В голове, перед глазами

— Почему ты забрала меня?       Шестая от неожиданности едва не выронила из рук свитер, который как раз собиралась предложить своей спутнице. Она все никак не могла привыкнуть к тому, что вторая девочка так тихо ходит и может так незаметно подкрадываться. Конечно, умение быть скрытной в этом мире незаменимо, но когда опасности не было даже Шестая позволяла себе расслабиться и не красться. Седьмая же всегда была очень тихой и мысль о том, что она неосознанно научилась этому чтобы лишний раз не привлекать внимание Моно или Сигнала неприятно сдавило кишки. — То есть? — недоуменно спросила девочка, вручая подружке кофту и возвращаясь к развешиванию мокрого после стирки белья. — Ты знала, что я там? — переформулировала свой вопрос Седьмая.       Они только-только отыскали подходящее убежище, сбежав от нашедшего их временное пристанище в доме Охотника Моно. Бежать пришлось долго, причем в таком же виде, как проснулись — босыми, одетыми в майки и шорты. Шестая только и успела что наспех схватить свитер сестры, свой дождевик да чужую руку. Большего они себе позволить сейчас попросту не могли — любая секунда могла стать роковой, в любое мгновение Он мог возникнуть за спиной и убить их. Ну, вернее, только Шестую, так как на младшую девочку у него были явно другие планы, суть которых, если быть честными, наверное, еще хуже смерти.       После беспокойного сна бежать было тяжело, ступни резала острая трава, по лицу били тонкие ветки кустарников, а легкие разрывало, но осознание того, что Беглянка все так же крепко держит её руку, что она так же изо всех сил старается не сбавлять темп, что они вместе и воздух с каждым метром становится хоть чуть-чуть, но менее наэлектризованным, словно открывало второе дыхание. Если не остановятся, то у них будет шанс, и Шестая слишком хорошо знает какая это на самом деле роскошь — этот шанс иметь в принципе. — Да, он говорил, куда заберет тебя, — кивает девочка.       Беглянка, до этого неуверенно сжимающая в руках свитер, недоуменно склоняет голову набок, а затем, видимо, решившись, откладывает его в сторону и присаживается рядом, помогая перебирать вещи.       Им — еще не до конца оправившейся Беглянке в частности — нужно тепло одеваться, поэтому, как только они обнаружили пустующий дом, коих по прилежащим к Бледному территориям было раскидано немало, Шестая мигом принялась потрошить ящики на предмет присутствия хоть какой-то одежды. Искомое вскоре нашлось, но было все в пыли и грязи. Надевать подобное было мерзко да и наверняка не очень-то безопасно — мало ли каким грибком болел предыдущий владелец. Выбирать, конечно, не приходилось, но хотя бы простирать найденное они могли себе позволить. — Когда говорил? — все не унималась Седьмая.       Ее голые тощие ноги подрагивали, а пальцы рук покраснели от холода. Им пришлось пересекать вброд ручей, который каждой из них доходил едва ли до середины бедра, но при этом своей ледяной водой и быстрым течением едва не заставлял выть о боли в и так замерзших конечностях. Шестая чуть не выругалась, вспомнив, как один раз едва не навернулась и сестра её еле удержала. — Когда мы все вместе были на корабле, — коротко пояснила она. — Что такое «корабль»? — Это такая большая лодка. Как дом на плаву.       Тонкие руки Седьмой осторожно ухватились за края простиранных штанов какого-то непонятного в лунном свете цвета. Девочка попыталась их выжать, но сил не хватало, так что Шестая пришла на помощь. Такие простые действия как совместная стирка и выкручивание белья, развешивание мокрых тряпок и пустые разговоры о вроде как самых обычных вещах её успокаивали. С Беглянкой в принципе было очень спокойно даже с учетом того, что она являлась целью поисков самого опасного существа на этом свете. — Ох, — младшая девочка неловко ведет плечами, — я не помню. Мы дружили?       