Забылся

Тучи сегодня как-то по-особенному темны. Кажется, что пройдет лишь миг, и на землю хлынут мелкие дождевые капли, заставляя все больше и больше разочаровываться в этой жизни. Я не люблю дождь. Много раз мне приходилось слышать то, как говорят, мол, раз дождь идет, значит небо плачет. Это лишь сильнее вгоняет в какую-то невыносимую тоску; капли печального природного явления проходят по моей душе, как лезвие ножа, вскрывая старые, давно забытые мною раны. Расковыривают до крови, заносят всю ту грязь, что принесли с собой, а после удаляются, словно не они только что «даровали» мне тяжкую, до жути нестерпимую боль, заставляя приглушать ее иной. Та, что может отвлечь и подарить некое спокойствие. Ведь никто же не увидит? Никто не принял мои слова всерьез, когда я открылся и рассказал о своих проблемах. Вероятно, они подумали, что это временное. Что пройдет. Знали бы они, как я, просыпаясь по утрам уже уставшим и не чувствующим практически ничего, кроме усталости и боли, пытаюсь сохранить тлевшую в сердце надежду, что это все действительно когда-нибудь закончится. А также дождь с высокой вероятностью лишит меня возможности наслаждаться последней сигаретой. Забылся. Я наконец опускаю бесстрастный взгляд и прикрываю отяжелевшие веки, переставая созерцать густые небесные тучи, грозящие разразиться отчаянными рыданиями. Я бы заплакал вместе с ними, выплескивая все накопившиеся эмоции, а после улыбнулся бы небу, тихо шепча ему: «Спасибо». Было бы чудно. Как же жаль, что слезы у меня давно высохли. За всю мою жизнь, готов поклясться, я плакал слишком много. Целыми днями мог отлеживаться дома, прикрываясь какой-нибудь болезнью, а на самом же деле из последних сил организовывая для себя небольшой отдых. Он был мне просто необходим, когда уже на физическом уровне я не находил в себе умения так долго держать позитивный настрой на людях; когда от широкой улыбки адски сводило скулы, а в глазах так и читалось нежеланное показаться другим «Помогите, я не в порядке». Я отхожу не так далеко, роняя груз не державшегося на ногах тела на одиноко стоящую возле дома розовую скамейку. Вечером все уже сидят по домам, разве что Ежик на звезды заглядывается, сидя на пороге своего уютного домика. Когда-то и мне было в нем так уютно, что проводить в гостях у друга ночи чуть ли не неделю подряд не считалось у нас чем-то странным. Но Ежик не слепой: когда я осознал, что тому давно известно о моей депрессии, но он не предпринимает каких-либо попыток поинтересоваться, что со мной, я перестал быть его частым гостем. Становилось только хуже, потому что я твердо вбил себе на ум: никто мне ничего не должен. И зажженная в моей руке сигарета тоже не должна его беспокоить, ведь так? Думаю, так будет лучше. Никто не обязан мне помогать, особенно если мои проблемы их не волнуют. Тем более, это всего лишь сигарета. Она не причинит мне того же вреда, что причинил себе я сам. Тучи все сгущаются, но меня это уже практически не волнует. Зажигалку темно-серого цвета, подаренную Пином на один из дней рождения, я нащупываю в кармане голубого худи вместе с каким-то фантиком. Нарисовывается лишний повод сгонять к Ежу. Гадство. Невольно поднимая взор, я вдруг подмечаю в голове тот факт, что коротать вечер мне предстоит не одному. К моему дому, спрятав руки в карманы темно-фиолетовых брюк, в которые аккуратно была заправлена светло-сиреневая рубашка, неспешным шагом подбирается хорошо знакомый мне кудрявый поэт, чьему обществу я никогда не бываю против. У Бараша уже давно не возникают вопросы, почему же главный заводила Ромашковой Долины по вечерам сидит в полном уединении, с пугающе-усталыми глазами выкуривая очередную сигарету. Возможно, они имелись, когда тот впервые увидел меня таким. Но даже тогда он не решается докучать глупыми, ненужными расспросами: лишь качает своей кудрявой головой и приземляется рядом, доставая пачку сигарет уже из своего кармана. По тому же сценарию все происходит и в этот раз. На моей памяти этот поэт всегда выкуривает при мне по одной вишневой сигарете. По неизвестной мне причине он напрочь отказывался от моих, когда в самые первые подобные вечера мне приходило в голову благородно поделиться. — Добрый вечер, — парирует он, присаживаясь рядом, на освобожденное мною заранее место. — Того же, — киваю я да наконец поджигаю желанную сигарету, поднося к оледеневшим от морозного вечернего ветра губам. И больше слов не будет. Он тянется в карман брюк, а как достанет нужное — жестом просит подать ему зажигалку. Я не противлюсь, отдаю ее и вновь опускаю обессилевшие веки, дав себе возможность расслабиться под конец утомляющего дня. Это то, что мне было нужно с самого утра. Барашу не нужны слова. Несмотря на свой богатый словарный запас и поэтическую натуру, он никогда не просит меня о чем-то поговорить. Будучи безмолвно ему благодарным, я все чаще мысленно склоняюсь к тому, что собственная хроническая депрессия заставляет его всей измученной душой понимать меня и сопереживать. Все в Ромашковой Долине знают о «ранимой душе» кудрявого поэта, из-за чего его проблемы уже не воспринимают всерьез; и именно поэтому мы понимаем друг друга лучше, чем кто-либо другой. Разница лишь в том, что он и не пытается скрывать себя настоящего, в то время как я леплю на морду невидимый скотч, дабы сохранить максимально правдоподобную улыбку. Внезапное ощущение прикосновения холодной ладони к моей щеке заставляет приоткрыть глаза и посмотреть на то, как чужой взгляд осматривает мое лицо. Такой же бесстрастный. Такой же пустой. Бараш бегло оглядывает мои черты лица, выделяющиеся скулы, светлые брови; останавливается лишь на приоткрытых тонких губах, но после теряет интерес к рассматриванию и их. Пролетает ничтожная секунда — поэт мягко припадает к ним, втягивая меня в несколько ленивый, долгий, но от этого не менее приятный поцелуй. А я не отстраняюсь. Вишневый вкус, что таким непривычным способом теперь могу чувствовать у себя на кончике языка, тянет меня к себе: заставляет затушить сигарету, подвинуться ближе к худощавому телу Бараша; зарыться одной рукой в копну шелковистых крашенных волос и отдаться этому приятственному порыву, медленно сминая сладкие губы своей родственной души. Будучи разочарованными и непонятыми однажды, мы осознали то, что остались единственным спасением друг для друга; той самой соломиной, за которую не схватишься сейчас — безвозвратно утратишь свой последний шанс. Мы были знакомы очень долгое время, еще с самого детства, но по-настоящему познакомились лишь тем роковым вечером, когда он впервые застал меня с сигаретой в зубах. Если больше нет мне поддержки в этих краях, где я родился и рос, кроме как в этом обаятельном кудрявом поэте, то я никогда не оставлю его. Не смогу простить себя, если упущу и больше не смогу разделить с ним вечер, выкуривая сигареты под густыми тучами. Потому что нам не нужны слова, чтобы понять друг друга.