их всех, всех великих, сказать, Джон? - почти срывается на шёпот Стю, придвигаясь ближе. - Не надо, - быстро отвечает Джон. Снова молчание. - Я ничего не успел, - говорит наконец Стюарт. Джон сжимает веки, проводит рукой по лицу. - Какого чёрта. Просто какого чёрта. Именно сейчас. Так рано, - сквозь зубы цедит он, чувствуя поднимающуюся внутри непонятную ненависть - к чему? - Могло быть раньше. Стюарт спокоен. Джон выжидающе глядит на него из-под распахнувшихся ресниц. - Ну, - Стю невозмутимо смотрит перед собой, - был там один день... Сначала голова раскалывалась, потом... потом.... я чуть не выпал в окошко... - он криво ухмыляется. - Мне казалось, будет легче. Глаза Джона расширяются - Ты - что, господи, Стю... но они мне не сказали... - Я просил. Джон обхватывает голову руками: - Я - чёртов эгоист, - стонет он, - я не должен был... - Да ладно, Джон. Ты бы ничего не изменил. - Это меня и убивает, - Джон невидяще уставился на стену напротив. Снова оборачивается: - Но сейчас? Сейчас-то ты в порядке? - лихорадочно шепчет он, не замечая, как сжимает в руке край куртки Стюарта. - Да. Да, Джон. А... ты? - Я переживу, - морщится тот. Стю грустно качает головой: - Я буду заходить. - Да, конечно. В который раз за этот вечер воцаряется молчание. Золотой свет с улицы становится красноватым, темнеет, а потом гаснет вовсе. Джон в какой-то дремоте сползает по стене, чувствуя рядом е г о присутствие, и зная, что сейчас, впервые за пару недель он в безопасности. Через несколько часов входная дверь, тихо скрипнув, снова растворяется. - Джон, я хотела...- силуэт, проскользнувший в студию, оказывается Астрид. Она, осёкшись, останавливается. На остывающем ещё от весеннего солнца полу лежит он, Леннон. Астрид неслышно подходит ближе, аккуратно становится на колени. Ресницы Джона подрагивают в такт мерному дыханию. Под головой - всё тот же свёрнутый в комок шарф. Джон толком не спал недели две. Стюарт мёртв уже пятнадцать дней. Он привыкнет, думает Астрид. Я привыкну, добавляет она, и кажется себе на удивление спокойной. Поднимается, с пустыми мыслями, с пустым сердцем. Медленно выходит за порог. Дверь с тихим щелчком захлопывается за ней.