Шестая поднимает на нее взгляд и даже не знает как ответить. Сначала Беглянка и Моно дружили, потом она познакомилась со второй девочкой и они вроде как поладили потому что Седьмая не захотела с ней драться, а Шестой стало совестно за то, что она её укусила. Потом Моно разрешил им общаться, вскоре они уже были втроем, а потом… — Это сложно описать, — говорит девочка в дождевике. — Мы были вместе, потому что так удобно. Проводили время, читали, иногда смеялись и шутили.       Она молчит, а затем чуть тише продолжает: — И всегда отрицали то, что мы с тобой сестры.       Беглянку это, кажется, безмерно удивляет и несколько веселит. — Но почему? Это же очевидно, разве нет? — спрашивает она.       С бельем покончено, и Шестая устало потягивается, а затем протягивает руки Беглянке, помогая подняться. — Было трудно после стольких лет принять, что я не одна в этом мире, — она запинается и смущенно отворачивается. — Что у меня есть ты.       Беглянка хихикает — то, что смелая и сильная Шестая так стесняется говорить о том, что чувствует, её умиляет. — Ой, так тебе так нравилась мысль о том, что я у тебя есть, что ты даже не знала, как ко мне с ней подступиться? — щурится она, пододвигаясь ближе и осторожно толкая подружку плечом. — Да нет же! — возмутилась Шестая. — Ты просто!..       Холодный утренний ветер бьет в лицо и девочки одновременно вздрагивают. Седьмая жмется чуть ближе, желая погреться о чужой бок, но Шестая вместо этого берет её ладонь в свою. Руки у Беглянки тоньше, чем её собственные, да еще и холоднее. Шестая не знала связано это с недавней операцией или девочка в принципе такая вся белая и холодная. Возможно, с этим был так же связан и Моно, чего тоже не стоило исключать. Седьмая ведь говорила, что она постоянно ходила в одном только свитере и он не давал ей тепло одеться даже когда радостно волочил за собой на прогулки под ледяной дождь Бледного. Наверное, ему просто нравилось видеть её в полностью промокшем липнущем к телу куске ткани, осознавая, что под ним у его возлюбленной ничего нет, а чужую дрожь он воспринимал исключительно как еще одно приглашение на близкий контакт — исключительно чтобы согреть, да-да, ничего больше.       Ненормальный.       Задумавшись, Шестая неосознанно сильнее сжимает чужую ладонь. Она не считала себя святой и уж точно не хотела быть чьим-то примером для подражания, но то, что творил её бывший лучший друг было просто за гранью. И, наверное, отвратительнее всего было понимать, что таким он стал именно из-за нее. — Шесть? — тихо зовет Беглянка. — Что-то не так?       Девочка поднимает на нее взгляд и недоуменно моргает, словно только сейчас осознав, что они все еще стоят полуголые под шумными порывами холодного ветра. Не дело. Она разворачивается и направляется в дом. Слава всем Богам, что там есть горячая вода. — Нам нужно согреться, — поясняет Шестая, а затем переводит взгляд вниз на их перепачканные от грязной воды ручья ноги, — и вымыться.       Беглянка послушно кивает и позволяет вести себя куда угодно. Такая покорная и послушная, что это даже пугает. Создается впечатление, что, поведи её Шестая к обрыву, она бы и пошла, ни секунды не подумав. Где же тот её стержень, что в свое время позволил без дрожи заслонить собой Шестую? Где то её извечное стремление сбежать от стража, а не приспособиться к нему? Где её жажда справедливости, а не робкое смирение? Неужели это все умерло вместе с воспоминаниями? Неужели Моно ни секунды не сомневался и не грустил, стирая все это?       В ванной комнате маленькое грязное окошко, через которое видно еще темное утреннее небо. Пол перепачкан, словно по нему всегда ходили в уличной обуви, по углам комнаты плесень, но сама ванна чистая — девочки полоскали белье именно в ней.       