Ночью приходит зима

Анна смотрит на него от окна, и дыхание срывается с невидимых в темноте губ морозным паром. Разукрашенные гербами резные створки распахнуты в исходящую духотой июльскую ночь. Там, в саду, поют цикады и сладко благоухают цветы мирабилиса. А от Анны вглубь комнаты стелется узорный ковер инея. Медленно, неотвратимо, как бывает во снах. Один белый, искрящийся в лунном свете мазок справа, два левее подкрашивают ножки шкафа. Яркое вкрапление белизны в центре... Словно для того, чтобы приблизиться, ей и правда нужна ледяная тропа. — Анна, — говорит Ханс хрипло, садится на кровати и замолкает, не зная, что добавить еще. Пальцы нервно теребят сбившиеся в комок простыни. Шелковая ткань скользит по коже, безобразно напоминая подтаявший лед. Такая же гладкая и чуть влажная — от пота. Все же эта ночь удушливо жаркая. Была. Но сейчас воздух в спальне стремительно свежеет. Ханс зябко ведёт обнаженными плечами, уже жалея, что не стал одевать на ночь сорочку, и борется с желанием зарыться в перины с головой, словно в детстве, когда это заведомо спасало от любых монстров. Вероятно потому, что тогда никаких монстров в его спальне не было. Злые шутки братьев не в счет. Теперь у него есть Анна. Она удивительно тиха. Хотя раньше болтала без умолку. Косы в лунном свете блестят серебром и кажутся даже более светлыми, чем у ее сестры. И над ними кружат совершенно неуместные летом снежинки. Она движется вперёд неспешно. Подчиняясь все тем же законам сна. Огибает развернутое к окну массивное кресло, ведет рукой по мраморным статуэткам на каминной полке. Словно изучает принадлежащую ему спальню. После его возвращения из Эренделла этих снов было столько, что и не сосчитать. Но она всегда проходится по комнате точно впервые. Касания рук мимолетны, но от каждого предметы белеют, обрастая морозным панцирем. «Это просто сон», — говорит Ханс себе, чтобы отогнать панику. Страшный, жестокий, навязчивый, но далекий от реальности. Как Эренделл Анны далек от его родных Южных островов. Обледеневшие юбки с мерзким скрипом царапают паркет. Отвратительный скрежещущий звук, чужеродный и лету, и югу. Такой издают полозья едущих по мостовой саней за морем, в объятом морозами Эренделле. На своем веку Ханс не видел ничего хуже тамошней зимы. Впрочем, теперь у него есть сны. И Анна. Он глядит на нее с усталой обреченностью смертника, и от скрипа смерзшейся одежды набухает горький комок в груди. Резкий скрежещущий звук несет слишком много. Так бьет в стекла метель и стонет морской лед, вскипая отвесными крутыми валунами. Так могли бы везти по лакированному дереву когти. Огромные, точно у великана, охранявшего ледяной дворец, не способные на жалость. «Это же Анна!» — напоминает Ханс себе. У нее не может быть никаких когтей. Четыре года назад, когда он оставил ее замерзать, — точно не было. Разве только они выросли в могиле. Если у нее вообще есть могила. Там, посреди залива, среди коряво торчащих торосов, намертво вмерзших кораблей и густой метели, Анна, которую он знал, навсегда застыла ледяной статуей. Память малодушно настаивает, что ее расколдовали, что никто в Эренделле не умирал по его вине, и поводов для явления у мстительного духа не существует. Но в склонившемся над изголовьем лице Ханс видит и свой приговор, и правду. — Поцелуй меня, Ханс, — просит Анна, подаваясь к нему навстречу. Отблески зажженного светильника яркими мазками ложатся на ее лицо, создавая обманчивую видимость румянца. Но под этим светом кожа бледная как снег и такая же холодная. Он кладет ладони на ее плечи и вздрагивает. Под лиловым плащом таится зима. Обжигает кожу внезапной метелью, впивается в тело иглами сосулек, тянет в свои объятия водоемами, промерзшими до дна. — Что с тобой случилось, Анна? — вопрос из их общего прошлого срывается с языка и замерзает. То ли от ее дыхания, то ли от понимания, что он знает ответ. Я. С тобой случился я. Анне нет дела до его вопросов. У нее в ушах шумит последняя в жизни метель. И не факт, что через тот шум она вообще что-то слышит, отыгрывая старый, навсегда