золото

От Моракса в Чжунли не осталось ничего — кроме наслоившихся песков тысячелетних воспоминаний да усталости никому уже не нужного бремени, иссечённого, словно брошенные им когда-то каменные копья, тёплыми ветрами и водами Ли Юэ. Он больше не Бог Контрактов, не Гео Архонт, да и не хочет быть им; его дети выросли, поколения ушли за поколениями, и всё, что ему остаётся — провожать их в последний путь и пытаться вернуться к жизни простого смертного. Тарталья знает: если бы Чжунли возжелал, то он, еретик, последователь иного Бога, давно бы покоился на дне морском, придавленный многотонной глыбой каменного копья, пополнив армию божков, оставшихся лежать под громадой Леса Гу’юнь. Если бы, если бы. Всё, чего хочет Чжунли — оставаться рядом с ним — Тартальей, Чайлдом, Аяксом, — уже-не-смертным, но и не Богом, монстром из Бездны; приручать его и приучать к собственному зверю внутри, словно говоря: он — это ты, ты — это он, его сила — твоя, не поймёшь этого — умрёшь. Нечего тут бояться; в конце концов, и у моры две стороны. Тарталья думает, что он — та самая сторона монеты, что всегда в тени, как ни поверни; даже сейчас, в комнате, залитой предзакатными лучами солнца, он прячется в сгущающемся полумраке. Отсюда — со стоящей у стены напротив распахнутого окна софы, сокрытой в наступающих сизых сумерках, — можно быть безмолвным наблюдателем, можно смотреть, как янтарное зарево уходящего солнца, отражаясь от алой древесины домов гавани Ли Юэ и кораллово-жёлтой листвы песчаных деревьев, ложится невесомой вуалью на плечи Чжунли. Отсюда кажется, что он — сидящий на полу у низкого столика, обнажённый по пояс, с распущенными, слегка светящимися на концах волосами, — соткан из золота и туманного марева дыма тонкой, изысканной трубки; расслабленный, красивый, нереальный, такой, что у Тартальи что-то рвётся в груди, бьётся меж ребёр, схлопываясь вакуумом. Ему хочется прикоснуться — так сильно, что желание жжёт кончики пальцев, — разрядами электро по оголëнным обломкам нервов, — жрёт его, затягивая в тёмную бездну вод, ненасытно, беспощадно; бороться с ним — всё равно что отсечь часть себя. Тарталья встаёт — шаг, другой, граница темноты и алых отблесков умирающего дня, — такое уже было; тьма бездны, шаг — кровь, кровь на кипенно-белом снегу — нет, не кровь, отсветы заката красным по глазам — опускается на пол позади Чжунли, преклоняя колени, смертный перед богом, дрожь бьёт по нутру рядом с ним, невозможным; меж рёбрами гложет самодовольством — Чжунли подпускает к себе со спины, домашний, спокойный, с чуть опущенными, ссутуленными плечами — в противовес всегда идеально прямой спине где-то там, среди чужих людей. Аякс запускает ладони в волосы — тяжёлые, густые, гладкие пряди, слегка нагретые теплом тела и лучами солнца, лёгкий аромат глазурных лилий оседает золотой пыльцой на коже, — пропускает их сквозь пальцы, поднимаясь вверх, проходится по затылку Чжунли, чуть надавливая кончиками, массируя круговыми движениями — Чжунли едва слышно выдыхает, откидывая голову назад, — беззащитно открытое горло, улыбка по губам — взмах крыла кристальной бабочки, прикрытые от удовольствия глаза — затерявшийся в янтаре радужек уходящий свет, — вновь оглаживает длину волос, собирает в хвост и делит на три. Пряди накладываются друг на друга, переплетаются слабой косой — руки помнят: пушистые волны волос, русая медь, яркий смех сестры; Тоне понравился бы Чжунли, мудрые глаза на детском личике — глупый, глупый влюблённый братик, — рассыпаются полотном по спине вновь; Тарталья отводит их в сторону и разжимает ладонь — рассыпавшееся червонное