Пока Шестая крутит вентили, настраивая температуру, её младшая сестра почти полностью забирается в один из ящиков под раковиной. На самом деле искренне надеяться на действительно что-то полезное не приходится, но, видимо, девочка кожей ощущает чужое замешательство и пытается хоть как-то поднять настроение. Шестой это и нравится и не нравится одновременно, но только потому, что она не может сказать точно чем руководствуется её спутница: былой добротой и участливостью или же привитым Моно стремлением задобрить. Если в первом случае все в порядке, то со вторым им рано или поздно придётся что-то решать — установка «сделай хорошо, чтобы потом тебе причинили как можно меньше боли» в их отношениях работать не будет никогда. Шестая не такой человек, но как донести это до сестры она не знает. Как вообще работать с этим, если оно вбивалось в чистую как бумажный лист голову долгие дни, недели и месяцы? Утешала лишь мысль, что у них двоих впереди времени намного больше. — Тут есть мыло, — радостно говорит Беглянка, вдруг оказываясь рядом. — Отлично, — кивает Шестая, только сейчас замечая, что воды набралось как раз достаточно.       Она закручивает вентили, с раздражением замечая, что кран все равно продолжает капать. Хорошо, что они тут не навсегда, иначе у Шестой просто не хватит нервов все это слушать.       Несколько секунд девочки не двигаются, повисает неловкое молчание. — Мы будем мыться вместе? — уточняет Седьмая.       Шестая пожимает плечами и кивает. — Если ты не против, — говорит она.       Они обе девочки, для них это нормально. Конечно, если не брать в расчёт то, что было всего несколько часов назад, когда Беглянка пыталась её «отблагодарить». Но они ведь прояснили этот вопрос и ничего такого больше не будет. В ближайшее время так точно.       Но Шестая все равно косится на младшую сестру, пытаясь по её языку тела определить, напрягает ли её эта идея, ассоциирует ли она её с чем-то не тем. Вспоминает ли о Нём. — Я не против, — просто говорит Седьмая, ободряюще улыбнувшись и ухватившись руками за края майки, — мы с Моно всегда мылись вместе.       Шестая кивает и только после этого до нее доходит смысл услышанного. Всегда мылись вместе? Боже, он ведь явно творил с ней невесть что. А если она думает, что Шестая предлагает ей то же самое? Она же не просто так его упомянула. Надо, наверное, сразу предупредить, что с Шестой ничего такого не будет.       Слышится плеск воды и девочка натыкается взглядом на уже залезшую в ванну Беглянку, которая теперь, задрав голову и поджав ноги, выжидательно пялилась на неё своими синими глазищами. Ох, как вообще у Моно рука на нее поднималась?.. — Я… — Шестая неловко переминается с ноги на ногу, не решаясь раздеться, — ничего такого делать не буду. Мы просто помоемся.       Седьмая молчит, а затем улыбается. — «Когда-нибудь, если захотим», да? — припоминает она слова Шестой, сказанные за несколько часов до этого. — Я понимаю.       Старшая девочка облегченно вздыхает, а затем принимается раздеваться.       Вода обволакивает напряженное холодное тело и она невольно вздрагивает — напряженные холодом и стрессом мышцы наконец начали расслабляться, посылая болезненно-сладкие спазмы от кончиков пальцев к темечку. Девочка блаженно прильнула к прохладному бортику и ей почему-то показалось, что она не отдыхала минимум лет пять — все тело ныло и стенало от усталости. — Хочешь, я помогу тебе вымыть волосы? — предлагает Беглянка. — А потом ты поможешь мне.       Шестая глядит на нее, уже ухватившуюся за мыло, и расслабленно кивает, погружаясь с головой в горячую воду, а когда выныривает едва подавляет в себе желание отскочить в сторону — младшая девочка встала на колени, наполовину высунувшись из воды чтобы было удобнее. Не то чтобы до этого Шестая не видела её раздетой (да и, если честно, смотреть было еще особо не на что — кожа да кости), просто уж точно не так близко и не в таком положении. — Закрой глаза, — мягко попросила Седьмая, окуная мыло в воду и растирая его между ладоней.       У нее были неожиданно тонкие ловкие пальцы, которыми она осторожно перебирает пряди, разделяя их, намыливая и гладя. Короткие ногти массировали кожу головы скорее для того, чтобы сделать приятно, и Шестая, млея, пыталась запомнить как она это делает чтобы потом самой повторить нечто подобное. Хотя, ей в любом случае будет тяжелее — у младшей сестры незаплетенные в хвост волосы достигали почти середины спины.       