Вопрос доверия

Наши тела бы могли отыскать по следам, Если бы мы не забыли оставить следы (Порнофильмы - "Я так соскучился")

- Можешь связать меня, если хочешь, - предлагает однажды Сережа. Стоит погожий майский день, солнце нещадно палит с самого утра, лишь изредка скрываясь за пушистым, не сулящими ни грозы, ни дождя, ни хотя бы живительной мороси облаками, и он почти физически чувствует, как сквозь тонкую, истосковавшуюся по теплу и свету кожу одна за другой начинают проклевываться веснушки. Зеркала у него в камере нет, так что угадать, что в этом плане из себя представляет его лицо, проблематично, но пару дней назад Сережа уже успел найти пару бледно-коричневых пятнышек на предплечьях, у самых локтей. Олег, сидящий в полутора метрах и вот уже битый час не спускающий с него глаз, подозрительно хмурится. На его лице отпечатывается сначала искреннее недоумение, потом возмущение пополам с неуверенностью, а потом снова недоумение. Сережа бесстыже и совершенно бесправно радуется, что еще способен вызывать у него вот такие, пограничные, не-отрицательные эмоции, но выставлять напоказ эту радость не спешит. Он пока и сам к ней относится с некоторой опаской. - Прости? - деланно равнодушно уточняет Олег и чуть наклоняет голову вперед, отчего его старперские, как будто родом из девяностых, солнечные очки съезжают на самый кончик носа. У него веснушек нет, зато все лицо покрыто равномерным золотистым загаром и только на в кои-то веки чисто выбритой челюсти он чуть бледнее. Губы у Олега обветренные, жесткие даже на вид, и, судя по всему, он бывает на свежем воздухе гораздо чаще самого Сережи. День настолько хорош после плотного вкусного обеда, ударной дозы витамина D и получения новой, в хрустящей обложке книги - плевать, что бульварщина и похабщина, главное, корешок едва гнется и еще пахнет типографской краской - что Сережа, чуть было не ляпает: как на моем втором курсе, помнишь, в Москве? Когда ты приехал в увольнительную в разгар сессии и тебе пришлось скрутить меня, связать ремнем руки за спиной и силком, перекинув через плечо, оттащить от не поддающегося кода, я тогда пинался, матерился, даже кусаться пытался, потом хохотал, а еще потом мы занимались любовью и из обеих соседних общажных комнат долбили по стенам так, что в ушах звенело. Я не помню, был ли когда-нибудь счастливее. Воспоминание шибает изнутри черепной коробки, как фейерверк, и ощущается куда ярче, сочнее и ближе теперь, когда в голове, кроме его собственных, больше нет ничьих мыслей. Сережа закусывает губы и вовремя ловит слова, уже готовые сорваться с языка - нельзя. Не время. Поначалу он пытался говорить: что-то рассказывать, о чем-то спрашивать, просить прощения. Олег не реагировал никак - то есть вообще никак: даже, что услышал и принял к сведению, понять не давал. Приходил, оставлял еду, уходил. Приходил, забирал пустой поднос, уходил. Прошло четыре месяца, как Сережа очнулся в холодной бетонной клетке, два - как вместо того, чтобы приносить ковшик с горячей водой и губку, Олег разрешил ему выходить и под строгим присмотром принимать настоящий человеческий душ. Три недели, как начал время от времени выводить подышать на пару часиков. Теперь он хотя бы отвечает на безобидные вопросы вроде "что на обед?", или "там холодно сегодня?", или "надолго мы тут?", и Сережа не хочет похерить такой мизерный и оттого драгоценный прогресс своим слишком длинным языком. Олег все еще смотрит на него - по наметившейся складке между бровей понятно, что еще чуть-чуть, и он начнет раздражаться - и Сережа пожимает плечами. - Ты не можешь расслабиться рядом со мной, - и прежде, чем губы Олега сложатся в нехорошую да-что-ты-говоришь-сережа усмешку, он поясняет: - Можешь меня связывать на прогулках. Возможно, так тебе будет спокойнее. Он не говорит "а еще это горячо", потому что моменты, когда Олег вот так внимательно на него смотрит, слушает и слышит, теперь наперечет, глупо будет проебать целый один за просто так. Он не говорит "я не сбегу", потому что Олег все равно не поверит. Дело не в том, что Сережа не знает никаких явок и паролей, кроме, разве что совсем в общих чертах, как например то, что они где-то в Алтайском крае, у черта на куличках. И не в том, что вокруг их дома, удивительно цивильно оборудованного для таких ебеней, дремучий лес. Даже не в том, что, раздобудь он хоть какое-нибудь