вмороженный в их историю сценарий. — Быстрее, Ханс, — тонкие девичьи руки с суетливой поспешностью цепляются за его шею, не давая отстраниться, и он вздрагивает от накатившего холода. С тянущихся к нему мертвенно синих губ срывается белое облачко. Очень похоже на пар, но это метель. Та самая, в которой они плутали на морском льду. Он узнает ее из тысячи других по впитавшимся в белесую муть несбывшимся надеждам. Анна — его Анна — не та ожившая, чужая, поумневшая девушка, занявшая ее место — всегда дышит этой метелью. На лицо ложатся невесомые снежные крошки. Обжигающе дразнят после ночной духоты. Если бы еще так не ломило стиснутую в ледяном захвате шею и не немели руки... Если бы можно было, как в прошлом, оттолкнуть и уйти. — Я ведь не люблю тебя, Анна, — напоминает Ханс. Себе или ей? Поцелуй не снимет заклятие. Бесполезная фраза горчит на языке и снова толкает его в прошлое. Оно кружит вокруг них снегопадом обрывочных воспоминаний. Теплых, где было время смеяться, танцевать, гулять под луной, и других, с ядовитыми признаниями, и гарью погасшего камина. Осколки давних событий. Они впиваются прямиком в душу, минуя плоть, обжигают непрошеной болью. И уже непонятно, иглы это, холод или огонь. Должно быть все же второе. Пышное дворцовое платье Анны смерзлось настолько, что стоит колом. Ворс накинутого поверх шерстяного плаща топорщится, колет ладони заиндевевшей коркой. И Ханс дергает застежку, решительно отбрасывая промерзшую ткань прочь. Лучше уж безупречно гладкий лед кожи. И честнее. Каждый получает то, что заслужил. Взгляд выхватывает обнаженные плечи, глубокое декольте и расшитый гладью зеленый атлас, некогда удачно оттенявший ее рыжие волосы. Анна все еще одета по-бальному. Там, в его воспоминаниях, она успела сменить наряд на простую и теплую одежду простолюдинки. Но так, как сейчас, правильнее. Идеально для летнего праздника и слишком легко для зимы. Идеально, чтобы замерзнуть, едва окунувшись в метель. — Ханс, прошу тебя, быстрее! — ладонь Анны ласкающим движением скользит вверх к затылку, и холод прошивает тело до позвоночника. Ее шепот — дыхание северных ветров. Она одуряюще пахнет колючим, бьющим в лицо снегом. И идущие из сада летние ароматы причудливо мешаются с царящей в спальне зимой. Страшное, горькое, пропитанное обреченностью сочетание. Разве могут цветы что-то противопоставить морозам? Тем более колдовским. Ханс и сам не знает, как с таким сладить. За годы этого повторяющегося кошмара он испробовал все оружие и все пути отступления, какие смог придумать, но так и не преуспел. Тонкие пальцы вплетаются в его волосы, перебирают пряди, играючи тянут, гладят, а затылок жжет. Словно внутри Анны полыхает адский огонь, а не бесконечная стужа. Мысль настолько глупая, что с губ срывается горький смешок. Ему ли не знать, что холод обжигает не меньше пламени?! А Ад... Анна аккуратно присаживается на край постели, и это начало конца. Тонкий шелк простыней рядом с ней промерзает мгновенно. Серебристые узоры вспухают на ткани и с лёгким морозным хрустом расползаются дальше. Остается совсем немного времени до того, как постель превратится в один большой сугроб. Ханс откидывает одеяло, поджимает ноги к себе, но бежать некуда. Стены, пол, потолок, дверь — особенно окно и дверь — заволокло инеем. И под ним — Ханс знает из опыта — непробиваемый ледяной панцирь. Ему никогда не оставляют возможность уйти. — Ханс? — его трясет крупной дрожью, а Анна словно просыпается ото сна. Она смотрит уже осмысленно. Не в воспоминания, а на него. Узкая ладонь ведет по скуле вниз, очерчивает подбородок холодными как смерть пальцами и спускается ниже, на грудь. Замирает напротив сердца, словно хочет извлечь его из груди, предварительно проморозив. Купол ладони слегка задевает сосок, и кожу стягивает крохотными кристаллами льда. Холод уже не жалит — он разрывает на куски. Ханс закусывает губы до крови и стонет. Или всхлипывает. Он надеется, что не второе. Только слезы все равно позорно выступают в уголках глаз. Тело, отдающее тепло немеет и ломит, а Анна придвигается к нему