Седьмая давит чуть сильнее и Шестая непроизвольно мычит — воспаленная волнением и недосыпом голова принимает движение чужих пальцев как самое чудесное обезболивающее. Слышится смешок, а затем звучит фраза, вмиг вырывающая девочку из блаженного плена чужих рук: — Моно реагировал так же, когда я так делала.       Шестая резко распахивает глаза и глядит на свою спутницу. Боже, конечно. На ком бы она еще могла учиться делать так, если не на нём. Старшая близняшка изо всех сил старается не представлять, что они вдвоем — Моно и Беглянка — так же были в ванне, она так же вымывала его волосы и он так же расслаблялся, но потом вместо того чтобы благодарить её, он делал ей больно и заставлял плакать. И, что самое противное, наверное, даже сейчас сама Беглянка притихла, потому что вспоминает всё это и её тело подсознательно готовится к чему-то подобному. И это кошмар. — Хватит, — Шестая мягко отстраняется. — Не нравится?.. — уточняет Седьмая, явно расстроившись.       Боже, почему она постоянно думает о том, что Шестой нужно угодить? Это так… неправильно.       Старшая девочка качает головой, изо всех сил стараясь скрыть своё недовольство: — Очень нравится, но нам нужно успеть вымыть и тебя, пока вода не остыла.       В конце концов, Беглянка не виновата в том, что не может его забыть. Он ведь был её миром. Уродливым, мерзким и жестоким, но миром, который она знала и принимала. Он сам её такой сделал, сам поставил себя на пьедестал её мыслей, сам сделал так, чтобы любое её действие вертелось вокруг него так же, как все, что делал он — вокруг неё.       Как одеваться? Как говорить? Как благодарить?       «Так, чтобы Моно понравилось, даже если не нравится мне»       Как касаться? Как целовать? Как обращаться?       «Так, чтобы Седьмая была в восторге, даже если первоначально будет плакать от боли» — Как скажешь, — покорно отвечает Беглянка, усаживаясь к сестре спиной.       Вообще, она купалась на днях и её волосы не успели сильно испачкаться, но это первый раз, когда Шестая сама их вымывает. Когда они были на Чреве и позже — на корабле, у Беглянки была короткая стрижка. Не такая, конечно, как у её… спутника, но очень похожая на ту, что носила Шестая. Когда впоследствии старшая девочка впервые увидела её с длинными волосами, то совершенно неожиданно для себя замерла. Челка больше не скрывала ни симпатичной мордашки, ни светлых глаз, а выбивающиеся из хвоста прядки только добавляли этому существу очарования. Она как бы до этого почти никогда и не видела длинных ухоженных волос, поэтому совершенно глупо сразу ими пленилась, захотела потрогать, пропустить меж пальцев, оценить такие же они приятные наощупь, какими выглядят.       Вот только просить об этом было как-то… ну, неуместно и постыдно, и, наверное, на каком-то интуитивном уровне чувствуя чужое смятение, Беглянка сама постоянно подставляла голову ей под руки, прося то заплести, то расчесать. Так же, как сейчас — вымыть. — Говори, если я случайно сделаю больно, — серьёзно просит Шестая.       В ответ раздается короткое угуканье, а затем младшая девочка окунается в воду, копируя недавнее движение близняшки.       Мокрые у нее волосы еще приятнее — шелковистые, прямые, ухоженные. Шестая с тоской думает, что скорее всего на долго они их не сохранят — в их дальнейшем путешествии-бегстве мыть такую красоту может быть негде, да и они слишком удобны для хватания. А если за такие схватят — не отобьешься.       Девочка старается повторять те движения, которые делала её компаньонка, и вскоре слышит смешок. — Ты хорошо делаешь, — хвалит Беглянка, но прежде, чем Шестая успевает возгордиться, чуть тише добавляет: — Моно никогда терпения не хватало.       Старшая девочка глубоко вздыхает. Который уже раз её настроение так быстро меняется от одного упоминания этого имени — Почему ты даже сейчас о нем думаешь? — не выдерживает она, почти в ту же секунду жалея о сказанном.       