подручное оружие, Олег никогда не ходит без наплечной кобуры. Сереже некуда и, главное, незачем сбегать. Плен, в первые дни казавшийся изощренной, самой жестокой из виданных человечеством пыткой из мести, сейчас мнится ему едва ли не благословением. В голове своей он властвует теперь единолично, у него есть альбом с карандашами, несколько книжек и Олег, у которого в последние недели нет-нет да и дрогнут самые уголки губ в намеке не то на улыбку, не то на нервный тик. Даже эта, ограниченная подвальной камерой реальность, не разделенная напополам с Птицей поначалу казалась ему слишком большой и давящей. Он едва-едва в ней обвыкся. А обвыкшись, терять постепенно проступающие грани своей свободы не хотел категорически. - Не дури, - сказал Олег, впервые выпустив его из камеры в душ, и Сережа изо всех сил старается не дурить. Сережа жрет, что дают, не лезет куда не просят и не сучит без надобности. - Просто мысль, - поясняет он. Взгляд Олега на секунду соскальзывает вбок, но тут же возвращается обратно, словно он и впрямь верит, что Сереже и доли мгновения хватит, чтобы натворить херни. Не так уж он и не прав, если подумать. Экстравагантное предложение Олег никак не комментирует, только неопределенно дергает одним плечом. В камеру в тот день возвращаться не хочется категорически, тут же почти лето, зелень и свежесть, но, когда заканчивается последний из двух отведенных Сереже часов на свежем воздухе, он не канючит и не артачится. По Олегу не видно, доволен он его поведением или ему все равно. После этого случая Олег не выводит его на улицу две недели. Сначала Сережа послушно ждет, потом ждет еще и еще, после чего, наконец, пугается, что передавил, позволил себе лишку, когда полез с опасными, малопродуктивными новаторствами. Может, Олег и в самом деле решил, что выгуливать его себе дороже и Сережа вполне может и в камере все лето просидеть. Что с ним станется-то. Ну нет, думает Сережа, вышагивая из одного конца камеры в другой: туда и обратно, туда и обратно. Он вполне сносно себя вел, а значит, заслуживает регулярных солнечных ванн. А еще, желательно, хорошее освещение вместо допотопной, то и дело мигающей лампочки, болтающейся под потолком на одном честном слове, свежее постельное белье чаще раза в месяц, какой-нибудь половичок для создания уюта, большой, нет, огромный кусок наполеона с заварным кремом, и… Сережа почти решается об этом заговорить, потому что окей, ладно, черт с ними, с половичком и наполеоном, но наружу хочется страшно. Особенно теперь, когда потихоньку разгорается лето и запах свежей травы слышится даже в подвале. Особенно теперь, когда Сережа уже там побывал. До разговора в конечном итоге дело так и не доходит. Сережа попросту не успевает его завести, потому как однажды утром на подносе с завтраком помимо стакана молока, яичницы и двух бутербродов с сыром обнаруживает кое-что еще. - Предвосхищая твой вопрос, - немного напряженно говорит Олег. - Нет, я не ограбил секс-шоп. Он стоит в дверном проеме камеры и внимательно наблюдает за Сережиной реакцией. Он всегда напрягается, когда в их вошедшей в странную, но все-таки колею жизни что-то меняется. Как будто боится, что выданные Сереже одноразовый бритвенный станок или цветные карандаши вместо пары сточенных простых, могут разбудить, вернуть, воскресить Птицу и все пойдет по пизде. Птицы больше нет. Иногда Сережа и сам в это до конца не верит. Но он старается, честно. - Мх-м, - многозначительно комментирует он. Наручники и не похожи на сексшоповские, хотя Сережа, если так подумать, был бы не против щеголять в розовом мехе. Хоть какое-то яркое пятно в череде безликих футболок, штанов на завязках и тряпочных кед. Он осторожно касается металла. На вид всамделишные, прочные, только обиты изнутри мягкой кожей. Для длительной носки, одновременно с радостью и горечью понимает Сережа. С радостью, потому что Олег принял его предложение, с горечью… Да по той же причине, на самом деле. Заслужил, напоминает он себе строго. И этот взгляд, и недоверие, и наручники. Мало того, что заслужил, так еще и сам идею подкинул. - То есть, - наконец, с трудом оторвав взгляд от наручников, Сережа втыкает пластиковую вилку в яичницу, в самый центр желтка, и проворачивает, отчего тот лопается и растекается по тарелке. Будет вкусно собрать его остатком бутерброда, - рассчитывать на то, что ты прихватил