***
Бобби не выглядела умиротворенной после смерти. Её волосы расположились на столе почти, как нимб, тело прикрыто простыней. Хилл посмотрела на её лицо: губы сложились в легкую улыбку, глаза были закрыты, чтобы она могла спать. Она и раньше смотрела, как Бобби спит, изучала черты её лица и восхищалась каждым совершенным сантиметров, тем чудом, которым было её тело, её шрамы, её веснушки, её линия улыбки. Всё было другим. Румянец исчез с её лица, оставив мрачные холодные тона. Отсутствие её обычной энергии и жизнерадостности оставило Хилл опустошенной. Бобби была тёплой, мягкой и уютной, она пахла свежим бельём и зелёными яблоками, она была яркой, весёлой, умной, и Мария её любила. Тело перед ней не обладало ничем из этого. Оно было холодным и резким, в нём не было Бобби. Всё, что делало её женщиной, которую она любила, исчезло, остались только светлые волосы и запах антисептика в воздухе, резкие холодные цвета и ощущение руки Нат в собственной. — Её нет, — прошептала Мария, борясь с желанием протянуть руку и погладить её по щеке, как она делала это много раз. — Прости, — повторила Романофф, её голос дрогнул. — Мне так жаль, Мария. Хилл посмотрела на неё. Наташа почувствовал, что боли в её глазах было достаточно, чтобы уничтожить весь мир. — Ты была с ней? — спросила она, и её голос опасно дрожал. Нат кивнула. — Всё время. — Она была в порядке? — Мария отвела взгляд. Её глаза были прикованы к телу на столе, смаргивая слёзы, когда она искала любой цвет, чтобы отдохнуть от тусклых белых и серых тонов медицинской палаты и каменистого цвета тела. — Она сказала, что в порядке, — ответила ей Наташа. — Это не так. Хилл потрясла головой. — Это нехорошо, — прошептала она, проводя пальцем по светлым волосам, страстно желая, чтобы Бобби улыбнулась или наклонилась к её руке. Она этого не сделала. — Ты хочешь уйти? — спросила Романофф, сжав её руку. Пустой взгляд в глазах Марии испугал её. — Мне нужна минутка. — Нат кивнула в ответ и молча исчезла, бросив единственный взгляд на Марию, плечи которой затряслись над Бобби. Она посмотрела на неё сквозь слезы, черты лица исказились в непонятные линии, Бобби Морс была не более чем воспоминанием. Мария взяла её за руку. Кожа под пальцами была холодной. — Знаешь, всё не должно быть вот так вот, — Хилл провела большим пальцем по её руке. — Мы должны были состариться вместе, уйти со Щ.И.Т.а, жить вместе. Ты не должна была умирать так рано. Бобби ничего не сказала. Мария почти видела её улыбку, грустную улыбку, не совсем похожую на её взгляд. — Прости меня, моя любовь, — сказала бы она. Она провела бы пальцами по волосам Нат и поцеловала бы Марию в щеку. Она сказала бы им, что с ней всё в порядке, и чтобы они не волновались. Она сказала бы им, что они скоро увидятся. Она сказала бы Нат, что это не её вина, что она сделала все что могла. Она сказала бы Марии, что ещё можно найти что-то прекрасное, даже в её отсутствии. Она скажет ей, чтобы она не отказывалась ни от Наташи, ни от любви, ни от жизни, что у неё ещё осталось самое важное. К сожалению, её не было рядом, чтобы сказать им обеим именно то, что им нужно было услышать.***
Хилл вернулась в квартиру с тяжёлым грузом на плечах, с затуманенной от слёз и наполовину сформированного горя головой. Нат ждала её на диване, завернувшись в одеяло, с бокалом вина в руке. — Привет, — сказала Нат хриплым от слез голосом. Мария ничего не ответила. — Я достала тебе бокал. Нат подняла его, протягивая Марии. Она наклонила голову, не зная, как реагировать. Она могла чувствовать, как гнев бурлит под кожей; неконтролируемую, разрывающую душу ярость, просто жаждущую сбежать. Чистая ярость, раскаленный гнев, пронзающий её, разрывающий на части. Она сжала челюсти, зрение затуманилось, она посмотрела вниз. Как она могла с ней разговаривать? Как она могла сидеть, пить и притворяться, что не разваливается на части? Как она могла сидеть рядом с ней и притворяться, что какая-то часть её не злилась на Нат? В ярости от того, что ей пришлось попрощаться, что она