Шипучка

А все случилось из-за бубна — дед умеет подъебывать и с того света. Хотя для меня разницы нет — тот свет или этот, ведь воспитывали в наших традициях. Я — якут. И мой батя якут, и мой дед якут, и прадед, и даже его прапрапрадед — якуты. Моего деда духи выбрали в шаманы. Как он это понял? Очень просто — если однажды, особенно после сильного стресса, просыпаетесь утром и начинаете лаять, или ползать в снегу, или убегать из дома, или набрасываться на людей со звериным ревом — вас выбрали в шаманы, и то, что происходит с вами в мире духов — испытание и посвящение — отражается в мире людей именно подобным образом. Вы не жрете, не спите, не понимаете человеческой речи, а родственники думают, что к вам прискакала «белочка», но нет — это вы живете в мире духов, пока тело живет в мире людей. Спустя три дня, пять или неделю вы приходите в себя и вас можно считать прошедшим обряд инициации шаманом. Но! Маленькая поправка — это работает, только если вы обитаете в урасе, юрте, яранге или чуме, и вы якут. В других случаях у меня для вас плохие новости, ребята. Короче, с моим дедом так и было, он всю свою шаманскую жизнь прожил в таком вот шалаше из шкур, а мы с родаками, как белые люди, в обычном доме, в рабочем поселке у города. У деда я гостил каждое лето, потом уехал учиться в город, и приезжал уже реже и ненадолго. В последнее лето, когда он был жив, но ослеп на оба глаза — говорил, что глаза его уже «вместе с орлами и сохатыми, видят тайгу и горы», — он подарил мне бубен из оленьей кожи с нарисованным на нем деревом: — Это Дерево Мира, Аал Луук Мас. В наростах, вот тут, по всему стволу, родятся души великих шаманов. Теперь он твой, Эрхан. Он выберет тебе судьбу, как настанет время, укажет на человека, которого выбрали тебе духи. — Да? — спросил я тогда. — Как же он это укажет? Это ж бубен. — Ты это сразу поймешь, Эрхан. И знаете, так оно и случилось. Деда не стало прошлым летом, а следующим я уехал поступать в столицу нашей родины в вуз на переводчика, как и хотел, и я поступил на бюджет — выбора не было, ведь если бы я не постарался, то меня бы ждала судьба отца на заводе. Он-то свою работу любил, а я хотел большего и способности у меня были большие — дед говорил, что меня в колыбели качали духи, а они не ко всем приходят. — Сам медведь, амикан-батюшка, был, — щурясь на солнце сквозь рой мошкары, рассказывал дед. — Сохатый был, бабка моя, шаманка, тоже была, орлы, крылатые разные — были. Приходили смотреть на тебя, крались в ночи, чтобы не разбудить. Я сам видел, Эрхан, клянусь. — Как ты видел, если меня первый раз только через полгода тебе показали? — Эй-я! Мне духи показывали еще раньше, приносили меня на себе, я с крыши смотрел. Я раньше твоего отца знал, что ты родился. Все якуты немного шаманы — это вам любой якут скажет. Не всех духи выбирают, это да, но каждый по-своему что-то умеет, у меня вот, от деда, легкая рука — если я желаю удачи, то она обязательно приходит. И умею забирать боль. Дед говорил, что это духи меня балуют, и сам я потому удачливый и простой на подъем. В вуз я поступил, а жить мне предстояло в квартире дядьки, который был почти одного со мной возраста — мне исполнилось восемнадцать, а