плетку, не приходится. И вот - вот же! - губы Олега снова подрагивают, и сейчас Сережа точно знает, что это почти-улыбка, а не нервный тик. - Если бы я был уверен, что это поспособствует твоему хорошему поведению, я бы непременно добавил ее в заказ. Но что-то мне подсказывает, что если к какому результату это и приведет, то исключительно к противоположному. - Туше, - с деланно серьезным видом кивает Сережа, старательно не считая про себя каждое произнесенное Олегом слово, которые нынче на вес золота, и всерьез принимается за завтрак. Минут через десять, сыто выдохнув и отставив поднос - Олег, зануда, едва заметно сморщил нос, когда Сережа принялся собирать остатки не впитавшегося в картон одноразовой тарелки желток куском белого хлеба - он берет наручники, несколько секунд вертит их в руках и деловито уточняет: - Спереди или сзади? Олег кажется несколько опешившим от такой прыти, будто до последнего ждал, что Сережа спасует и откажется, сославшись на то, что ему бетонной клетки и душа под конвоем достаточно, куда тут прогулки в кандалах, но быстро берет себя в руки: - Спереди. Сам. До щелчка, чтоб я слышал. Сережа почти не вздрагивает от этого "сам", послушно надевает наручники и туго затягивает, не пытаясь фокусничать. До щелчка, как и велел Олег. Ощущение странное и в первые секунды очень некомфортное. Сразу вспоминаются немногочисленные аресты, когда Птица проворно сбегал вглубь сознания, оставляя его расхлебывать последствия. Сизо, психиатрическая лечебница, тюрьма - тут и там пытались ограничить его свободу передвижения, не столько для того, чтобы предотвратить и без того маловероятный в его состоянии побег, сколько потому, что просто могли. Олегу, судя по странному, нечитаемому взгляду, происходящее тоже особого удовольствия не доставляет. Он внимательно смотрит на Сережу, уточняет: - Нормально? Сережа прислушивается к себе. - Я смогу попросить их снять и вернуться сюда, если что? - осторожно уточняет он. Олег кивает. - Тогда нормально. Стоит ему оказаться на улице, как мысли о каком бы то ни было дискомфорте тут же забываются: сегодня душно, небо набухло грозовыми облаками и даже воздух кажется влажным, но - господи. Как же глубоко, сладко дышится. Сережа запрокидывает голову и жмурится на несколько секунд, полностью отдаваясь сиюминутному ощущению безграничной свободы. Пахнет хвоей, травой и близящимся ливнем. Олег не торопит его, позволяя вдоволь насладиться мгновением. Наконец, открыв глаза, Сережа замечает некоторые произошедшие с их последней прогулки изменения: вместо двух простых стульев впритык к дому почти у самой кромки леса обнаруживаются два шезлонга. Сережа сразу понимает, чем обусловлено такое расположение: вокруг ствола ближайшего дерева закреплена не толстая, но довольно длинная и крепкая на вид цепь. С этими, новыми, вводными двухнедельный перерыв уже не кажется таким катастрофически длинным: сколько дней понадобилось Олегу, чтобы сторговаться с собой? А все продумать, просчитать риски и реализовать? Не дожидаясь приказа, Сережа подходит к своему шезлонгу и покорно вытягивает вперед руки. Олег, бросив на него короткий подозрительный взгляд, крепит свободный конец цепи к наручникам, старательно избегая любого прикосновения кожи к коже. Сережа тем временем рассматривает пару новых книжек и бумажный стакан с водой, стоящие на столике рядом с шезлонгом. - И чем придется расплачиваться за улучшенные условия содержания? - с осторожной, но все же не скрываемой ноткой веселья в голосе уточняет он, когда Олег заканчивает. - Примерным поведением? - полувопросительно произносит тот, и Сережа, не удержавшись, стреляет в него коротким, почти кокетливым взглядом из-под ресниц. - Натуральный обмен, значит… - тянет он, и Олег на доли мгновения улыбается, словно загорается изнутри теплым светом, но тут же гасит, закусывает усмешку и сварливо напоминает, усаживаясь в свой шезлонг: - Два часа, Серый. Сережа поспешно отворачивает лицо, чтобы скрыть внезапный жаркий румянец, но Олег уже показательно уткнулся в книгу. Бог знает, сколько он не называл его по имени. Бог знает, как сильно Сережа по этому соскучился. Сначала он решает последовать примеру Олега и устроиться в шезлонге, но потом передумывает, вскакивает и тщательно изучает грани новоприобретенной свободы. Удержаться невозможно, а Олег, кажется, не возражает. Цепочка и