Забери меня

За ветра и океаны Выпью я и точно пьяный Поднимусь на эту крышу, Нет, не сорвусь.* Перед закрытыми глазами Сережи — ночной город. Желто-красные огни мягким мерцанием светлячков распускают под веками белые круги; ноги беззаботно болтаются в воздухе, перемешивая тишину, темноту и спокойствие в пьянящий коктейль юной безрассудности. Ему пятнадцать — почти шестнадцать! — он сидит на самом краю крыши на чужой куртке и чувствует себя как муха в янтаре — застывшим в пространстве и времени. И совершенно ничего не имеет против. — Не замерз? — голос тихий, заботливый. Он не разрушает колдовство ночи, он вплетается в него новым оттенком, новым чувством. Он позволяет обманываться, будто этот мир принимает Сережу, любит Сережу. Но мир — обманщик, пойдет на все, лишь бы не гореть больше, чем разноцветными огнями в ночи. Не гореть так, как представляется Сереже давно во снах и наяву. Жарким пламенем, вздымающимся к небесам, выше небоскребов с лопающимися, словно попкорн в микроволновке, окнами. От этих видений Сереже давно не холодно. Сейчас ему больше, чем просто не холодно. Ему жарко: бок греет тепло другого тела, и рука, столько раз протянутая в помощи, сейчас растирает его плечо от локтя до рукава опрометчиво выбранной не по погоде футболки. Мурашечно. Сережа уже не смотрит вниз — перевел взгляд на лицо друга, — но голова кружится. Словно пьяный, словно высоты боится, словно… …влюбился. Давно, уже давно, но именно сейчас, именно здесь, подстегнутый адреналином — хочет сорваться. Хочет воспарить во взаимности!.. …или разбиться в отказе. Образно, конечно: глупо же кончать с собой из-за отказа, когда впереди целая жизнь, когда в мыслях столько планов, когда рядом есть друг — пускай и только друг. Когда внутри стремление изменить весь мир. Ну или хотя бы мир вокруг себя. Говорить совсем не хочется. И Сережа, все так же неотрывно глядя в карие глаза, решается. Все равно их никто не видит. Все равно никому нет до них дела. Целому миру плевать на них — так почему бы не плюнуть на этот мир с его дурацкими правилами? В последнее мгновение губы сжимаются в ниточку — вспышка злости, частый гость, — но, коснувшись чужих, расслабляются. Олег всегда отлично его понимал, вот и сейчас ничего не говорит. Только прижимает Сережу крепче к своей груди и отвечает бессловно движениями губ, языка. Так, как однажды Сережа застукал, он целовал Аньку в самом дальнем коридоре их детдома. Глупо, но тогда они неделю не разговаривали, пока стычка с озлобленными новенькими не помирила их, поставив спиной к спине. Мысли неприятные, но такие далекие — они едва колют ревностью. Совсем слабой перед чувствами первого поцелуя. Нежного. Влажного, отчего губы холодит ветер — частый гость высоты. Набирающего жадность, когда, наконец, подхватываешь ритм сплетения языков и навязываешь свой, неожиданно сталкиваясь зубами. Сулящего большее, когда лопатки бережно касаются холодной, в камешках крыши и горячие касания покрасневших губ опускаются на шею… Вскрик сопротивления опустошает спасительный омут воспоминаний. Так ванна пустеет, стоит дернуть затычку. Так человек пустеет, стоит перерезать сонную артерию. Здесь все — пустые. — Андрейченко, а ну, глотай лекарства! Глотай, а то запру в изоляторе! Спроси у Разумовского, как там хорошо! Хлесткий звук пощечины, жалобный вскрик. Сережа не смотрит, хочет сохранить перед глазами образ любимого. И потому полагается на слух. И, чему не рад — на нюх. Пахнет обделанными штанами и едой, валящейся изо рта: утренняя манная каша и обеденное, осточертевшее за недолгое время пюре из воды и картошки. Запах как в детском садике. Или в психушке. Сережа чувствует на плечах тонкие властные пальцы. Как напоминание где он и из-за чего. Кого. Птичьи когти впиваются пониже ключиц — пока только обозначая угрозу. Должно быть, так чувствовал себя Прометей, привязанный к скале за подаренный людям огонь, когда его терзал орел. Снова, и снова, и снова! — Мы выберемся, Сереженька, — ласковый клекот, который слышит только он, обжигает правое ухо. Сережа жмурится и по-детски втягивает голову в плечи. В такие моменты он альтруистично не хочет выбираться. — Обещаю тебе. И тогда мы вернем все, что у нас отняли! Вот только самое главное, что у него отняли, уже не вернуть. Приходи… Ты знаешь, как меня найти. Ты помнишь, как меня зовут. Мои руки никогда не лгут.