вплотную. Впитывает жадно, страстно, отчаянно. Она вся — желание. Одно огромное желание жить. Любой ценой. Даже выцедив тепло до последней капли из кого-то другого. Из него. Умерев за эти годы уже множество раз, Ханс прекрасно ее понимает. — Тебе нужно согреться, Анна, — не спрашивает — горько констатирует — он, перехватывая ледяные пальцы. За другим она не приходит. Это больно и — все еще, после стольких лет — страшно. Но заканчивать действительно пора. Ханс протягивает вторую руку и касается ее волос. Теперь они совершенно белые. Мягкость первого снега обволакивает ладонь невесомой бахромой. Анна наклоняет голову и трётся об него, точно пришедшая с мороза кошка. Кисти Ханса покрываются инеем почти одновременно. Обмороженные пальцы пока не утратили чувствительность и болят непереносимо. До крика, застрявшего в горле. Кажется, что ногти отслоились, и на их месте зияют кровавые дыры. Кажется, что в каждую фалангу загнали огромные раскаленные иглы и теперь расшатывают кости, стремясь отделить друг от друга и вытащить наружу по одной. Слишком мучительно. Слишком реально для сна. Чувствовала ли ты тоже самое, когда замерзала, Анна? Мстительная часть его души надеется, что да, а хорошая — удивительно, но такая у него тоже осталась, — что тогда, под действием магии, обошлось без боли. — Мы поклялись друг другу быть мужем и женой. До самой смерти, — напоминает она, перебираясь к нему на колени. И громоздких, заскорузлых от наледи юбок враз становится чересчур много. Слои жёсткой промерзшей ткани задираются вверх, грубо вжимаются в тело, поднимаясь почти на уровень ключиц. Они разделяют их с Анной и обжигают холодом так много кожи сразу, что Ханс все-таки кричит, рефлекторно стремясь отбросить мерзлые тряпки в сторону. Это почти похоже на битву. Абсурдную. С не желающим покидать свою хозяйку платьем в качестве противника. Почти похоже на самоубийственную экспедицию к Северной горе Эренделла. Ханс остервенело продирается сквозь пики и пропасти заснеженного атласа — к Анне. Она тянется навстречу — как зима и смерть, овевая лицо своим дыханием. Холодно. Так холодно. Ледяной ветер гонит по комнате падающие с белых прядей снежинки, и вокруг начинается метель. Руки Анны скользят вдоль ребер, и тело Ханса сдается, срывается в частую неконтролируемую дрожь. Невозможно определить, сколько времени осталось до конца. И он гонит себя, тоже охваченный желанием. До ненормального глупым: только бы успеть избавится от проклятой одежды. Анна, брошенная им на верную смерть, имеет право применять любую пытку. Ее вычурное устаревшее платье — нет. Отшвырнуть преграду прочь — такая простая цель, что становится всепоглощающей. Ханс врубается в переплетение шнурков корсета онемевшими пальцами — удивительно, что они его до сих пор слушаются. Он распутывает узлы с поспешностью юнца, впервые дорвавшегося до женского тела. Острая наледь режет кожу на подушечках в кровь. Но остановится сейчас нет никакой возможности. Движение — то немногое, что осталось от жизни. Оно согревает. А близкая цель вышвыривает из головы прочие мысли. Думать сейчас — страшнее всего. Слишком уж похожа изгибающаяся в его руках Анна на безумие. Она с готовностью поворачивается, так, как он хочет, но не помогает. Лишь продолжает осторожные поглаживания, от которых стягивает кожу. Устремленные на него глаза горят жадным темно-синим колдовским огнем. А Ханс дергает и рвет проклятые завязки, безжалостно выдирает крючки. Точно от скорости и силы зависит его жизнь. На самом деле — смерть. Даже действует так же неловко, как если бы никогда не имел дела с корсетами раньше. — Быстрее, Ханс, — Анне передается его азарт. Она нетерпеливо ерзает у него на коленях, в предвкушении момента, когда между их телами не останется преград. Чувствовать друг друга открытой кожей. Смертельное удовольствие. — Животворящее, — выдыхает Анна, словно прочитав его мысли. Он что, сказал вслух? Платье наконец-то соскальзывает, обнажая аккуратную небольшую грудь и изящный изгиб живота, покрытый россыпью крохотных, потемневших от заморозки