ему двадцать, он уехал учиться по обмену за границу, квартира пустовала, — почти вся — и меня пустили туда жить на неопределенный срок. На год точно. Правда, перед этим меня спросили — может, все-таки, съемка? — Понимаешь, у меня там еще товарищ живет, — сказал дядька. — Хата-то двушка, с этим проблем нет. Но товарищ странный. — Ну ты же с ним дружишь, — заметил я. — С плохим человеком ты бы не общался. — Это да. Но он очень странный. Учится на режиссуре, творческая личность, знаешь, с прибабахом. Но человек хороший. — Это главное, прибабахи у всех есть. У меня их, может, и больше. Дядька вздохнул и пошел с козыря: — Он, типа, бисексуал. Но мне кажется, все-таки гей. Не хочу, чтоб ты сломал ему нос в один прекрасный день, а виноват буду все равно я. Я заверил дядьку, что если его товарищ не будет трахать себя метровым дилдаком на том же столе, где я ем, то мы сможем ужиться. Геев я вживую видел не много, но ни один из них пока не вызывал желания ломать ему нос. Хотя бы по той причине, что я сам однажды по пьяни переспал с одноклассником. Это был очень странный опыт, но отвращения не вызвавший, как и желания повторить, и я старательно об этом забыл. И вспомнил, познакомившись с Эдиком — ну, блядь, характерное имя. Внешность, правда, нехарактерная — волосы у Эдика до плеч, русые, густые, как у моей сестры. Лицо какое-то поначалу милое, а со второго взгляда хитровыебанное до жути, с блядской ухмылкой на тонких губах, с той же хитринкой в светло-карих глазах. И родинка, родинка такая кинематографичная на виске и две крупные, на шее. Целовательные. Такой парень из разряда — что ты вообще такое? Из какой яойной манги ты вылез? Какой повернутый на чулках, яркой помаде и туфлях мангака тебя нарисовал? Эдик носит женские шмотки в клубы и на фотосессии, которыми подрабатывает — об этом дядька меня предупредил. Это такой пунктик, с которым мне придется мириться, чтобы не просить у родителей денег на хату, пока я не обустроюсь и не найду работу каким-нибудь курьером или официантом в ночную смену. — Бурят? Казах? — так и не поздоровавшись, допытывается Эдик, продолжая торчать в дверях моей комнаты, пока я разбираю коробки с вещами. — Якут, — сообщаю я. — Эрхан. — Спортсмен? — Немного. — Ну ты здоровый просто, как конь, думал, может на единоборства ходишь или еще что. А это что за хренотень? Я поднимаю голову, смотря на Эдика, стоящего у шкафа, на который я пока пристроил дедов презент — потом повешу на стену. — Это бубен, дед подарил. Эдик смотрит на бубен, а бубен, возможно, смотрит на него, и тут происходит настоящая мистика, потому что дедов подарочек вдруг, без видимых внешних воздействий, падает со шкафа прямо Эдику на голову. — Нормально, не пришибло тебя? — спохватываюсь, переживая все же больше за бубен, чем за Эдика. — Нормально, живой, — говорит тот и добавляет: — Лучше б меня пришибло. На руках бы отнес в кровать. Эх, бля, невезуха, такой конь, а не объезжен… Рот Эдика при этом по-прежнему закрыт, а сам он как ни в чем не бывало рассматривает рисунок дерева. Когда я понимаю, что он всего этого и не говорил, а просто подумал, до меня доходит, что имел в виду дед, говоря о судьбе, которую мне выбрали духи.