Беглянка вздрагивает и опускает голову. Её ноги сами собой подтягиваются к груди и она обнимает их руками, сворачиваясь в маленький мыльный комочек. — Я всегда о нем думаю, — тихо признается она. — Не могу иначе. — Почему?       Шестая искренне не понимает потому что… потому что Седьмая большую часть времени не выглядит ни напуганной, ни грустной, но разве не как раз такой она должны быть от мыслей о нем? Как она может так легко вспоминать о каких-то его действиях, как у нее в голове они могут появляться если это делает Шестая, как она может накладывать призму его мира на их отношения? Как… как она может считать это настолько нормальным и естественным? — Потому что я люблю его.       Внутри так холодно и жутко от этих простых слов, словно весь Бледный вдруг стал её внутренностями. Шестую едва не сгибает пополам. — Не любишь, — грубо говорит она, даже не пытаясь скрыть, как сильно похолодел её тон. — И он тебя не любит.       Седьмая поворачивается к ней, заглядывая в глаза пустым взглядом марионеточной куклы. — Откуда ты знаешь?       Это… отвратительно. Мерзко. Бесчеловечно.       Когда все пошло не так? Моно ведь не был таким даже когда они встретились на корабле. Да, он безумно ревновал и обижался из-за глупостей, но явно не был тем, кто мог бы вбивать подобный мусор в голову потерявшей память девочки. Шестая бы хотела в это верить, но реальность сидела прямо перед ней в образе её родной сестры, чья голова, конечности и каждый сантиметр туловища были вдоль и поперек изуродованы гвоздями ложных истин, которыми Вещатель так старательно терзал свою больную любовь. — Когда любят, не делают больно и не заставляют бояться, — наконец говорит Шестая и почему-то эти простые слова действуют правильно — Беглянка моргает и её взгляд проясняется. — А что тогда делают когда любят? — совершенно по-детски тихо уточняет она.       Старшая девочка давит ей на макушку, намекая на то, что нужно смыть мыло, и пока её подружка окунается, торопливо перемешивает в голове все свои познания из этой темы. Ей действительно нельзя отмахиваться от Беглянки и её вопросов. В последний раз, когда она так сделала и пустила все на самотек, младшая девочка попала под влияние убедительного приятеля, не уверяющего, что им вполне нормально целоваться по ночам.       Беглянка выныривает, фырчит, запрокидывает голову и открывает глаза, встречаясь взглядом со старшей сестрой. — Заботятся, делают так, чтобы было приятно, оберегают, никогда не причиняют боль. — говорит Шестая, — и спрашивают разрешения чтобы… ну, сделать всякое разное.       Седьмая отворачивается и хмурится. Под водой её тонкие пальцы перебирают цепочку с сердечком. Моно заботился о ней, делал приятное, оберегал… но при этом делал больно и не спрашивал разрешения. Получается, все хорошее перечёркивается совсем малым плохим? Но разве влюблённые не идут на уступки? Разве не нормально жертвовать чем-то ради того, кого любишь? — Я не понимаю, — честно признаётся девочка, отодвигаясь и поворачиваясь к Шестой всем телом. — Тут нечего понимать, — качает та головой. — Он тебя не любил, а использовал. И ты его не любила, а боялась. Всё. — Тогда как это — «любить»? — непонимающе спрашивает Седьмая.       Этот вопрос мог бы восприниматься глупым, но Шестой от него даже на секунду становится дурно. Любовь — такое обычное чувство, которое впитывается с младенчества и которое и в объяснениях-то не нуждается. И как же иронично то, что буквально единственный человек в этом мире, который этого чувства заслуживает безоговорочно, не знает, что это такое. Её представление о мире и отношениях воспитаны тем, что Моно называл любовью. Тем, что заставил и её воспринимать таким образом и тем, что по факту являлось уродливым её подобием.       Шестая неуверенно треплет мокрые волосы на затылке. — Если бы он тебя любил, — пытается объяснить она, — то никогда бы не сделал тебе больно. Никогда бы не обидел, принимал тебя такой, какая ты есть. — Он этого не делал?       