* Чаще, чем вспоминает, Сережа мечтает. С громким грохотом об стену дверь распахивается настежь мощным ударом берца. На пороге — фигура в спецназовской форме. В руках — автомат. — Всех порешу, суки! На пол! Живо на пол! — орет знакомый голос, приглушенный маской шлема. И это самый чудесный звук, который Сереже доводилось слышать за последнее время. Вокруг него все наполняется криками, мольбами о помиловании — словно невидимый дирижер взял в руки палочку паники. Резко обретшие рассудок пациенты забиваются по углам, прикрываются игральными столами, смотрят затравленными зверями на охотника. Медсестры застывают ничком, будто вознося молитву новому богу. Его богу. Его бог входит в комнату по-военному проворно, автомат — такое ощущение — успевает зыркнуть черной пустотой дула на каждого в этой комнате. На каждого — кроме него. — Ты в порядке? — быстрый вопрос человека, не отвлекающегося от оценки обстановки. Сережа так же быстро «угукает» в ответ. Внимательный автомат перемещается в одну руку, другая же выхватывает из ножен на поясе «Каратель» и скрывается за спиной Сережи. Точный росчерк острого лезвия — и он, наконец, снова хозяин своим рукам. Затекшим, уже покалывающим — но своим. И первое, что он делает — бросается на шею тому, кого так сильно ждал, почти виснет на ослабевших от счастья ногах. Да, неправильно, опрометчиво, опасно. Да! Но его рукам слишком долго было в этом отказано. И Сережа сжимает объятия, сжимает, будто эту возможность в любой момент у него готовятся отнять! Нож падает на пол, обиженно звякнув, свободная рука обхватывает за спину, прижимает к твердому бронежилету, заслоняет от прошлого психованного мира. И в новом мире, только для них двоих, звучат сокровенные слова: — Я так скучал, Разум. Так сильно по тебе скучал… «И я» застывает на пересохших потрескавшихся губах, так и не слетев. За плечи возмущенно встряхивают — зубы клацают, чуть не прикусив язык. От вцепившихся когтей на белой рубашке, по ощущениям, должна выступить кровь… Но она — как и в целом ее хозяин — видимо, тоже считала, что никому ничего не должна. — Он умер, Сережа! У-мер! Бросил тебя как трусливая шавка и сдох по-собачьи так далеко, что даже на могилке поплакать не получится! — разъяренная Птица не собирается его щадить. Она вообще, как понял весь мир, щадить не умеет. Каждое слово бьет возмущенным крылом по лицу. Больно. Ведь именно от этой боли щиплет глаза и выступают слезы? — Он тебя оставил, а я нет! Я всегда был рядом! Всегда! Даже когда ты нашел себе другого «друга», я был рядом и никогда тебя не бросал! От резких фраз Птицы Сережа жмурится мокрыми слипшимися ресницами, хочет заткнуть себе уши. Нет, это не правда! Олег не бросал его, никогда бы не бросил! Просто настолько правильный, что решил отдать долг Родине — а задолжал за рождение, видимо. И он не умер! Не мог, просто не мог, он же обещал! Обещал тогда, в их последнюю встречу на перроне, когда затащил пришедшего проводить его растерявшегося Сережу за последний вагон и поцеловал. Крепко, сильно. Как будто вопреки своему обещанию знал, что это в последний раз. Птица не успокаивается. Она ликует — наконец, ее слушают. Ликует — наконец, ей не могут возразить. Ликует — ведь она права. Это непрошенная правда, ненужная! Но Сережа все еще не может поднять руки, связанные смирительной рубашкой. Надо же, он связан как какой-то опасный преступник! Горло обжигает птичьим сухим клекотом — «ты же и есть преступник», — и злость испаряется. Сережа не может закрыть уши, может только раскачиваться вперед-назад. И петь. Петь, как все психанутые здесь: под нос, про себя, для себя. Забери меня, если ты придешь. Забери меня, если ты найдешь. Забери меня, что стоит тебе? Ты же знаешь как? Знаешь, или нет?