Корабли в бутылках

      Его жизнь — чёртовы корабли в бутылках. Бьющиеся о невидимые высокие скалы и смотрящие в никуда. Хотя, может, за этими мутными стенками всё же есть какие-то намеки на реальную жизнь? А какой смысл думать о том, что происходит за, если не до конца понимаешь, что происходит в? Хоть и всё имеет свои границы, кажется, что в сосуде, наполовину заполненном жидкостью, конца и края не существует. Так реалистично. На полке маленький кораблик бы красовался среди похожего хлама, и никто бы не знал, что внутри бушует настоящая буря. Громадные полотна мотаются из стороны в сторону, наверное, в попытке унестись прочь, а доски со свистом скрипят от каждого робкого шага. Нельзя терять хватку штурвала, чтобы не врезаться в песочные рифы или призрачные корабли. Они такие реалистичные, что, кажется, врежешься в него — и уйдёшь тяжёлым судном на дно темной бездны. А на деле — это лишь иллюзия, выросшая из глухого тумана. Ничего страшного, если ты ненароком заденешь боком чужой борт, но что, если попыток не так много, как могло показаться изначально? Всё-таки мало кто проходит все испытания судьбы до конца и без потерь, так что нужно следить за всем: чистыми развевающимися парусами, редкими во всех смыслах птицами, погодой. Душно-душно-душно, и еле-еле ощутимая влага от воды не спасает, что необычно. Неимоверно сильно хочется дышать глубже, полными лёгкими, вдыхать запах берега и бриза, мокрой палубы и дождя. Он тут наверняка холодный и жёсткий. И такой же ненастоящий, как и вновь надвигающийся встречный корабль.       Его одного — одинокого — носит по волнам в бескрайнем море, а штормовой ветер так и норовит сбросить худощавое тело за борт — туда, где только солёные глубокие воды знают ответы на его вопросы. Их уже не так много, но они все волнующие и сменяющиеся, словно те далёкие небесные пейзажи каждый час. Они то яркие и красочные — красиво переливаются в закате жаркого обруча солнца, — то грозные и суровые — готовые забрать невесть куда. Такие противоположности притягивают, кажется, не только своими словно нереальными видами, но и тайной. Которую нужно разгадать любой ценой и найти заветный ключ для открытия несуществующих дверей разума. Что бы не произошло нужно пытаться не потерять управление над судном, качающемся от каждого дуновения, и — в первую очередь — контроль над собой и своими страхами.       За тёплым и душным воздухом за минуту надвигается бушующий шторм, встряхивая паруса и белую рубашку. Невидимые чайки начинают язвительно щебетать.       Серёже невыносимо. От всего. Порывы дождя бьют о крепкую палубу, но отдаются набатом в беспокой голове. Стискивая зубы до скрипа, сложно перекрыть боль, растекающуюся лавой ото лба до самого затылка и обратно. Босые ноги не слушаются и разъезжаются по скользкой поверхности, а он идёт, дрожа, к носу корабля. — Для чего? — спрашивает скрипучий, рокочущий, будто тёплая, приятная гроза, голос сзади. Но Разумовский не оборачивается и не отвечает, что-то мычит и думает: «Посмотреть на него». Птица с отвращением и полным непониманием смотрит ровно в продрогшую спину и уже хочет тявкнуть что-то язвительное, как его обрывает шквал ветра, из-за чего безразмерные смоляные крылья с шелестом намокших перьев вздымаются вверх и образуют купол, чтобы укрыться. И думается, как эта ворона ещё может быть здесь в такую нелётную погоду. В родном Питере наверняка уже все бы закрыли окна от греха подальше и такого урагана. Хрупкий Серёжа, которого, по-хорошему, нужно держать только в тепле и обязательно под пледом, обнимает себя тощими руками и наконец доходит до борта. И смотрит в море так жалобно и скорбно, что без промедления любой бы уже выполнил его немую просьбу. Да вот только он сам не знает, о чём просить и кого. Ладонь тянется к небу как у ребёнка, отпустившего воздушный шарик в неизведанные голубые пространства.       Птица не успевает оттащить его от края, потому что уже через секунду Серёжи и след простыл в пучине из-за сильной качки.       