веснушек. Свет дрожит, искрится, преломляется на ледяных гранях, превращая тело Анны в огромный бриллиант. И хоть Ханс видел фигуры получше, оторвать взгляд от этого слепящего сияния не получается. Он настойчиво тянет вниз разорванный корсет. Жёсткая ткань наконец-то поддается, крошится в ладонях, с внезапной хрупкостью снежного наста. Анна выдыхает и резко выгибается, встряхивается, неуловимо напоминая заснеженное дерево на ветру. Остатки одежды опадают вокруг водопадом разноцветных льдинок. Словно магия перестала поддерживать приличия, едва они стали не нужны. Ханс очерчивает пальцами торчащие соски, ныряет ладонью ниже... И не чувствует ничего, кроме отстраненного эстетического любования. Пальцы безнадежно одеревенели. Анна подставляется под его прикосновения бесстыдно, откровенно, разрешая все. Это могло бы быть горячо. Если б не было так холодно. Ледяные руки плавно ведут вдоль позвоночника, и Ханс отвечает ей тем же. Боль мешается с оцепенением, и от этого сознание сбоит, грозя выкинуть мозг за пределы реальности. Словно проваливаешься в долгий глубокий сон. Смерть. Глупо. Он ведь и так спит. Умирает... Ханс притягивает Анну к себе за сыплющие снегом локоны и целует. Сам. Глубоко, горько. Так, как он целует только ее. Лёгкие отвечают спазмом при первом же глотке концентрированного мороза. Ему вторит паника. Безумные мысли, что в этот раз ее визит не сон, что все может быть по-настоящему, взрывают мозг изнутри, заставляя хотеть только одного — воздуха. Как же глупо переживать об этом теперь! Перед смертью не надышишься. Ханс усилием воли сильнее вжимается в твердые неподатливые губы. Получившийся каламбур смешит до слез, и сжатое горло расслабляется. Ханс втягивает вновь обретенный воздух, вплетая его в поцелуй. Жуткий, неестественный, точно с каменной статуей. Только, в отличии от той, Анна отвечает. Жадно стискивает плечи — до синяков. Разве может в таком хрупком теле таиться столько силы? Проникает острым, колючим от наледи языком в рот, изнутри ласкает десны. Медленно, настойчиво. Пьет его тепло, точно вино из дорогого кубка. И слюна во рту превращается в лёд. Тонкий, хрупкий, он ломается от движения челюсти и проваливается в горло, замораживая уже изнутри. Ханс кричит в нее. Безмолвно, не в силах отстраниться. Вмерзший намертво в терзающий его рот. Руки Анны спускаются на талию, тянут за пояс пижамных штанов. По налипшей на них корке те могут сейчас поспорить с платьем Анны. Они даже ломаются в ее ладонях с таким же надтреснутым хрустом и оседают на замерзшую постель. Ханс тоже ломается. Падает назад навзничь, утопая в перине, как в море. Самом мягком и нежном море снега на свете. Спину — единственное, что ещё не обморожено — ярко обжигает болью. Ханс выгибается навстречу Анне, накрывающей его своим телом, и заходится долгим мучительным воплем. Она впитывает его, не размыкая губ. С той же жадной страстью, что и человеческое тепло. Анна всегда забирает все, что Ханс может ей предложить. Без остатка. “Мы ведь поклялись быть мужем и женой”, — звучит в завываниях танцующей по спальни метели. Лейтмотив всей его жизни. Если после Эренделла может быть жизнь. Где-то здесь он должен умереть. Хочет. Но так было бы слишком легко. Правда, Анна? Она отстраняется, разрывая поцелуй. Губы Ханса тоже рвутся. Остаются на обледеневшей коже Анны ярко алыми, кровавыми кляксами, оживляя холодные черты. Анна улыбается — одновременно лукаво и страшно. А потом спускается ниже. С каждым разом ее игры становятся всё изощреннее. Потереться лбом о запрокинутый подбородок, провести языком по шее, лизнуть ямку между ключиц, провести зубами по выпирающей косточке. Получается сухой скрипучий звук, снова вызывающий в памяти ледяное чудовище. Вот сейчас бы кричать, но горло схваченное морозом не способно издавать ничего кроме хрипов. Ханс почти ждёт, что зубы сомкнутся, и Анна начнет рвать плоть, как дикий зверь. Тварь из Ада. Ее губы невесомо скользят дальше. И ему почти жаль. Переохлаждение давно запредельное. С таким не живут. По всем законам природы. Но сегодня балом правит