золото, текущая завеса, нити расплавленного металла веером — прижимается лбом к выступающему позвонку, закрывая глаза; сердце болит и тлеет. Раздаётся тихий стук — отложенная Чжунли трубка, истекающая серебряным бархатом дыма в вечерний воздух. Он не шевелится, отдавая свободу действий, безмолвное разрешение делать всё, что хочется, — хочется многого, крайность на крайности — просидеть так, в темноте закрытых глаз и умиротворении уходящего дня, вечность, пока ветра не обратят в песок горы, но невозможно не смотреть, утопая в золоте момента — Тарталья открывает глаза, чуть сдвигается, обхватывая Чжунли за талию рукой, и кладёт подбородок на его плечо. Чжунли поворачивает голову в его сторону — профиль вполоборота, идеальность красоты, незыблемое умиротворение в чертах лица, оттенки любви в прихотливом изгибе улыбающихся губ, — молчаливо ждёт его действий, застывшая статуя прекрасного мужчины. Его, Тартальи, мужчины. Его. Он прижимается губами к плечу — не поцелуй, но едва намеченное касание, — замирает на доли секунды, запоминая запах и вкус — не высеченное в камне, но вечное эхо упавшей капли на глади воды памяти. Поднимает глаза, ловит вспышку ушедшего за горизонт солнца, скулит и погибает изнутри — картина Чжунли, обласканного последним лучом, облитого огненным светом, выжигается в его душе; в ломаных недрах сознания — тихая, острая боль понимания — карминные восходы и закаты Монштадта, зарево пламенем в красных волосах, архонты, бедный Кейя, переломанный и настрадавшийся принц, — оглаживает ладонью плечо, пальцами пробегается по ключице, подушечками — мягкие удары по ямочке между ними. Чжунли смешливо фыркает, уходя от щекотки и встряхивая волосами; короткие пряди мажут Тарталье по носу в наказание. Он морщится и улыбается — рассечëнная нежность, — ведёт рукой обратно — плечо, тонкая кожа сгиба локтя, реки проступающих вен предплечья. Тысячелетия жизни, сотни выигранных и проигранных сражений, ни единого шрама; Тарталья знает — кровоточащие раны, облекаемые в рубцы, высечены глубоко внутри сердца архонта. В конце концов, каменное сердце тоже сердце; Тарталья знает это, как никто другой. Он скользит пальцами дальше, чуть касаясь мягкой кожи в невесомой ласке; у Чжунли красивые руки — точëный абрис проработанных мышц, голубоватые извивы вен под тончайшим алебастром — яростное сияние треснувшего кор ляписа сквозь черноту напоминанием о божественном, крупные кисти, длинные пальцы, мозоли от копья на ладонях. Тарталья обхватывает его кисть своей, сгибает пальцы — расслабленное доверие лепестками по сердцу, — оставляет поцелуи на костяшках — раз, два, три; раскрывает ладонь, кружит большим пальцем по ней — мутные воспоминания; мама, детская игра про птицу, — наклоняется, вжимаясь в неё лицом и закрывая глаза, застывает в мгновении; вся боль и любовь одним касанием. Чжунли освобождает ладонь, мазнув напоследок пальцами по подбородку — шёлк кошачьей шëрстки, мягкая поступь подушечек, — отстраняется. Глаза у него — вертикальный зрачок, второе я на поверхности рябью; он перехватывает ладонь Тартальи, сжимает своей и мажет поцелуем по запястью — благодарностью по венам, участившимся пульсом в сердце. — Аякс, — говорит он; замершее в янтаре, щемящая нежность губ на запястье, пойманное в клетку ресниц золото радужек, — люблю. Тарталья жмурится некрасиво — потерянное и обретëнное, вновь найденный дом, — утыкается в шею Чжунли. В глотке рвëтся обречëнное и горькое, начало чего-то нового — спасибо. (и пусть всё сгорит дотла, обрушится в бездну, селестия захлебнëтся огнём и кровью) Достаточно. Архонты, этого достаточно.