* Олег знает. Олег всегда все знает! Он бы знал, как победить эту Птицу, как вылечить Сережу! Но его рядом нет. А Птица — есть. Черным дементором она высасывает из него душу; хватает и встряхивает так, что самый осадок — самые мрачные мысли и воспоминания — поднимается на поверхность слезами и горечью во рту. С дементорами принято воевать «Патронусами»… Пускай Сережа не волшебник, но он знает, чей облик приняло бы его заклинание. Остается только пробудить в памяти самое светлое воспоминание… Верю я, как будто первая моя, Как будто самая моя, Как будто стерли все слова. И в моих карманах две весны, И где-то рядом ночь, и ты.* Весна недаром считается временем перемен. Весной Сережа впервые после долгого перерыва совершил рецидив и сбежал из приюта. Вернее, не так уж прям сбежал: просто хотел нарисовать берег реки, а их на прогулки так надолго не водили. Знал, что потом его поймают, знал, что потом достанется… но все равно через два часа после отбоя сбежал. И Олегу про это не сказал — зачем друга подставлять? Но себе Сережа мог признаться: после того поцелуя он неосознанно избегал оставаться с другом наедине. Боялся, что доведут до конца начатое на крыше. Или что не доведут? Напряжение подростковых гормонов, скопившееся между ними, наверняка было заметно из космоса. Хьюстон, кажется, у них проблемы. Впрочем, в одиночестве он успевает разве что дойти до берега и начать доставать краски из потрепанного рюкзака. — Так и знал, что найду тебя тут, — укоризненно раздается из-за спины. Сережа не вздрагивает. В глубине души он надеялся знал, что так будет. — Если ты моя совесть — уходи, — бурчит тем не менее он и заставляет себя продолжить раскладку. Палитры с затертыми до дна распространенными оттенками отчего-то непослушно валятся в прохладный ночной песок. Он же знал, что так будет. Так отчего руки дрожат? — А если твой друг — могу остаться? — хмыкает Олег и приближается, судя по звуку, набирая песок в кроссы. А только ли друг? Сережа сам не знает. Знает только одно: хочет, чтобы Олег остался. И потому неопределенно пожимает плечами, принимаясь с деланным безразличием за набросок. Мерцающая водная гладь, прокладывающая лунную дорожку куда-то вдаль, к лучшей жизни, быстро успокаивает взвинченные неразрешенной близостью нервы. Тихий плеск едва заметной волны, набегающей на илистый берег и отступающей, набегающей и отступающей, вводит в состояние транса. Состояние творения… Сереже больше по душе огонь, но сейчас он всецело наслаждается водой. Его настрой не портят даже звенящие комары, назойливо пытавшиеся впиться в поисках крови. Разве что один — аномально большой, норовящий впиться в поисках ответов: — Почему ты меня избегаешь? Застигнутый врасплох, точно вор сигнализацией, Сережа резко дергает кисточкой. Совсем забыл, что он не один! Разозленно-расстроенный, он переводит взгляд с, возможно, неисправимо перечеркнутой луны на задумчиво жующего травинку точно неисправимого друга. — А ты? — недолго думая, возвращает он пас. Лучшая защита — это нападение, лучший ответ на вопрос — вопрос. Олег дергает уголком губ в намеке на улыбку и поднимает руки ладонями вперед: — Один:один, уел. Сережа, однако, победителем себя не чувствует. Чувствует, что хочет сбежать. Прямо по этой лунной дорожке, к звездам без терний! Но, в конце концов, ему уже шестнадцать, а не пять. Пора отвечать за свои поступки. Глубоко вдохнув