***

У Эдика в голове явно дыра в извилинах, в которую сочится эфир из другого измерения. Когда он нажимает на кнопку блендера и смотрит в окно с крайне потерянным, глуповатым даже выражением лица, он думает о высоком. Сегодня, например, было с утра: «Блин, а жизнь ведь похожа на путь в темноте, а фонаря нет. Только два маленьких, приклеенных к носкам кроссовок. Шаг — видно, что дальше, стоишь — не видно, все то же самое. Шаг — видно. Короче, реально путь возникает под ногами идущего». Чуть позже, когда появляюсь я и лезу в холодильник, доставая с нижней полки банку с домашними огурцами, мысли его перестраиваются в иную плоскость: «Блядь, вот это жопа! И спина. Охуеть, ебите меня семеро или ты один, красавчик. На полу прямо. Если б я знал, что в Якутии такие мужики, я бы там уже год назад побывал. А Якутия — во мне». Дальше пошли полумысли, фантазии, не имеющее четкой формы, с ногами Эдика на моей спине, где мы оба лежим на шкурах посреди какого-то поля. Когда я достаю огурцы и кошусь на него, Эдик переливает свою фруктовую фигню на молоке в стакан с таким лицом, точно решает в уме арифметические задачки. Одну за одной. «Если он так и будет пялиться, я раздвину ноги». А вслух другое: — Что не так? И выражение такое, как будто он меня, вонючего и блохастого, обвешанного триппером с ног до головы, подобрал вчера на улице по дороге в библиотеку сразу после благотворительного вечера, который сам организовал в поддержку голодающих Африки. — Нормально все, задумался, — отвечаю я и тут же жалею: «Задумался. Он еще и думать умеет, бинго! Так бы и засосал, если бы…» — Блин, терпеть тебя теперь хер пойми сколько. Дальше снова поперли полумысли, картинки, где он вспоминает, куда положил вату, а потом достает хлоргексидин, чтобы промыть ссадины на лице. Тут же лезут другие, что лицо портить нельзя, это гордость, он не для того корейский крем покупал, чтоб потом все усилия свести на нет. Я невольно улыбаюсь, он щурится, облизывает ложку и проходит мимо, виляя задницей в коротких белых шортах. С каждым днем становится все предельно понятно и вместе с тем не понятно нихуя. У меня две недели до начала учебного года, я шаболдаюсь по городу, изучая его трещинки и впадинки как не каждый любовник изучает свою женщину мечты, после моей деревни мне все интересно — и мосты, и фонтаны, и колонны, и лавки в парках, и вывески с витринами, абсолютно все. Где поесть подешевле, как добраться, что купить… Поздно вечером я прихожу домой приятно вымотанный и голодный, сижу на кухне, ем сосиски из пачки, успевая только снимать кожуру и откусывать от батона. На свет в кухню выползает заспанный Эдик в пижаме отвратительного розового цвета, весь опухший, помятый и какой-то будто выебанный. Но мысли говорят обратное: «Бля-я-а-адушки, какой мужик, сосиски жрет с кефиром, где такого еще найдешь! Такой за борщ душу продаст, а мне и кроме борща есть что предложить. Но въебет же». И вслух: — Хули ты чавкаешь, как бегемот, я из комнаты слышу. — Я не чавкаю, — отвечаю, зная, что это поклеп. — Я даже вилкой есть умею, не переживай. — Я не переживаю, только не чавкай. Я понимаю, у вас там, в деревне, может принято, но тут столица, привыкай к культурному обществу. «Бля, точно въебет!» Эдик косит на меня глазом, проверяя перемену в настроении, на что я только улыбаюсь — смешной он, правда: — Хорошо. В мыслях молчание, сплошь картинки, как я, развернув его над столом и заведя руки к лопаткам, имею в позе раком. Такие сочные, громкие картинки, что от них становится жарко. Эдик молча, с крайней степенью одолжения, достает из холодильника кастрюлю, ставит на плиту. — Борщ, — говорит, видимо, для совсем одаренных. — Как закипит, выключишь. Можешь приносить мне продукты, я буду готовить. — А мне отдавать чем за доброту твою? Натурой? «Подъебщик, гляньте-ка!» — Нет, я