Серёжа хочет дышать, но под толщей синей переливающийся, как кошачий глаз, воды это сделать сложно, если не невозможно. Лёгкие наполняются не водой — чёрной патокой смолы. Одежда неприятно липнет к телу, а кожа лица кажется бледнее бумажного листа. Огненные волосы теперь словно потеряли весь свой цвет и яркий оттенок и теперь просто мотаются из стороны в сторону. Красиво, конечно, но раньше было лучше. Руки бессознательно тянутся вверх, к воздуху и несуществующему теплу, а невидимые щупальца страха забирают точно на дно, чтобы уже сожрать навечно. Вода совсем глухо шумит, и только бьющиеся молодое сердце стучит так предательски быстро-быстро. Глаза открывать страшно — и не зря, — из неоткуда смотрят лукавые золотые омуты похлеще равнодушного огня свечи. Но в последний миг жизни хочется видеть только его — голубые, суровые и грозные, как то небо, заволоченное пушистыми темными тучами, но такие родные. Последняя надежда кажется абсурдным бредом, но Серёже плевать — он хочет к нему. Потускневшую радужку режет солёная вода, дышать уже нечем, руки окоченели и только в бессилии тянутся вверх. И уже видно светлое небо с серыми облаками, а с побледневших губ срываются последние пузырьки воздуха. Остаётся только пара мгновений до свободы. И мало.       Это конец? Всё, он больше ничего не почувствует, кроме ледяной воды, залившейся под вены? Нельзя прикоснуться ни к чему и ни к кому. И даже посмотреть в никуда недозволенно утопающим в своём же безумии.       — ...       Цепкие когти хватаются точно за предплечье и тянут на сушу. Серёжа цепляется за благородно предоставленную руку, как за спасательный круг. Уже не важно кто, когда и зачем, главное, что есть право тянуться за надеждой. На секунду в голове мелькает мысль, что нужно отблагодарить своего спасителя, и Разумовский это сделает, только немного позже. Когда почувствует под ногами землю и сможет вздохнуть полной грудью. Хах, смешно. Он даже сейчас, утопленный котёнок, будет думать о ком-то другом, а о себе — в самую последнюю очередь. В образовавшейся тьме напоследок мелькают две медовые бусины, и Серёже хочется верить, что это солнечные греющие блики, а потом...       Рывок — и резкий глоток воздуха.       Серёжу выбрасывает из воды — и одновременно подбрасывает на простынях. Пальцы схватились за тёплое одеяло, глаза уставились в пустоту комнаты, тонкие губы искривились в беззвучном крике, а горло саднит так, точно он кричал не один час. Он уже проверял каково это. Волосы на затылке крайне неприятно взмокли, а на виске выступила испарина. Дыхание постепенно нормализуется, но сердце продолжает стучать слаженным механизмом в груди. Собственные руки беспорядочно ползут по ключицам, шее, подбородку и губам, царапая короткими ноготками, и прикрывают рот, словно в шоке от увиденного. Странно — увидеть в ночной комнате, обставленной мебелью, что-то крайне сложно.       — Серый, — хриплый спросонья голос Олега в тишине слышится мягким шёлком, — все хорошо. Это был просто кошмар, Серёж. — Он тянется обнять подрагивающие плечи и уложить обратно на кровать, в свои объятья. Приходится немного приподняться, чтобы захватить угол одеяла и укрыть им парня до подбородка, но Волкову не сложно, только бы Серому было спокойно. Разумовский всё ещё содрогается будто в ознобе, бледное в лунном свете лицо с острыми скулами и птичьим носом выглядит так по-настоящему напуганным, что кажется, точно его — утопающего — только-только достали из-под воды. Уши всё ещё заложены, и писк этот не проходит и даже не собирается. Ладони с музыкальными пальцами тянутся к Олегу, как к спасательному кругу уже на суше, когда ничего не угрожает. Особенно, когда рядом есть Волков.       «Обязательно отблагодарит он, а как же», — припоминая, усмехается в тишину Птица, когда эти двое удобно устраиваются на подушках, мило прижимаясь друг к другу. Когда же Сергей поймёт, что заслуги его почти спокойных снов не только из-за Олега, но и его достаточно скромной персоны.