в самом деле нетяжелая, позволяет обойти шезлонг со всех сторон, переставить его в нужное положение, дойти до пары деревьев, а вот до Олега дотянется едва ли. Сережа решает не оскорблять себя попыткой. Наконец, вдоволь побродив и выставив шезлонг в положение "практически лежа" он падает в него и приниматся изучать книжный улов: очередная бульварщина, сборник Чехова и какой-то научпоп в цветастой обложке. Не бог весть что, но чтобы скоротать время - пойдет. Сережа решает начать с Чехова и даже умудряется им, читанным еще в школе, почти увлечься. Первые полчаса Олег поглядывает на него через каждые несколько секунд, ненадолго отводит взгляд и снова вперивается, внимательно и цепко. Он старательно пытается казаться расслабленным, но получается у него паршиво. Сережа не лезет на рожон и прилежно перелистывает страницу за страницей. Совсем скоро Олег немного успокаивается и увеличивает интервал регулярных гляделок до нескольких минут, а потом и вовсе увлекается собственной книжкой. Сережа пользуется моментом, разглядывая его в полглаза - красивого, огромного, в кои-то веки почти расслабленного. Видимо, он слишком увлекается, потому что в реальность его возвращает осторожное покашливание с соседнего шезлонга. - Если ты думаешь, что я не вижу, как ты пялишься, ты ошибаешься. Сережа делает самое невинное лицо, на какое только способен. Олег закатывает глаза. - Олежа, душа моя, ты против воли вывез меня в какие-то ебеня, приковал к дереву посреди леса и заставляешь читать русскую классику, должно же хоть что-то в моей жизни приятного остаться? От тебя не убудет. Олег недоверчиво хмыкает. - Ты же любишь классику, - начинает он, но тут же прикусывает язык, поняв, очевидно, в насколько простую ловушку попался. Сережа зажимает губы, пытаясь скрыть широкую усмешку, хотя понимает, что глаза все равно его выдадут. В виду практически полного отсутствия физического и вербального контакта, он давно научился вычленять признаки того, что все происходящее здесь и в самом деле не затяжной план кровной мести, из повседневных мелочей. Вроде альбома для рисования с хорошей плотной бумагой. Отсутствия в рационе еще с детского дома ненавидимой свеклы. Или, вот, томика Чехова, якобы случайно затесавшегося в бесконечную череду низкопробного чтива. Буркнув что-то себе под нос Олег возвращается к своей книге. По ощущениям проходит куда больше двух часов, когда где-то вдалеке сверкает, громыхает и на опушку стеной обрушивается ливень. Сережа первым делом хватается за драгоценные книжки, прижимает к себе, после чего запрокидывает лицо и открывает рот, ловя на язык крупные холодные капли. Олег вскакивает с шезлонга, матерясь, как дьявол, принимается поспешно отцеплять его от цепочки, гонит под крышу, и в кои-то веки Сережа позволяет себе несколько минут потянуть время. Одежда промокает тут же, волосы липнут к лицу длинными прядями, снова громыхает, теперь совсем близко, кажется, что буквально в паре метров, и Сережа коротко взвизгивает - не столько от страха или неожиданности, сколько от восторга. И смеется. Кажется, Олег не злится, хоть и корчит недовольную морду и, по возвращению в дом, до самого фундамента сотрясаемый раскатами грома, едва разомкнув наручники, гонит Сережу во внеочередной душ. От невиданной щедрости выдает два полотенца вместо одного - одно для волос, в другое чтоб сам замотался - и вот так, распаренного, закутанного, конвоирует в камеру. Говорит, забирая поднос с наручниками: - Сухую одежду вместе с обедом принесу, - и разворачивается, чтобы уйти, но почему-то медлит. - Олег! - успевает окликнуть Сережа. Олег замирает и оборачивается. Напрягается, но буквально на секунду. Сережа искренне надеется, что это не прозвучит насмешкой, когда говорит предельно серьезно: - Спасибо. Олег смотрит на него несколько долгих секунд и, когда Сережа уже решает, что ответом его не удостоят, кивает: - Пожалуйста, - после чего уходит и запирает дверь. На два оборота, как и всегда. Сережа твердо уверен, что просить наполеон пока рановато, не настолько они еще близки, но удержаться оказывается не так-то просто. После того случая с ливнем их прогулки становятся регулярными: Олег выводит его наружу практически каждый день и от раза к разу кажется в своем шезлонге все более расслабленным. Однажды даже засыпает на полчаса. А в другое однажды вместо очередной порции книг