колдовство. Вместо того, чтобы остановиться легкие судорожно втягивают колючий воздух. Даже тело не утратило чувствительности до конца. Просто погрузилось в оцепенение. Ханс с трудом может двигаться, но мучительно ощущает все. Проклятая эренделльская магия! Руки Анны оглаживают живот, бедра, аккуратно, словно с исследовательским интересом сжимают в горсти мошонку, член, и от каждого прикосновения Ханса выгибает болевой дугой. Со стороны ее игры могли бы показаться пикантными. И, пожалуй, действительно похожи на супружеские. Мы же поклялись... Нет. Ничего подобного. Он бы сказал ей, если бы ещё мог говорить. Это ложь, которую Ханс выдумал в далеком прошлом, дабы показать насколько они были близки. Иметь в людских глазах право вершить месть королеве от имени погибшей принцессы Анны. Четыре года, два месяца и двенадцать дней назад. Там стоял мороз. Не такой невыносимый, как здесь. Может быть потому, что никто не снимал одежду. На стенах малого зала для совещаний дрожали тени, остро пахло страхом, гарью и сосновой смолой от дров, подброшенных в камин слугами. Королевство Эренделл, незнакомое, чужое, загибалось от нахлынувшей посреди лета зимы и само падало в руки. Перепуганные внезапно обнаружившимся у королевы колдовским даром местные аристократы глядели на Ханса щенячьими глазами. Разве что сапоги ему не облизывали. Безвольные, разжиревшие тюфяки, давно не нюхавшие настоящей опасности. Они цеплялись за него, как за спасителя, безошибочно определив человека, готового взвалить на себя решение проблем. — Если принцесса Анна умрет, у Эрендела не останется никого, кроме Вас. — тучный министр финансов взволнованно дергал густыми бровями, всем своим видом выражая восторженное почтение. Остальные согласно поддакивали этим словам. Прочный крючок. На него-то Ханс и попался. Спустя сутки после того разговора все было решено. Ханс вошел в полутемную залу, с потерянным выражением на усталом, осунувшемся лице, тяжело опустился на стул и объявил для всех, собравшихся в зале: — Принцесса Анна умерла, — слегка опережая события, но кто бы бросился проверять: в те безумные дни каждый был вымотан до предела. — Она скончалась у меня на руках. Королева Эльза убила ее. Заморозила сердце. Короткие рубленые фразы падали в тишину, чтобы тут же потонуть в потоке испуганных возгласов, соболезнований и проклятий, адресованных коронованной ведьме. И ещё одна, роковая: — Перед смертью мы поклялись друг другу быть мужем и женой. Ничего не значащая для него ложь. Анна, угасающая от заклятия, была надёжно заперта в гостевых комнатах левого крыла и никак не могла его слышать. Но кто-то на Небесах или в Аду — услышал. На мгновение потянуло сквозняком, ярче вспыхнуло пламя свечей. Отсветы тревожно заметались по пылящимся на стенах портретам прежних королей, предков Анны. Кто бы обратил на это внимание тогда? Даже если среди игры света и тени показалось, что почившие правители кивают. Словно принимают ненастоящую клятву. Не до мнительности ему было в ворохе навалившихся дел. И маячившее впереди будущее выглядело слишком привлекательно... Кто же знал, что все пойдет прахом?! Теперь остается лишь сожалеть. Он содрогается, хрипит и закусывает губы, давно прокушенные насквозь, а Анна смеется. Она гладит себя руками Ханса, трется о его промежность, бедра, грудь, и постепенно отогревается. Оживает по мере того, как плоть Ханса превращается в лед. В темноту летит нежный, мелодичный смех обычной девушки, начисто лишенный злорадства. Чистое, незамутненное счастье человека, снова чувствующего тепло после долгого, изнуряющего мороза. В этом Ханс уже разбирается. Анна покрывает его коченеющее тело поцелуями. Каждый — словно выстрел ледяной пули — пробивает насквозь, оставляя после себя жесткие, полностью замерзшие участки. Ханс касался их. Он знает. — Спасибо, — холодный язык погружается вглубь пупка. — За то, что делишься со мной теплом. Губы смыкаются вокруг вылизываемого отверстия, отмечая его нежным поцелуем. Ледяная сосулька, впивается в тело и пришпиливает Ханса к кровати на манер бабочки. Анна