Девочка качает головой. Видимо, все же придётся рассказывать всё подробнее. — Когда мы были на корабле он сказал, что если ты не пойдешь с ним, то он уничтожит мир, а потом стёр тебе память и попытался сделать такой, какой хотел бы видеть.       Седьмая не выглядит удивлённой. Она бы на самом деле не удивилась даже если бы ей сказали, что он действительно уничтожил весь мир. Она его слишком хорошо знала. — Я была другой? — вдруг спрашивает она. — Ну, тогда, на корабле?       Шестая откидывается назад, упираясь спиной с бортик ванны. — Да. Разница огромна.       Слышать это так неожиданно больно, что Беглянка с секунду не может вздохнуть. Совершенно другая она. Надо же. И ту её он убил. Навсегда стер как будто все её мечты, желания и только-только приобретённый опыт никогда не были важны. — Сейчас я хуже?       Шестая не знает, что сказать. Беглянка смотрит на нее так затравленно и робко, словно больше всего на свете боится услышать положительный ответ. Они обе понимают, что воспоминания о том, что было «до» никогда не вернутся, что девочка не вспомнит ни Утробу, ни свою первую встречу с Моно, ни их пребывание на корабле, ни то, какие мысли и чувства ей тогда овладевали. Она уже никогда не станет прежней. — Нет, — говорит Шестая. — Ты ничем не хуже. И не лучше. Ты — это ты. — Но я вся… — голос Седьмой дрожит и она силится подобрать подходящее определение самоощущения, — вся сломана.       Старшая девочка сжимает челюсти с такой силой, что десны начинают болеть. — Я тоже, — признается она, — но вместе быть сломанными не так больно. — И я совсем бесполезна, — голос сильно ломается. Боже, как больно. — Я ничего не помню.       Шестая осторожно притягивает её к себе совсем близко, практически укладывает чужую голову себе на грудь, мимолетно думая, что сестре, наверное, ужасно неудобно на её костях, но Седьмая так искренне и нежно к ней льнет, обхватывая руками поперек торса, что отстраниться просто не позволяет совесть. — Когда ты только оказалась на Утробе, то тоже ничего не помнила. А еще была совсем одна, — руки Шестой осторожно поглаживали чужие острые плечи. — И ты со всем справилась, хотя опасностей там было хоть отбавляй. Мы с тобой пару раз пересекались. Я… ну, я тебе этого не говорила, но я была впечатлена. Не каждый сможет там выжить. — Разве я не все время была с Моно? — удивляется девочка. — До того, как ты вытащила его из башни, ты была совсем одна, — отвечает старшая близняшка. — Ты на самом деле очень сильная. — О. — И Моно испугало именно это. То, что ты не побоялась послать его к чертям, — продолжила Шестая. — Поэтому он попытался это стереть. Потому что не смог принять, что ты не такая, какой он бы хотел тебя видеть. Потому что он тебя не любит.       Они устраиваются поудобнее. Горячая щека Седьмой мягко укладывается её сестре на ключицу. — Сейчас я такая? — Ты сбежала от него.       Беглянка смотрит в сторону и громко сглатывает. Так странно видеть всю ситуацию с другой стороны. Моно поступил так с ней потому что раньше она уже отвергла его и он не захотел это принять. Но она-то принимала Моно таким, какой он есть. Значит ли это, что она его любила? — Ты его тоже не любишь, — словно просчитав её мысли, повторяет ранее сказанное Шестая. — Когда любят — не боятся и не пугают. В любви комфортно, тепло и хорошо.       Она словно вытаскивает вбитые Моно гвозди чтобы через образовавшиеся дыры внедрить в тело девочки металлические штыри — каркас, который всегда должен быть с ней. Мысль о том, что в жертвенной любви нет смысла, что она достойна только самого хорошего обращения.       Признавать это было так страшно ведь… ведь тогда получалось, что в этом мире она ничто не любит и никем не любима. Она просто существует, просто бежит куда-то, просто делает вещи, которые ей говорят другие люди. У нее нет ничего по-настоящему дорогого. Он позволял себе и Сигналу творить с ней страшные вещи и во всех его извинениях не было никакого смысла, потому что он продолжал причинять ей боль. Потому что это для него было нормой и ему было все равно, что Беглянка воет навзрыд и кричит от страха.       