Сережа обнаруживает на столике рядом с шезлонгом простенький китайский смартфон. Симки и доступа в сеть в нем предсказуемо не оказывается, но Сережа бы даже оскорбился, если бы вдруг их обнаружил. Вместо этого на телефоне находится пара залипательных игрушек, читалка и несколько фильмов. Сережа же первым делом лезет в предустановленный текстовый редактор и пытается по памяти воспроизвести кусок кода из последнего своего проекта. Размять мозги оказывается даже приятней самой прогулки. Сережа так увлекается долбежкой по клавиатуре, что почти не обращает внимания на Олега. А зря, потому что, подняв однажды глаза от экрана - нужно дать пальцам передышку и выдохнуть скопившееся в груди, колкое, похожее на сексуальное напряжение - ловит на себе внимательный взгляд. Не напряженный, не жесткий, а изучающий, осторожный. На мгновение они встречаются с Олегом глазами, Сережа дергает углом губ в намеке на улыбку. Олег поспешно отворачивается. Сережа снова утыкается в экран. По возвращению в камеру он сам протягивает телефон. - Даже не спросишь, можно ли тебе его оставить? - приподнимает брови Олег. Если это должно было прозвучать насмешкой, то он имеет для этого слишком добродушный вид. - Чтобы за ночь я успел его перепрограммировать и устроить какую-нибудь каверзу? - понизив голос, уточняет Сережа, и Олег коротко, лающе смеется, забирая телефон. - Скачать тебе что-нибудь? - спрашивает он, собираясь уходить. - Новости, - просит Сережа и поспешно добавляет: - Если можно. - Можно. - И наполеона бы. - Прости? - Торт такой, с заварным кремом, помнишь, мы ели постоянно в кофейне на углу нашего старого дома? Я вкуснее, чем там, нигде не пробовал! Но его не скачать, конечно, а… - Да знаю я, что такое наполеон! Совсем обалдел, Серый? - первые несколько секунд Олег выглядит качественно сбитым с толку, а потом преисполняется праведного, какого-то немножко карикатурного возмущения. - Где я тебе его достану? Сережа страдальчески вздыхает, проверяет одним глазком, подействовало ли, и на всякий случай вздыхает еще раз. Олег, зараза такая, не ведется. Зато на следующей прогулке на телефоне и впрямь обнаруживается целая куча скринов с международными и федеральными новостями, а еще парочка статей о Вместе и общем положении дел в современном цифровом мире. Сережа зачитывается ими взахлеб и даже решается попросить час сверх отведенного времени, когда Олег пытается отправить его домой. Олег не отказывает, хоть и ворчит для вида, уходит сам и минут через сорок приносит ужин прямо на улицу. Впервые за все время они едят вместе. Лето, меж тем, настоящее, жаркое, сибирское лето окончательно вступает в свои права, и Сережа решает, что, наверное, не прочь провести вот так всю жизнь. Они начинают разговаривать: не перебрасываться отдельными фразами, а обсуждать новости, прочитанные книги и какую-то бытовую ерунду. Вместе смеются. Иногда Олег выпускает его из подвала в дом, тоже в наручниках, но все же. А как-то раз даже выдает терку, морковку и предлагает новые правила игры: - Кто не работает, тот не ест. Сережа живо исследует новые грани своего бытия: возможность побродить по дому, душ в удобное время, целую книжную полку в крохотной гостиной с продавленным диваном, кучу dvd-дисков и, прости господи, видеокассет, на половине из которых оказывается порнуха, а на другой - мировая классика в гнусавой озвучке прямиком из детских кошмаров. - Досталось в наследство от предыдущего владельца, - пожимает плечами Олег. Сережа не спрашивает, что за предыдущий владелец, зачем ему дома в глуши оборудованная камера в подвале, и каким таким чудом все это досталось по наследству бывшему наемнику, а теперь лесному затворнику и по совместителю его, Сережиному, соглядатаю, Олегу Волкову. Жизнь продолжается, устаканивается, молниеносно впитывая любое изменение в их с Олегом взаимоотношениях, и единственное, чего Сережи по-прежнему очень не хватает, так это физического контакта. Он всегда, с самого детства, был очень тактильным. В детдоме за неуемную тягу к объятиям и прикосновениям самые смелые однокашники дразнили их с Олегом парочкой. Когда в выпускном классе они и в самом деле ей стали и к тому же вытянулись из нескладных подростков в настоящую питерскую шпану, дразнить, что неудивительно, прекратили - за такое и в табло было недолго схлопотать. Тянуться они с Олегом друг к другу не