не спасла её, что она всё ещё здесь, а Бобби нет? Злилась на себя за то, что даже подумала об этом. — Я пойду спать, — сказала Мария после паузы, всё ещё глядя в пол. — Увидимся завтра, Таша. — Да, — ответила Нат мягко. — Увидимся завтра. Она наблюдала за тем, как Мария исчезла в своей комнате, проронив единственную слезу и ненавидя себя. Она не заслуживала горя, не тогда, когда они потеряли её по её вине. Не тогда, когда Мария явно тоже так думала. В ту ночь никто из них не спал. Мария лежала в постели, отказываясь плакать, уставившись в потолок. Грудь вздымалась под тяжестью собственного одиночества, в то время как Нат сидела, мраморная и молчаливая, по другую сторону двери. Она внимательно слушала всю ночь, обещая Бобби, что никогда не допустит, чтобы с Марией что-то случилось, после того, что она сделала. Она не смогла защитить её, она была уверена, что это будет Мария.***
Похороны были скромными. Это было три дня спустя, когда всё было по-прежнему холодно, пусто без неё, когда ничто не имело смысла, минуты превращались в часы, а часы в дни, когда всё было тихо и молчаливо, но так болезненно подавляющее. Мария держала Нат за руку, пока Иззи рассказывала о Бобби, когда она была кадетом в Академии, и тихие слёзы падали, когда они смотрели в пол. Они пожали руки семье Бобби, её маме и сестре, всё ещё бледным и потрясенным, обменялись соболезнованиями. Вик обняла Марию, бормоча что-то об отчёте миссии, и «Нат не виновата», и о любви, — слова, которые Хилл не могла разобрать из-за тумана в мозгу. Наташа рухнула в объятья Колсона, как только увидела его, позволяя ему обнимать её, пока она плакала, не понимая, насколько сухой она чувствовала себя без Марии и Бобби, которые были рядом. Никто из них не понимал, что потеряв одну из них, они потеряют и другую. Романофф положила голову на плечо Хилл, когда они опускали гроб, и Мария поцеловала её в голову с нежностью, которая теперь казалась им чуждой. Нат плакала ей в грудь, когда Бобби исчезла навсегда, не оставив ничего, кроме пустого места в их квартире и пары дубинок на каминной полке. Мария держала её, пока она плакала, наблюдая, как исчезает одна из самых любимых людей в жизни, как она отпускает её, как ей, наконец, приходится признать тот факт, что Бобби Морс нет. И она никогда не вернёт её обратно. Ей хотелось ударить кого-нибудь, или выстрелить из пистолета, или закричать, или просто заплакать. Но она этого не сделала. Она шептала Наташе утешительные глупости и позволяла Виктории и Иззи гладить её по спине. Она выпила с ними и рассказала о Бобби; о том, как они познакомились, какой она была, о её забавных маленьких привычках, о том, что её улыбки было достаточно, чтобы заставить любого забыть о своих печалях, о том, что одно её присутствие, эти небесно-голубые глаза казались домом, уютом и свежим бельем в воскресенье. Всё это время Мария была в шаге от того, чтобы просто закричать, потому что, чёрт возьми, почему они все притворялись, что всё в порядке? Как они могли сидеть здесь, улыбаться и предаваться воспоминаниям, как будто всё было хорошо?***
Они вернулись в квартиру в тишине. Пространство между ними почти показывало, где она должна была идти, где она держала бы их за руки, тишина, в которой были бы слова утешения, произнесенные шепотом. — Я сплю на диване, — тихо сказала Нат, когда они вошли. Её руки и ноги были слишком тяжелыми, чтобы держаться. — Ты можешь занять кровать. — Что? — Мария повернулась, чтобы посмотреть на неё; зрение затуманилось, когда она попыталась всё осмыслить. — Я не могу там спать, и ты, очевидно, не хочешь, чтобы я там была, поэтому я займу диван, — устало сказала Романофф. Её разум совершенно онемел, когда она говорила, слова были почти бесстрастными. — Ты серьезно это делаешь? — Мария приподняла бровь, пытаясь понять сквозь стук в голове. — Мария… — начала Наташа, но Хилл оборвала её. — Ты серьезно наказываешь меня? — в отчаянии спросила она, проводя рукой по волосам. — Боже, Наташа, — пробормотала она себе под нос, оборачиваясь. — Я