Бутылке виски

      «Здравствуй, Мелиодас»       Эти слова всегда были у неё первыми. У неё — той самой, с бесконечно понимающим взглядом, вгрызающимся в душу, пахнущей златой рожью и полевыми цветами, улыбающейся так смиренно/печально/побеждённо… искренне.       При этом она умилительно заводила руки за спину, чуть нагибалась и прикрывала веки, а ветер всегда (чёрт возьми, всегда!) развевал пряди волос. Иногда короткие и кудрявые, иногда серебристые или рыжие — в любом случае она была восхитительна.       Само совершенство.       Все да одной.       И все они говорили слово в слово. Готовая встать на защиту варварка произнесла эту фразу перед самым закатом. Её же прошептала и совсем юная, но уже не девочка, Лиза с запоминающимся нахальным нравом. И талантливая врачевательница с густыми пшеничными косами. И зрелая аристократка в слишком пышном многослойном одеянии (по мнению Мелиодаса, ей не к лицу такое большое количество ткани).       Не раз, конечно, с их губ слетало всего лишь невинное приветствие.       Скромная Элизабет из городка, что дожила до старости и умерла своей смертью, часто совершенно босая и в одной льняной рубахе по щиколотки утопала в свежей ароматной траве и, подняв руку, прикрываясь от утренних хмельных лучей, встречала Мелиодаса, звала его. Или совсем сонная с очаровательными родинками на щёчке жмурилась и протягивала: «Здравствуй…» Именно что здравствуй. Доброе утро звучало от нее крайне редко.       «Ave, Мелиодас».       Первейшая богиня Элизабет скромно молвила, когда они встречались посреди белых руин. И её горящие солнцем очи обжигали и были единственной усладой. И воздух пах приторными разговорами и горькими последствиями. И она, каждая её улыбка вызывала волнующий поток в груди. Мелиодас, признаться, немилосердная, несочувствующая, недобросердечная и еще-множество-не сволочь. Его плоть — шрам на шраме. У него под сердцами раны и стрелы. А Элизабет беспощадно пронзала его еще порцией кинжалов одним лишь взглядом и поминутно исцеляла прикосновениями. Почти воскрешала изуродованную душу.       «Ave, Элизабет…»       Повторялся. Глупо-то как.       И он счастлив был быть таким робким, наивным и нежным. Нежность лилась через край. Лишь для неё одной. И каждое «ave» было нечто эфемерным, таким, что возраждало. Самым желанным и безупречным словом на свете.       Теперь же каждое здравствуй — это начало конца. Это черта. Это леденящий, сковывающий ужас, отчаяние и боль. Дверь в ад. И он безошибочно чувствовал, когда оно то самое.       «Здравствуй, Мелиодас».       И таймер запущен. Каких-то жалких три дня. Целых три дня душераздирающего ожидания.       Говорят, мол, перед смертью не надышешься. И Мелиодас не мог. Не мог надышаться молочным запахом её кожи и сладких волос. Сладкие снаружи, а в легкие вдыхал приторную гниль, словно Элизабет, Бетти, его маленькая Лиза, уже была мертва.       О, мир любил шутить с ним. Безупречнее всего удавался чёрный юмор.       Еще совсем малышка Элизабет, вечно бегающая с букетиком цветов, заживо сгорала в деревянном доме. Пламя жадно поедало прекрасные серебристые пряди и край жёлтой юбки. Обугливалась кожа, превращаясь в чернь и пепел. Боже, от её криков кровь стыла в жилах, и кровоточили внутренности. До сих пор кровавое месиво. Она умирала в мучении, а он смотрел, и смотрел, и смотрел. И ничего не делал!       Малышка Элизабет прикрывалась от горящих балок, и тянула к нему ручки, и глядела отчаянно, умоляюще. А он… ни-че-го. Мелиодас ненавидел эту беспомощность, эту слабость. Он готов был опять и опять четвертовать себя, рвать на куски и грызть нервы. Потому что заслужил. Не спас. Не помог.       Малышка Элизабет наконец умерла.       Мелиодас умер двадцать четвёртый раз.       И еще ровно двадцать четыре дня запах жжёной человеческой плоти не исчезал из пазух. Гулял под кожей и шептал, безумно правдиво шептал: «Не спа-ас». И смрадный привкус стоял на языке, из-за которого тянуло блевать. (Мелиодас мог поклясться, что никогда не ощущал рвотного позыва, когда рубил богиням крылья и выворачивал их тонкие руки с мерзким хлюпующим звуком рвущихся связок и артерий или выжегал целые поселения с сотнями живых матерей и детей — никогда не гордился своим прошлым).       Тогда он запивал этот вкус огромным количеством алкоголя. Просто бессовестно огромным. Дешёвый горьковатый эль притуплял органы чувств. А еще мысли, рассудок и орущую душу. Ви́ски затыкали все семь сердец. Стакан давал возможность успокоиться, а бутылка дарила почти что забытье.       