перестали, но теперь предпочитали делать это наедине и, желательно, в горизонтальной плоскости. Потом случился универ, Олежина армия, Вместе и… Сережа помнит, как в Венеции Птица запирал его в самом дальнем углу сознания, и вешался на Олега сам, весь трепеща от злорадного, жестокого восторга. Как Олег смотрел недоуменно, но раз за разом сдавался, затянутый в оглушительный после двух лет разлуки водоворот секса и с бешеной скоростью сменяющих друг друга событий. Сережа помнит собственные руки, застегивающие ошейник. В том, как Олег теперь сажает его на цепь во дворе, нет и намека на те пренебрежение, жестокость и желание унизить, что жили в Птице, и рвались на свободу, и, что самое страшное, это свободу получали. Сережа помнит отдачу от каждой пули - она прилетела в его, не Птицы, плечо. В самом начале своего здесь пребывания, когда Олег пришел к нему во второй раз, Сережа умудрился подкараулить его под дверью. Кинулся ближе, чтобы перехватить, не дать уйти как в прошлый раз, ускользнуть песком сквозь пальцы, и едва успел уловить резкое у самого лица движение. Пришел в себя уже у противоположной стены камеры с окружающим миром, распавшимся вдруг на две отдельные, рябящие составляющие. Так и застывший в дверном проеме Олег, тоже в двойном экземпляре, выглядел таким испуганным - не то Сережиным порывом, не то своей реакцией на него - каким Сережа его в жизни не видел, но подойти так и не решился. Закрылся, мгновенно натянув на лицо непроницаемую равнодушную маску. Собрал рассыпавшийся перекус на поднос, поставил у двери и молча ушел, едва переставляя ноги. Несколько следующих недель перед тем, как получить свой завтрак, обед и ужин, Сережа слышал из-за двери приглушенное, но твердое: - Лицом к дальней стене, руками упрись по обе стороны от головы. Раскрой ладони, чтобы я видел. - Извини, - выдавил Сережа, в первый раз вжимаясь в стену, трусливо жмурясь и закусывая губу, только бы не разреветься от боли, неизвестности и страха, - я не хотел тебя напугать. Я больше не буду. Не то, что получить, хотя бы попросить прощение за то, другое, казалось тогда верхом кощунства. Олег ничего не ответил. С тех пор трогать его Сережа не решался и не решается до сих пор. Страшно, отчаянно, бесправно скучает, но старается держать слово. И все же в какой-то момент, когда их отношения начинают улучшаться день ото дня, и в дождливые Сережа прочно обосновывается в гостиной с выданным допотопным ноутом или перед телевизором, а солнечные они безвылазно торчат на улице, почти всегда вместе, он решается рискнуть. Олег возвращает его в камеру уже заполночь, и морщинки в уголках его глаз еще хранят память о недавней улыбке. Он, красивый и смешливый, такой любимый, достает из заднего кармана джинсов ключ от наручников, вставляет его в крохотную замочную скважину и проворачивает против часовой стрелки. Сережа сам размыкает и снимает наручники, отдает Олегу, по привычке потирает почти невидимые следы и, собравшись с духом, все же спрашивает: - Можно к тебе прикоснуться? - потому что сейчас, когда все почти как раньше, кроме, разве что, наручников и двух оборотов ключа, по-прежнему запирающих Сережу на ночь, удержаться становится все труднее. Когда они готовят бок о бок, или когда смотрят вместе очередную дрянь с допотопных кассет, или когда Олег таскает его на ближайшее - "семь километров по пересеченной местности, Олежа, это нифига не ближайшее!" - озеро искупнуться и смыть с себя полуденную духоту. Олег на мгновение замирает, едва ощутимо напрягается, отводя плечи назад. Лицо у него делается нечитаемое, совершенно пустое. - Нет, - следует простой, не оставляющий простора для интерпретации ответ, и что-то у Сережи внутри обрывается. Он знает, что Олег не со зла и тем более - не из мелочной человеческой вредности. Поначалу ему даже минутные визиты давались с трудом. Поначалу он едва смотреть на Сережу мог и тот страшился и одновременно с тем ждал, что однажды Олег не выдержит висящего между ними напряжения, психанет и начнет палить на поражение. Блядь, Сережа уже пару недель как не видел на нем кобуры, а теперь он все испортил, он опять все… - Черт, - выдыхает он торопливо, с мольбой заглядывая по-прежнему натянутому, как струна, Олегу в глаза и на всякий случай отступая на полшага вглубь камеры. Не из страха, а чтобы дать Олегу больше свободного пространства, - просто