лижет выступающий бугорок подвздошной кости — и ее язык уже куда теплее, чем был секунду назад. А потом следует еще один поцелуй. Ханса дёргает, как от удара. Каждый раз. А она все целует и целует. Его зубы клацают друг об друга, ощутимо задевая язык. Может статься, он даже откусил от него кусок. Несколько кусков. В этой смеси онемения и боли уже не разберешь. Просто рот наполняется металлическим привкусом. — Ты такой теплый, такой хороший, — томно выдыхает Анна, елозя на его бедрах движениями опытной куртизанки. Она поднимает его правую руку, безвольно лежащую вдоль тела, втягивает пальцы в рот, и они промерзают насквозь. До волшебной, сияющей в свете ночника прозрачности. Потеплевший язык игриво ласкает подушечки, пока лед ползет к плечу и дальше. Словно открывает новый уровень боли. Холод взрывает каждый миллиметр тела изнутри. Вот теперь Ханс бьётся и пытается вырваться по-настоящему. Но Анна держит невероятно крепко. Погребает собой, как сошедшая лавина в горах. Она раскачивается в такт движениям Ханса, разрумянившаяся, теплая, только возродившаяся. Ее глаза сияют, дыхание учащено и она возбуждена до предела. — Ещё. — хрипло шепчет она, принимаясь за вторую руку. И Ханса выгибает очередными судорогами. Анна считывает их всем телом, плотнее прижимаясь к нему бедрами. У нее между ног, там, где их тела соприкасаются плотнее всего, лед растаял полностью. Нежная кожа промежности трется об его сморщившийся от холода член и кажется почти живой. Приятной. Это не способно возбудить. Не сейчас, когда последние силы Ханса тают. Замерзают. Но Анну все устраивает и так. Да и неоткуда ей было почерпнуть опыта! Она стискивает его плоть в ладони, и направляет внутрь себя — словно в жерло ледяной пещеры. Боль скручивает гениталии, перекидывается на бедра, ползет вниз по ногам, завершая заморозку. — Теперь мы правда как муж и жена, — шепчет Анна. Она судорожно дергается, в такт агонии Ханса. Откидывается назад, прижимает его обледеневшие руки к своей груди. Там внутри размеренно стучит некогда остановленное магией сердце. Оно гулко и часто бьётся, разнося по телу краденое, чужое тепло. Анна выдыхает в морозный воздух капельки пара, такого обычного для живых людей. А рот Ханса исторгает из себя первые клочки метели. Настолько колючие, горькие, что ломают сковавший гортань лед. Он кричит в темноту долгим закладывающим уши криком. И, собрав последние силы, рывком садится на кровати, притягивая Анну к себе. Ему важно, нужно отвоевать у нее хоть немного этого теплого дыхания. — Это не снимет заклятие, Ханс, — мягко выдыхает она ему в обледеневшие губы. — Ведь я не люблю тебя. Но он все равно пробует, ныряя в поцелуй, как в прорубь. И понимает, что ошибся. Никакого тепла внутри Анны нет. Ханс захлебывается холодом и тонет, погружаясь с головой в бездонный омут зимы, где она сковывает его своими чарами, забирая всю жизнь без остатка. Ханс выныривает в утро, дрожащий, задыхающийся, замёрзший, несмотря на окружающую духоту. В первое мгновение глаза слепнут от переполняющего спальню солнечного света. Теплые лучи ласкают покрытую мурашками кожу. Ханс бесконечно им за это благодарен и никак не может отдышаться. Он выбирается навстречу солнцу из плена холодных, насквозь промокших простыней. Слуги опять будут сплетничать, что принц, повредившийся рассудком во время поездки в Эренделл, мочится под себя от ночных кошмаров. Но ему плевать. Даже наоборот: нравится их унизительная приземленная версия. Ханс брезгливо скидывает мокрые пижамные штаны на пол и подходит к окну, полностью погружаясь в переполненное красками лето. — Просто страшные сны, — шепчут его искусанные губы на манер молитвы. Он старается не думать, что испорченное белье одуряюще пахнет свежестью талого снега. Совсем не мочой. Игнорирует влажные проталины-разводы на стенах и мебели, списывает покрасневшую шершавость кожи на обычное раздражение. Все его объяснения рациональны и легки. До тех пор, пока над Южными островами горит день, в них можно верить. А потом спустившаяся ночь оборачивается зимой, и появляется Анна.