Она стала спасательным кругом в этом море отчаянии. Картинки воспоминаний блекли и не царапали грудь. Голоса замолкали. Штиль. Ненадолго, но так легче. Иногда Мелиодас ловил себя на мысли что янтарная жидкость была почти такого же цвета, как… её глаза. Но это было слишком, и тогда он опрокидывал стакан, виски обжигал глотку и согревал промерзлые рёбра, и память вновь тухла, подобно огоньку.       Может быть, так он хотел заполнить сгоревшее пространство внутри, а может, наоборот огненным напитком разжечь пламя и закончить начатое, — Мелиодас уже не помнит. Не помнит и с чего все началось. С чего начинались его беды. С первой встречи, первого касания или первого осознания чистой любви? Элизабет была счастьем, его миром, его грешным раем. А беды начинались с этого ненавистного «здравствуй». С этого грёбаного проклятия!       Но под повышающимся градусом больные мысли покидали голову. Сменялись на что-то более спокойное, а иногда смиренное.       Оглядываясь на себя прошлого, он понимает, что никогда не расскажет о своих горе-пьянках Элизе. Ни за что! Она в любой удобный момент будет это припоминать и использовать как аргумент, выпивая пару глотков молодого берёзового вина.       Мелиодас смотрит на её горящие небесные глаза и на умиротворение, проскальзывающее между прядок коротких волос. Она подставляет лицо ласковым лучам закатного солнца и в этой игре света и тени выглядит особенно головокружительно.       Бесподобная.       Мелиодас откидывается на теплую черепицу крыши здания (которое выбрал наобум), и тянет Элизу за собой, прижимаясь к её спине. Он позволяет себе пройтись в легком касании по округлым грудям, прежде чем сомкнуть пальцы в замок на талии. Чуть касается губами плеча и беспрерывно молвит ей на ушко комплименты. А Элиза улыбается, так робко, но искренне, и в глазах плещет океан. Местами начинает безудержно смеяться, и Мелиодас понимает почему. Она счастлива. И он наконец чувствует себя живым. Вновь настоящим и любимым. [На пепелище взросли колосья ржи, и звенят луговые колокольчики.] Наступала ночь, горящая небывалом ковром алмазной крошки, пахла девственной мечтой.       Элиза целует глубоко и страстно, проводя языком по нёбу и снова сплетаясь с его языком в знакомом танце. Разгоряченная, она плохо соображает, голову окутывает туман, но одна единственная мысль о любви окрыляет. Легкие застилают жар и сладость чужого тела. Мелиодас встречает её прерывистым вдохом и таким же ответным напором. Он оттягивает серебряные нити — то расплавленные звезды переливаются в руках, — проводит мокрую дорожку по шее вдоль венок и кусает мочку уха, на что Элиза задерживает дыхание, блаженно закрывая глаза. У неё на щеках расцвела майская роза, а в улыбке играет животная искра. Руки до побеления костяшек сжимают светлую ткань на плечах Мелиодаса, а в следующую минуту хватаются за ствол дерева от томительных ласк. Мелиодас проводит ладонью по контуру талии до бёдер, сжимает округлую плоть, прикусывает нежную кожу груди и, оставляя под ключицей засос (так хорошо помнит, как Элизабет трепетала в этот момент), возвращается к губам. Он двигается в её лоне медленно, глубоко, в каждом движении разрываясь между страстью и нежностью. Заглядывает в любимые глаза, шепчет бесконечные слова любви и самое главное: «моя Элизабет». А она невинно улыбается, всё норовит отвести взгляд и тихо стонет, даже не зная, как этим сводит демона с ума. Мелиодас думает, что непрочь устраивать такую «прогулку» каждую субботу, и снова ласково целует её уста.       Яблочный эль приятно горчит на языке. Не опьяняет, но безусловно поднимает настроение. Мелиодас не обращает никакого внимания на шум бара и вполуха слушает приятелей. Больше смотрит на разносящую заказы Элизу, что второпях часто спотыкалась о собственные ноги. А может, преданно охраняет её от чужих рук. Не синее платье, подчеркивающее достоинства, так красило её, как широкая улыбка и озорной взгляд. Чуть завитые локоны до плеч задорно подпрыгивали в такт ходьбе, косая чёлка лезла в глаза, и Элиза, смешно хмурясь, безуспешно пыталась сдуть её в сторону. Мелиодасу это до мурашек нравилось. Сама она, оживленная, часто окидывающая его нежным взглядом, оставляла в сердцах уютное, родное тепло.       Уже после закрытия бара Мелиодас ждал её на широком пороге, облакотившись локтями о перила и ловя глазами ускользающее солнце. Элиза для него была подобно хмельному лучику, светящему только для него одного. Наконец за спиной скрипнула дверь, и Мелиодас, чуть медля, повернулся к любимой. Блики солнца играли в её глазах, подсвечивая их в насыщенно оранжевый, знакомо полуприкрытые веки, ветер…       [Улыбку смыло с лица, в груди за мгновение вспыхнула бездна боли, и студёный ужас разлился по венам.]       — Здравствуй, Мелиодас.