забудь, Олеж, ладно? Я ляпнул, не подумав, и… Вот же ж блядство! - Хей, - очень тихо окликает Олег, и Сережа затыкается на полуслове, не договорив и даже не додумав мысль. Олег выглядит немного растерянным и сбитым с толку. В нем по-прежнему чувствуется напряжение, но уже не такое опасное и колкое. Как будто просьба застала его врасплох и теперь он сам жалеет о слишком поспешной и резкой реакции. - Не уверен, что готов к твоим прикосновениям, - поясняет он осторожно. Сережа упрямо выставляет вперед подбородок, чувствуя себя четырехлеткой, готовым разреветься посреди супермаркета из-за не купленной, самой желанной на свете игрушки. Едва ли он имеет право на эту ассоциацию и тем более на эту обиду, и все же она переполняет его, грозясь вот-вот вылиться через край. Он же хорошо себя вел! Все это время хорошо себя вел! - Но я могу попробовать прикоснуться к тебе, - продолжает Олег, - если хочешь. Что?.. Олег чуть приподнимает наручники, которые до сих пор держит в руке. - Повернись ко мне спиной и заведи руки назад, хорошо? Сережа смотрит на него, как завороженный. В горле почему-то становится очень сухо, не получается сглотнуть. - Так и знал, Олежек, что ты неспроста в первый раз на это повелся. Что, вошел во вкус? Вымученная, ненужная, не заслуженная шутка тонет в неуютной тишине, Олег дергает углом губ, просит: - Пожалуйста, Сереж, - и Сережа подчиняется, разворачиваясь и сводя руки за спиной. Стоять так неуютно и немного страшно. Сердце колотится где-то в горле: тук, тук, тук. Олег надевает на него наручники, с непривычки затягивая чуть туже, чем затягивает обычно сам Сережа. Соприкосновение кожи с кожей минимально, и все же Сережа замирает, когда пальцы Олега едва ощутимо проводят по запястью над одним из браслетов. Словно на пробу. Изучая чужую реакцию и собственные ощущения. Они замирают, как два истукана, и какое-то время так и стоят, множа неловкость и обоюдоострый страх, пока Олег не выдыхает наконец, решительно и бесповоротно, как бык на Корриде, и, сделав шаг вперед, не обхватывает Сережу поперек груди и не притягивает к себе в куцем, опасливом объятии. Несколько секунд по-прежнему неловко и страшно, но потом Олег просит: - Откинься на меня, ладно? - и Сережа отпускает себя. Подкашиваются ноги, и он запрокидывает голову, упираясь Олегу в плечо. Олег охает, принимая на себя весь его вес, но выдерживает и не сдвигается ни на шаг. Живой, вдруг думает Сережа. Здесь и сейчас это кажется еще более невероятным, чем много месяцев назад, когда он впервые увидел знакомый силуэт в дверном проеме. Олег - живой. Огромный, твердый, горячий, по-прежнему напряженный, но совершенно точно живой, с огромным, щедрым, колотящимся куда-то Сереже в лопатки сердцем. Настоящий. Рядом. Олег перехватывает его поудобней, втискивает в себя крепче, и Сережа вдруг понимает, что его трясет, а все лицо - мокрое от слез. По телу бегут мурашки и, кажется, он воет от тоски, боли, счастья и раскаянья, пока Олег шепчет ему в волосы какую-то утешительную чепуху, кажется, целует в висок. - Я не хотел, Олеж, - хрипит Сережа, оно рвется само, непрошенное, уродливое, отчаянное, и он просто не может запихать его обратно в глотку, заткнись, заткнись, затк… - Я не хотел, клянусь тебе. Прости меня, пожалуйста, пожалуйста, прости меня. Олеж? Я не хотел, я... - Я знаю. Знаю. Сережа чувствует горячее влажное дыхание в висок. Чувствует спиной ответную дрожь. Олег протискивает между их, кажется, намертво спаянными теперь телами руку, находит Сережину ладонь и крепко сжимает в своей. Сережа медлит несколько секунд, но все же неловко переплетает их пальцы и что есть сил сжимает в ответ. Они, наконец, говорят по-настоящему: долго, болезненно, как взрослые. Они строят планы: пока в общих чертах, весьма неопределенные, но - совместные. И тоже взрослые. Они изучают друг друга заново: неторопливо, размеренно и вдумчиво. Поначалу Олег инициирует и контролирует каждое прикосновение, но день ото дня он позволяет Сереже все больше и очень скоро они, кажется, только и делают, что сталкиваются локтями во время готовки и приваливаются друг к другу, когда смотрят кино. Хлопают по плечу, иногда спаррингуются. Сначала совсем редко, потом все чаще и чаще. Вечером, сидя на диване, оказывается, можно подпихнуть пальцы босых ног Олегу под бедро и так и оставить. Или уложить Олега головой себе на