влажный, пахнущий тиной и ряской воздух (кажется, с одним комаром), он решается: идет к Олегу и садится рядом. Земля настолько прохладная, что кажется мокрой. А может, и есть мокрая… Но пятно на штанах последнее, что сейчас может его побеспокоить. — Я не избегаю, — произносит Сережа и тут же морщится от прокисшей до состояния лжи просроченной правды. Исправляется: — Я боюсь. — Чего? — голос Олега тоже тих, они почти шепчут друг другу — будто боятся, что придут воспитатели и накажут за нарушение правил отбоя. Но, к счастью — или к сожалению, — никто не придет. — Что ты жалеешь о… нашем поцелуе. Что ты подумаешь обо мне… плохо. — Резкие слова «что я пидор», «гомосек» застывают в горле рыбными костями, которых на берегу полно. — А ты жалеешь? — вдруг спрашивает Олег. Сережа вскидывается огрызнуться: «Не издевайся!» — но понимает, что друг не стебется. Ему и правда важен ответ. Горло отчего-то схватывает, получается только отрицательно покачать головой. Олег облегченно улыбается — и тонкими губами, и карими, почти черными в темноте этой ночи, глазами. — И я не жалею. В этот раз друг тянется целовать первым. И Сережа доверчиво смыкает веки, уже не волнуясь, что попадет губами куда-то в нос — неловко, стремно… Они уже настроились друг на друга. Они найдут друг друга, где бы ни были. Сейчас их поцелуй с привкусом травинки, которую Олег жевал. И Сереже это нравится. Нравится настолько, что он привстает, стараясь не разорвать поцелуй, и поворачивается. Теперь его колени обхватывают бедра Олега, он сидит сверху и прижимается тесно. Чувствует, что сейчас это — правильно. Правильно скользить языком по языку, на мгновение расставаться — только чтобы встретиться снова. Глубже. Правильно захватывать, чуть прикусывать его губы, ощущая, как с каждым дразнящим сжиманием зубов что-то пульсирует внутри, внизу. Правильно неосознанно тереться животом о живот, пахом о пах. Правильно — желать снять чертовы шмотки. И прижаться снова, уже кожей к коже. Они так близко, ощущение, будто и мысли их сплелись, как тела. Поэтому ведь Олег понимает его без слов? Он разрывает поцелуй, оставляя их двоих задыхаться выброшенными на берег рыбами. Смотрит долго в глаза. Словно ищет какой-то ответ на невысказанный вопрос… Их мысли сплелись, и потому Сережа кивает. Олег моргает, скрывая на мгновение всю ту бурю чувств, что они испытывают на двоих. А потом они помогают друг другу стянуть футболки, расстегнуть штаны, опустить, снять кроссовки… Самим себе, было бы, конечно, быстрее и менее неловко… Но самим себе — неправильно. Неправильно было даже на секунду перестать касаться друг друга. Трусы снять было сложнее всего. С Олега он сдернул, почти не глядя, делая вид, будто занимается этим каждый день. И радуясь, что темнота скрывает его окрасившиеся в цвет волос щеки. Олег же медлит. Да еще застыл, сволочь, на коленях, держа за резинку, и смотрит вверх, на Сережу, так, что тому хочется провалиться на месте. Но больше хочется узнать, что будет дальше. Как завороженный, Сережа наблюдает: вот руки скользят назад, проникают под резинку, оглаживают его ягодицы. Олег приближается губами к отчаянно натягивающему трусы члену, касается через ткань ноющей головки теплым дыханием — едва-едва, но и этого хватает. И все так же — бессовестный! — смотрит в глаза. Сережа тихо охает, ноги подкашиваются, приходится опереться на плечи друга. Не выдерживая, он разрывает зрительную связь и жмурится. Будто это должно принести облегчение, будто так станет проще — не видеть… Но становится только хуже. Ведь теперь он чувствует в два раза острее. Чувствует, как теплые пальцы, наконец, стягивают с него последнюю одежду — член дергается кверху, высвобожденный, Сережа переступает босыми ногами, откидывая тряпку в сторону. Эти же пальцы теперь легко, словно пробуя, касаются его плоти. От головки