Девочка неожиданно всхлипывает и Шестая сразу же притягивает её ближе. Когда так делал Моно, это означало, что скоро его руки словно ядовитые змеи поползут ниже, губы коснутся её шеи и он скажет, что она прекрасна. Когда так делала Шестая, это означало, что она её обнимет, согреет и защитит.       Действия одинаковые, ощущения колоссально разные. Как удивительно — Мне сейчас комфортно, тепло и хорошо, — признается Седьмая, а затем невесело хихикает. — У нас с тобой любовь?       Шестая на секунду смущается и теряется с ответом. В принципе, она бы не стала рисковать всем, что имеет, ради абы кого, так что, наверное, это оно и есть, даже если и имеет странную помесь из дружбы, романтики и сестринства. — Ну, — тянет она робко, едва не давясь собственным языком, — я люблю тебя. — А я тебя? — спрашивает Седьмая, задирая голову и заглядывая ей в глаза.       Говорить немного трудно из-за кома в горле, но она все равно хочет услышать ответ. — Откуда мне знать? — старшая девочка нервно отводит взгляд. И как вообще у Беглянки получается задавать такие вопросы и не сгорать со стыда? — Это же твои чувства.       Ох, это что-то новое. Моно… никогда не спрашивал любит ли она его. Никогда в этом не сомневался и ей не давал. Фактически, он поставил её перед фактом: у нас любовь, иди ко мне. То, что другой человек может искренне переживать по поводу того, что она не разделяет его чувств было… интригующе и приятно. — А тебе бы хотелось, чтобы я тебя любила?       Шестая почти жалобно вздыхает. Даже в утреннем сумраке видно, как ей неловко. — Конечно, хотелось бы, — признается она, а затем сразу уточняет: — Но это не значит, что если этого не произойдет, то я буду относиться к тебе хуже.       И вот это Беглянка неожиданно понимает и принимает без вопросов. Шестая говорит, что любимых не пугают и не обижают. О них заботятся, им делают приятно, их оберегают. И, видимо, не требуют переступать через себя, потому что это было бы страшно и больно. Да и какое вообще удовольствие знать, что тебя любят по принуждению, а не просто так, не за то, что ты такой, какой есть? — Можно я поцелую тебя? — спрашивает Беглянка тихо. Шестая напрягается и девочка сразу уточняет: — Только разочек. Можно?       Чувство странное потому что она… она вроде как не обязана сейчас ни за что благодарить и до этого Шестая говорила, что не хочет чтобы она делала такие вещи если не хочет. Ей, наверное, просто хочется. Действительно хочется хоть раз попробовать каково это — поцеловать человека, который от тебя ничего не требует, не считает тебя обязанной, не злится и не ревнует, а просто… хочет чтобы ты тепло одевалась, хорошо питалась и в будущем сама выбрала для себя безопасное место. — Ну, — старшая девочка неловко ерзает на месте, — если разочек, то, думаю, можно.       Седьмая приподнимается, про себя посмеиваясь тому, как её спутница мигом покрывается нежным розовым румянцем. Ничего не умеет, всего стесняется, но разрешает себя научить. Моно никогда не спрашивал, хочет ли его возлюбленная учиться хоть чему-то и на его фоне абсолютно неопытная и неловкая в этом плане Шестая смотрится… очаровательно.       И поцелуй с ней тоже получается совсем не такой — без языка и каких-либо движений. Просто прикосновение губ к губам. Седьмая держит ее лицо, с одной стороны покрытое сеточкой тонких шрамов, о происхождении которых она смутно догадывается, гладит скулы, трогает дрожащие реснички и совершенно не понимает, как Моно могло нравиться, что она плачет. Если бы Шестая сейчас заплакала, то… то Беглянка бы, наверное, никогда бы не посмела предложить ей что-то подобное снова.       Но Шестая не плачет. Она взволнованно выдыхает, а потом, не открывая глаз, спрашивает, окончательно раскрасневшись: — Можно еще раз?       И, ох, надо же, как, оказывается, приятно может быть не отказывать в чем-то таком.