не возьму. У меня есть, кто меня танцует. «Полгода почти как не танцевал». Просит он всего-то не чавкать посреди ночи и приклеить плитку в ванной, которая отвалилась на днях. Сам Эдик не собирается этого делать, потому что в одном с ним помещении есть другой мужик, а Эдик не мужик. — Я небинарная творческая личность, — говорит он. — В деревне это зовется проще — долбоеб. — Я смотрю, не такой уж ты и голодный. — Я пошутил. Эдик прекрасно готовит борщи, и пусть он хоть небинарная личность, хоть шахтер, хоть кролик-мутант с диатезом — да похер. С ним не пропадешь. От него вкусно пахнет, у него длинные, гладкие даже с виду, ноги, взгляд кошки и характер кошки перед течкой — мозг вынесет по щелчку пальцев любому, кто подышит в его сторону. В носе и характере есть что-то от горячих южных кровей, и если бы я не читал его мысли как субтитры к сериалу «Друзья», то мог бы считать его неприступным Олимпом, куда вхожи только боги. Видимо, он меня решил выдрочить до белого каления, потому что представляет меня непробиваемым. Цепляет по поводу и без, тыкает в приклеенную плитку и говорит, что криво. — Нормально, — отвечаю, а он смотрит вот этим своим коронным «да-блядь-потявкай-мне-еще-псина-сутулая». Вечером хуже всего, потому что он дрочит, когда в ванной с кривой плиткой, а когда в комнате, после ванной. Мыслей у него в эти моменты ноль, даже картинок нет, только такое густое, пряное, всепожирающее желание быть выебанным. Не просто выебанным, а именно мной. «Господи-боже, как же охуенно…» — думает, засовывая в себя три пальца. Это я точно знаю сколько, потому что перед этим мелькнула его мысль о том, влезет ли четыре без растяжки. Если замереть и прислушаться, то можно услышать через стенку его сдавленные стоны в подушку. Однажды я ловлю себя на том, что дрочу с ним в унисон. Иногда он смотрит порнуху, но она его не заводит. «Какие они все заколебанные. Небритые письки, фу, похоже на советскую мочалку у бабули из Сызрани. А ведь в мою бабулю тоже совали член, и родился мой папа. Сложно представить, как трахаются твои предки. А ведь они тоже трахаются». Я в этот момент перестаю размешивать сахар в кружке с чаем. В один из дней Эдик, выходя из ванной, протискивается мимо меня. — Меня сегодня не будет, — сообщает, будто я спрашивал. — Пригласили на закрытое пати. Через час выходит в черном платье, облегающем все его изгибы змеиной шкурой, красных туфлях и в красной помаде. Опять взгляд «смотри-на-меня-пока-я-в-хорошем-настроении». — Я — Эдик, и значит — я богиня, — фыркаю я. — В морду мне дашь? — произносит с вызовом, а я отвечаю: — Нет, меня предупреждали, что ты упарываешься по шмоткам. На самом деле круто. — А..? — Круто, говорю. Жопа вообще огонь. Ухожу в комнату, а в спину ввинчивается «Подъебщик, сука». С пати он приезжает под утро, когда я только что с пробежки. Сидит на кухне с бутылкой минералки, на чулке страшенная проститутская стрелка до самой пятки, туфли под столом. — Голова раскалывается, — шмыгает носом, а глаза красные и опухшие. — Днюху одного долбака отмечали, особняк отгрохал на народные деньги крутой, а коньяк на свои — паленый. Мразь. — Дай, поцелую, — не дождавшись ответа, наклоняюсь и чмокаю в лоб. — Щас пройдет. Эдик моргает. Раз, второй, третий. На четвертом его рот открывается: — Как ты это сделал? — Тебе все расскажи. Это якутская магия. Никто так не умеет, кроме нас. Эдик издает странный звук, касаясь виска, который еще пульсирует, — похоже на шипение. — Шипучка, — улыбаюсь я. — Поцелуй еще, кажется, не полностью прошло. «Какой, нахрен, секс. Зачем он вообще нужен, когда… вот так можно». В похмельных глазах решимость и привычное уже «Точно въебет». — Не въебу, — говорю я тихо и целую прямо в губы. Знаешь, дед, прав твой бубен. Если судьба сама тебя выбрала, то кто я такой, чтобы отказываться?