к мошонке, легко скользя — а затем вдруг крепко сжимая кольцом. Под глазами вспыхивают огни. Ярче, чем огни большого города с высоты их крыши, гораздо ярче. И ближе, обжигают. — Пожалуйста… — Сережа сам не знает, о чем молит. Прекрати? Продолжай? «Возьми в рот» если и было среди молитв, то только в самой глубине, куда принято прятать просмотренную украдкой порнушку. Но жаркое и влажное кольцо вдруг обхватывает его головку, продвигаясь от самого кончика все дальше, вбирая все больше — и это точно не пальцы. И этой мысли его ноги уже не выдерживают. Упав на колени, Сережа лихорадочно целует влажные губы, испытывая стеснение и темное желание почувствовать на них свой вкус. И снова бережные руки под лопатками, снова его опускают на спину. Ощущение дежавю: только на этот раз вместо холодной и шершавой от камней крыши — еще не остывшая от тепла их тел одежда. Сережа обнимает Олега руками за спину, ногами за бедра — и тянет, заставляя опуститься на себя. Заставляя гореть вместе. В тусклом свете луны не видно, но когда Сережа касается щеки Олега губами, он готов спорить: она такая горячая, потому что друг тоже покраснел. От этого становится… легче? Уже увереннее, Сережа пропускает руку между их телами, вниз, до самого конца. Обхватывает стоячий член, наслаждаясь его твердостью, но еще больше наслаждаясь тем, как сбивается дыхание Олега. Как тот бессильно утыкается в его вспотевший лоб своим, позволяя делать что хочет. И Сережа — делает. Водит по его члену, как по своему, ночами просыпаясь от влажных снов с похожим содержанием. Водит, как было бы приятнее ему самому. Ускоряется — и член дергается в его руке. — Хватит, — молит Олег. — Остановись, пожалуйста, а не то я… все. Сереже не хочется «все» вот так. И потому он слушается. А потом так же послушно сплевывает Олегу в руку («Помоги, в горле пересохло»), послушно приподнимает бедра, принимая под поясницу валик из штанов. Послушно пытается расслабиться, хотя понимает, что простым предстоящее не будет. Даже когда правильно, девчонкам — в первый раз больно. Слышал, как они шушукались об этом в столовой, краснея и лучась гордостью за новый опыт. Что уж говорить про неправильное — его… Еще даже не начали — а ему уже непросто! Эта неловкая не отпускающая стыдливость. Это промедление, когда все тело — натянутая струна. Когда все тело — спичка, быстро сгорающая дотла, когда пламя заполошно трепещет на ветру, вот-вот пальцы обожжет! Горло обжег холодный воздух, когда пальцы, покружив вокруг, вдруг осторожно толкнулись внутрь. Сережа выгнулся, но тут же одернул себя — расслабься. Было же не больно. Было… непривычно, страшно, стеснительно — да! Но пока не больно. — Я в порядке, продолжай, не обращай внимания, — протараторил он замершему Олегу и закрыл лицо ладонями. Да, уже понял, что так не проще! Но не видеть и не давать видеть своей реакции казалось единственным выходом. Будь проклят этот первый раз, почему нельзя сразу перейти ко второму?! Судя по звуку, Олег сплевывает. Но едва пришедшую мысль: «Решил плюнуть на это дело и не связываться?» — тут же вытесняют вернувшиеся ощущения — давящие, продвигающиеся, осторожно растягивающие. Пальцы медленно вдвигаются на максимальную глубину — и выдвигаются, снова внутрь — и обратно. Олег трахает его пальцами, а Сережа прижимает ладони все теснее к лицу, начиная потихоньку двигать тазом навстречу. И чувствует, что сейчас, сейчас… еще раз только согни пальцы, еще раз только зацепи это место, пропусти электрический разряд по позвоночнику в самый мозг, еще раз!.. Движения прекращаются. Сережа пытается рефлекторно схватить за руку, прижать ее обратно — но его самого хватают за оба запястья и тянут. Приходится открыться, сморгнуть невольно выступившие слезы и посмотреть вдоль своего тела. Олег сидит на пятках между его разведенных ног, его член торчит