колени, долго смотреть на него сверху вниз и, может быть, даже попытаться выведать рецепт заварного крема. - Ты не подойдешь к плите, - категорически отрезает Олег. - Ага, - с умным видом кивает Сережа и пытается усыпить Олежину бдительность почесываниями около уха, - значит, как минимум, нужна плита. Он не возвращается больше в камеру, даже на ночь, остается спать на диване и только изредка канючит, что в хозяйской спальне сны, наверное, слаще снятся. Наручники большую часть времени по-прежнему на нем - последним, еще не взятым форпостом. Но и они оказываются весьма небесполезны, и особенно - когда во время перерыва между первым и вторым властелином колец в гоблине на диване вспыхивает нешуточная дележка территории, и Олег готовится одержать безоговорочную победу, валит Сережу навзничь, нависает сверху, но не учитывает, что короткую крепкую цепь можно весьма ловко накинуть на шею и потянуть вниз. Олег едва не впечатывается носом Сереже в щеку и тот успевает испугаться ультимативного собственничества своего поступка, но - нет. На лице Олега не мелькает ни капли страха, неприятия или недоверия. Сережа фиксирует его в получившимся положении одной ладонью, другой, насколько позволяют наручники, зарываясь в волосы. - Поцелуй меня? - просит он. - Можно я тебя поцелую? - одновременно с ним спрашивает Олег. Они смеются, потом сталкиваются носами, зубами и языками, и Сережа крепче сжимает волосы у Олега на затылке. - Погоди, дай я ключ достану, - шепчет Олег, и Сережа поспешно обнимает его ногами, как коала-переросток, потому как даже секундное расставание сейчас смерти подобно. - Потом, - просит он, тычась губами, куда придется: в колючий подбородок, щеки, переносицу, приоткрытый рот. - Давай потом, Олеж, а? Олег, как водится, не может ему отказать. - А вдруг это стокгольмский синдром? - спрашивает однажды Сережа. Они лежат в спальне, сцепленные в клубок, и Сережа улыбается Олегу в губы, когда говорит это. До ночи еще далеко, но за окном уже непроглядная темень и, если приглядеться, в прогалинах между облаками можно увидеть бледную россыпь звезд. В Сибири вечереет рано, и Сережа то и дело с тоской вспоминает белые питерские ночи, когда круглые сутки светло, как днем. Они вернутся, знает он: заметут оставшиеся следы, заскочат в какую-нибудь Латинскую Америку хорошенько развеяться, но вернутся. Правда, белые ночи не застанут - лето уже на излете, а дома они будут минимум к зиме. Придется ждать следующего года. Жалко, конечно, но жить можно. Непривычно коротко остриженные волосы - "помнишь, как я сказал, что даже ты со своими ручищами не сможешь меня изуродовать? Забудь нахрен" - приятно щекочут шею и Сережа ведет плечом. Растянутый ворот спизженной футболки соскальзывает вниз, и Олег, не будь дураком, тут же упирается носом Сереже куда-то под ключицу. - Интересная мысль, - отвечает он. - А у кого из нас? Сережа смеется. - У тебя, конечно! Я тут живу, как король, и получаю все по первому требованию. Олег многозначительно хмыкает. - Кстати, о твоих требованиях… - начинает он многообещающе, и… - У меня для тебя подарок. На кухне. Секунда, и Сережа весь обращается в слух. Вторая, и его сносит с кровати и из объятий ворчащего что-то про неблагодарных уродов Олега. Третья, и он уже на кухне, в одной только Олеговой футболке, которая безбожно ему велика и прикрывает ноги аж до середины бедра. На обеденном столе стоит поднос, на котором Олег носил ему еду в камеру, посередине него - закрытое непрозрачным фарфоровым колпаком блюдо. Боже, думает Сережа. Бо-же. Позади раздаются шаги, и он оборачивается, глядя на Олега с закушенной от восторга губой. - Это то, о чем я думаю? - Смотря о чем ты думаешь. Не в силах терпеть это издевательство и дальше, Сережа хватает колпак за крохотную ручку в виде фарфорового листика, и. Это ключ. - О свободе, равенстве и отсутствии мыслей о стокгольмском синдроме, - торжественно декламирует Олег. На белоснежной тарелке лежит ключ от блядских наручников. Сереже кажется, он сейчас лопнет от негодования. Олег подходит со спины и упирается в стол по обе стороны от него, заключая в кольцо из рук. Сережа старательно отворачивается и возмущенно сопит, размыкая наручники. Олега сзади трясет от беззвучного смеха. Он наклоняется, тычется губами Сереже в ухо и томно, многообещающе шепчет: - Да в холодильнике твой наполеон, в холодильнике.