не наказываю тебя, — тихо произнесла Нат. — Я наказываю себя. — В самом деле? Или потому что так это звучит? Оставить меня в покое ради моего же блага, отпустить меня, потому что ты не можешь быть рядом со мной? — спросила Мария, почти насмехаясь над ней. — Смирись, Таша. Ты не единственная, кто потерял её. — Нет, но я та, кого ты должна ненавидеть. Я просто хотела сделать это легче. — Романофф прислонилась спиной к двери, закрыла глаза и тяжело вздохнула. — Господи, ты такая самоотверженная, — Мария застонала. — Когда ты прекратишь? Когда ты, чёрт возьми, остановишься, Таша? Потому что мы потеряли Бобби, и это чертовски больно, и всё, о чём ты можешь говорить, это о том, что это твоя вина, как ты была там, что всё не в порядке. Но как насчёт того, что я не в порядке? — она спросила, выпрямившись: — Как насчет того, как ты оказалась там с ней, и ты попрощалась, а я нет? Нат попыталась заговорить, но Мария оборвала её: — Ты смотрела, как она падала. И ты не поймала её. — Её слова обжигали Романофф, как языки пламени, танцуя и начиная поглощать её. — Это моя вина, — прошептала Наташа, в комнате воцарилась мертвая тишина, хотя казалось, что она вращается со скоростью сто шестьдесят километров в час вокруг них двоих. — Это моя вина. И я знаю это, — беспомощно произнесла она. — И теперь есть это пространство, пустое пространство, где должна быть она, и это на моей совести. Так что, пожалуйста, прости меня, если я не выношу нашу кровать, или нашу комнату, или все места, которые должны принадлежать нам; но это моя вина, что больше нет ни «мы», ни «нас», ни «наше». К тому времени, как она закончила, она уже плакала, но сделала прерывистый вдох, прежде чем продолжить: — Прости меня, если я не могу вынести себя за то, что разрушила то, что мы построили. Потому что мы её потеряли. Я потеряла её. И я не знаю, как мы сможем оправиться. — Не знаю, хочу ли я этого, — пробормотала Мария. — Не знаю, могу ли я. — Я не ожидаю, что ты сможешь это сделать, — пожала плечами Нат. — Я этого не заслуживаю… — Нет, прекрати, — Мария покачала головой, подняв руку, чтобы остановить это. — Не делай этого. Не скармливай мне эту слезливую историю о том, чего ты заслуживаешь или не заслуживаешь, как будто я соглашусь, или не соглашусь, или что бы ты, чёрт возьми, ни хотела от меня, Наташа. Это несправедливо. — Хорошо, — Романофф кивнула. — Прости. — И не смей вести себя так тихо, чёрт возьми, не закрывайся от меня. Потому что ты не единственная, кто потерял её. Ты не единственная, кто скорбит, кто скучает по ней, не единственная, кто чувствует пропасть, которую она оставила. Ты не единственная, кому позволено это чувствовать, Наташа. — Хорошо, — просто сказала она, и слёзы потекли густыми и быстрыми потоками. — Я знаю. — Так что борись! Сопротивляйся! — крикнула Хилл, поставив кулаки по бокам. — Я не собираюсь драться с тобой, Мария, — тихо произнесла Нат, глядя в землю, когда Хилл встала перед ней. — Почему нет? — спросила Мария, по лицу текли безобразные слезы, когда она умоляла её: — Ну же, Таша. Хоть что-нибудь. — Её голос срывался, когда она пыталась не закричать, пыталась не сломаться прямо здесь. — Нет, — возразила Наташа. — Я не буду. — Пожалуйста, — просила Хилл, её руки легли на плечи Романофф, когда она начала задыхаться. — Пожалуйста Таша. Она опустилась на колени, плечи затряслись, когда тихие рыдания пронзили грудь, как нож. Нат опустилась рядом с ней, молча прижав её к груди, пока они плакали, задыхаясь от горя, эхом разносившееся по их квартире в пронзительных рыданиях и сдавленных всхлипываниях. — Мне жаль, — Романофф плакала, обнимая её. — Мне так жаль. Мария ничего не сказала, разрывая себя на части, всё обрушилось на неё снова, и снова, и снова. Была буря. Они были в эпицентре бури, она бушевала вокруг них, волны разбивались друг о друга. В этот момент не было ничего, кроме слепой борьбы за жизнь. Держаться за то, что у них осталось, за все, что у них осталось. — Мы можем пойти спать? — спросила Мария хриплым голосом. Нат кивнула. — Да, сладкая. Мы пойдем спать.***