прямо по направлению к заднице, но вид будто они на уроке: сосредоточенный, аж лоб морщит. Они и правда сейчас дают друг другу один из уроков жизни. Один из немногих приятных. — Смотри на меня, — просит. — Пожалуйста, не закрывайся. От него единственного Сережа не хочет — да и не может — закрываться. И потому кивает. Благодарно улыбнувшись, Олег опускается на него непривычной, но желанной в прохладе ночи тяжестью. Принимается целовать: нос, щеки, лоб, глаза, губы… А потом, направляя себя рукой, с усилием толкается. Сережа невольно распахивает глаза — а вот это уже похоже на больно! И нарастает! Слишком большой, слишком тесно! Останавливается? Сережа осторожно переводит дыхание, он весь сконцентрирован там, внизу, на новых ощущениях, пока неприятных, но он знает, что это пока… В его жизни вообще все хорошее после плохого происходит, он привык… — Я, кажется, люблю тебя, — вдруг ляпает Олег. Так неуместно и так неловко, Сережа испускает нервный смешок. Нашел, когда признаваться! И в чем! Но чего скрывать: от этих слов внутри рушатся стены отчуждения и воспаряют пока робкие воздушные замки. — Я тебя, кажется, тоже, — выдыхает он прямо в губы, потому что признание подразумевает ответ. Он в фильмах видел. И потому, что самому давно хотелось признаться. — А теперь еби. Он привык за показной грубостью скрывать слабости души. Жизнь заставила. Но сейчас эта грубость, казалось, описывала момент наилучшим образом. Олег лизнул его губы, просясь внутрь, и Сережа пускает. Всем телом пускает. Спустя томительное время привыкания друг к другу, толчки о его разведенные бедра начинают напоминать тихо плещущиеся рядом волны. Они то надвигаются, заставляя захлебываться стоном, то отступают, оставляя влажным, мерзнущим, ждущим. Набирающие громкость шлепки столкновения их тел вплетаются в тишину ночи так гармонично, будто были здесь всегда. Будто всегда был этот пляж. Эта луна. И они. И Сережа хочет, чтобы это было — всегда. Но и противоречиво, чтобы закончилось — тоже. Невыносимо же, будто кружишь пьяным на краю крыши, готовый сорваться! Судя по напряжению, Олег тоже находится на грани, его ритм то срывается, то возвращается, ускоряется… У Сережи горят ягодицы и меж них; горят губы, горят щеки… и горит в паху. С каждым движением Олег трется об его член животом, нажимает, зажимает между их телами — и в последний раз упирается во что-то томительное внутри. Так сильно! Сережа кончает, растворяясь в ощущениях. Как будто после долгого полета его резко шмякают об землю — и это почему-то до одури прекрасно. Чувствуя, как толчками густо выплескивается себе на живот и как Олег, вскрикнув, начинает двигаться совсем быстро, он лениво смотрит в качающееся небо. Луны почти не видно: ее закрывают мельтешащие черные тушки. Гул карканья, напоминающий пчелиный улей, дает подсказку, от которой резко застывает сытая лава удовлетворения внутри. Вороны. Много ворон. Будто кто-то, как Сережа недавно, быстро-быстро наносит мазки черной краской — и они поглощают небо, поглощают все вокруг, окружают их, голых, мокрых. И круг сужается. Не выдерживая, Сережа прячет лицо на груди Олега. Этого нет, этого нет, все нереально… Но хлопанье крыльев все ниже, все ближе. Все реальнее. Песок взметается от ветра, царапает щеки, скрипит на зубах. — Забери меня отсюда! — не выдерживая, кричит Сережа, пытаясь перебить крылатый вороноворот. Разгоряченно, исступленно, молитвенно. — Забери-забери! Чужие руки охватывают спасательным кругом, каменной стеной. Капканом. В ребра сзади впиваются длинные когти. — Заберу, — шепчет Олег, шепчут его губы. Но почему-то голос — Птицы. — Я заберу тебя, Сережа. У всех заберу. Короткий ежик черных волос вдруг удлиняется и рыжеет. Ржавеет. Становится точной копией его волос. Падает ему на глаза, колет правдой-маткой. Но Сережа еще цепляется за тело Олега, бывшего с ним одним целым какую-то минуту назад, цепляется, как сумасшедший за остатки реальности. Нет, остановись… Пожалуйста, остановись! Треск. Кожа спины под его пальцами взрывается снопом перьев, будто подушки во время очередной их битвы. Только перья острые, перья черные, совсем не белые и пушистые. Они рассекают его щеки, заключают его в одиночестве, в темноте без входа и выхода. Эта темнота забивается в нос, выглядывает из глаз, смотрит его глазами. И видит вокруг лишь огонь. — Нет-нет-нет! — в лучших традициях сумасшедших исступленно кричит Сережа и мотает головой. Не замечая, что по щекам хлестают уже его собственные волосы, а не фантомные перья. Границы в его голове давно не просто стерты — снесены взрывом. Он бьется, пытаясь вырваться из оскверненных воспоминаний, как птица в клетке… Но понимает, что клетка — он сам. И лучше для всего мира — не выпускать бьющуюся внутри Птицу. На плечи опускаются руки — не те, которых жаждет, но и этого хватает. Они якорем пригвождают ко дну реальности и к концу очередного бесцельно просранного дня. — Тише, Сергей, тише, — слышит он голос молоденькой медсестры. И когда успели смениться с той стервой? И уже громче: — Отбой! Отбой, ребятки, все по комнатам! И Сережа готов обнять ее от всей души — за то что вырвала из кошмара наяву. А чуть позже за то, что, наконец, развязала эту насточертевшую смирительную рубашку перед тем, как закрыть за ним дверь камеры комнаты. Кроме нее так никто не делал, за какие заслуги послабление — Сережа не думает. Он устал от мыслей. Он устал от жизни. От жизни, где Олега рядом — нет. Где его вообще — нет. Сердце ноет открытой, гноящейся счастливыми воспоминаниями раной. Сережа ложится на кровать и по-детски в стремлении унять боль сворачивается калачиком. Нос тут же колет шерстяным одеялом, разгоряченный лоб утыкается в прохладную стену, в которую снова и снова что-то глухо бьется с обратной стороны. Что-то такое же сумасшедшее, как и он? Кто-то такой же запертый, оставленный, ненужный? Такой же виновный, приговоренный? Но он же не виноват! В этот момент истрепавшиеся нервы не выдерживают, лопаются. Его накопившееся отчаяние почти материально выплескивается на стены, присоединяется к множеству таких же кровавых отпечатков. И в себе Сережа его больше не чувствует. Заполняя эфир чувств, Фениксом из пепла возрождается желание спалить эти стены целительным огнем дотла. Как лечили чуму раньше. Здесь точно все больны! Говорите, приговоренный? Что ж, пускай! Как у приговоренного, у Сережи осталось только одно желание. И на то смерть отобрала права… Но все же он верит. Верит, что Олег его не обманул! Иначе давно бы сломался. И как у приговоренного, у него есть еще право на последний звонок. Забравшись с головой под одеяло, Сережа включает предусмотрительно выключенный телефон и давит на динамик — тс-с-с. Трубку он украл у психиатра во время сегодняшнего сеанса. После этого, верно, доктор поймет, что его шаг — развязывать руки психбольным в своем кабинете — вызывает не доверие, а обострение отчаянной надежды… Но что будет дальше, Сережу не волнует. Его волнует только то, что происходит сейчас. Сердце бухает в груди громче, чем сосед — головой. Заученный номер отскакивает от зубов. От пальцев. Он делает то, что откладывал уже долго, ведь боялся узнать правду, боялся, что правда окажется неприглядной. Сухой, мертвой констатацией факта. Но Сережа бесконечно устал бояться. Идут гудки — громкие, слишком громкие в ночной тишине! Опасаясь, что их услышат, Сережа крепче вжимает телефон в ноющее от давления ухо и ждет. Ждет, пока они оборвутся раздраженным — как всегда к незнакомым номерам — «Алло». Должны оборваться! За все, сколько он испытал, за все, сколько он ждал, — должны! И знает, что скажет. Затухает ночь, пусто без тебя. Забери домой, забери меня…**