Нат почувствовала тошноту, когда обняла Марию. По мере того, как пустота в груди убывала и текла, как она поднималась и опускалась, но никогда не прекращалась, чувство вины, скрутившее желудок, вызывало у неё отвращение. Её тошнило от самой себя, от того, какой отвратительной она была. Лежать в их постели, обнимать Марию, утешать её, будто она не убила любовь всей её жизни, было тошно. Она выскользнула из-под одеяла и молча опустила ноги на пол. Она повернулась лицом к Марии, молчаливой во сне, почти умиротворенной, если бы не красные круги вокруг её глаз и опустошенный, измученный вид. Никто больше не выглядел умиротворенным. Всё казалось беспокойным, лица были каменными, застывшими, как сплошные маски. Может быть это была Нат. Это определённо была Нат. Она вздохнула, запустив руки в волосы, как делала это Бобби, когда она называла её милой и целовала в лоб. — Знаешь, тебе следует уехать, — напомнила ей Бобби. — Ты могла бы защитить её от себя. Пусть скорбит. Видит бог, она всё равно не хочет, чтобы ты была здесь, не после того, что ты сделала. Нат повернулась лицом к призраку, ожидая увидеть какую-то искаженную фигуру, какое-то ужасающее наваждение, вызванное мозгом. Вместо этого была просто… Бобби. — Это спасёт её? — спросила она у фигуры, кивком указав на Марию. Бобби вздохнула. — Это позволит ей двигаться дальше. Без тебя. Без нас. Она может быть счастлива. Она не может быть с тобой здесь. Не пока она винит тебя. — Нат кивнула в ответ, протягивая руку, чтобы прикоснуться к ней, провести рукой по её светлым волосам, ещё раз. — Я не настоящая, — тихо сказала Бобби. Наташа улыбнулась. — Ох, я знаю это, любовь моя. Но разве не забавно притворяться? — спросила она, поглаживая Морс по щеке. — Тебе нужно идти, — повторила она. Романофф кивнула, закусив губу. — Я знаю, — согласилась она. — Я люблю тебя, — Бобби улыбнулась, целуя её в лоб, оставив Нат с тихими слезами, струящимися по щекам. — Я тоже тебя люблю, — прошептала Наташа, наклоняясь вперед, туда, где она была раньше. — Я тоже тебя люблю. И поэтому я должна идти. Она двигалась бесшумно, собирая в сумку самое необходимое: одно из худи Бобби, фотографию их троих, сделанную Клинтом, ожерелье, которое подарила ей Мария. Дорогая Мария, Она уставилась на листок, ручка дрожала в руке. Дорогая Мария, Мне жаль. Ты же знаешь, что мне очень жаль. И ты знаешь, что я вернусь, обещаю. Но ты не хочешь, чтобы я была здесь, а я не могу быть здесь. Я люблю тебя и всегда буду любить, любовь моя. И Поэтому мне нужно идти. Наташа. Больше нечего было сказать. Но на самом деле было ещё, что сказать. Она никак не могла написать ей всё, что хотела, никакое письмо не могло охватить всё это, поэтому Нат просто сложила его, написав «Мария» неровным почерком на лицевой стороне. Она положила его на подушку рядом с собой, ту, которая обычно принадлежала Бобби, ту, которая всё ещё пахла ею. Сопротивляясь желанию протянуть руку и зачесать волосы назад, прежде чем уйти, она закрыла за собой дверь их спальни. Она заплакала, закрыв входную дверь, сжимая ключ в руке, все её тело кричало, чтобы она вернулась, вернулась в постель с Марией, позволила любить себя, Простить себя.***
Мария проснулась одна. Она проснулась в неудобной постели и с головной болью от… Пролитых слёз и разбитых сердец. Она посмотрела на кровать рядом с собой, и сердце замерло, когда она увидела листок бумаги, на обратной стороне которого было написано её имя. Она уже потеряла Бобби. Она не могла снова потерять Нат. Если бы она могла вернуть обратно свои слова, гнев, крики, обвинения, чистую, слепую ярость, тогда она бы это сделала. Она вернула бы всё это обратно за секунду, если бы это вернуло Наташу. Этого не произойдет. Мария не стала читать письмо. Она даже не прикоснулась к листу. Просто прижала подушку Бобби к груди, держа её, пока она не сломалась. Совсем одна. Вырвались странные, прерывистые крики женщины, оставшейся совершенно одной, выброшенной на берег после шторма.