Серёжа

— Привет. Оборачиваюсь на голос из-за спины. — Тебя как зовут? Рискнуть? Всё равно новую жизнь начинаю. — Серёжа. Если и удивился, то виду не подал. Надо же, вот как бывает. Или не понял? — А меня — дядя Костя. Тебе сколько лет? Соврать правдоподобно не выйдет, да и зачем? — Восемь. Восемь лет. И восемь дней, как мы с Птицей остались вдвоём. Эти ублюдки избили и бросили нас на окраине города, хорошо хоть одели тепло и оставили сумку с подсохшими бутербродами и бутылкой воды — видимо, чтобы в глазах общества не выставлять себя совсем уж по-скотски. Мрази. — Ух ты! У меня сын чуть постарше тебя. С сыном сравнивает. Мелочь, а приятно. — Тут недавно пожар был, трое ребят погибли. Ты не видел, как это случилось? «Видел», не «видела». Внутри всё ликует, но улыбнуться нельзя — неправильно поймут. Мотаю головой, медлю пару мгновений, отвечаю. — Нет. Как же, видел. Наблюдал в первых рядах. Кричал, умолял его прекратить. Птица на этот раз не сдержался — довели. Нет, они заслужили наказания, но убивать… Это слишком. *** Я никому никогда не желал смерти, хотя брезгливое «сдохни, отродье» преследовало меня с тех пор, как я себя помню. «Нахуя я тебя рожала, сука?» — любимая фраза матери. «Ты что блять творишь, уёбище сраное?» — меня застали в ванной с ножницами и наполовину отрезанной косой. «Чтоб тебя маньяки за гаражами выебли, шлюха мелкая!» — отец случайно услышал, как я говорю о себе в мужском роде. Драл ремнём, пока сам не выдохся, потом сказал, ещё раз повторится — вышвырнет. Иначе я уже не мог — повторилось. Вышвырнул. «Ничего, Серёж, выживем. Только держись, слышишь? Я спасу тебя», — сказал Птица, когда мы очнулись в зябкой подворотне. Всё болело, ныло, ломило, щипало, жгло. Хотелось плакать, но не получалось. Когда долго живёшь с такими мудаками, поневоле начинаешь походить внешне на статую — эмоции проявлять себе дороже. Птица взял дело — и тело — в свои руки, а меня бережно уложил на краю сознания, кутая в тёплую заботу. Когда-то давно он поклялся меня защищать и теперь с холодной жаждой мести в горящих глазах бродил в поисках места для следующей ночёвки, искал еду (бутерброды закончились на второй день), по вечерам отбивался от гопоты. Неделю спустя мы оказались на берегу. Я наконец-то отошёл от произошедшего, и уставший Птица пустил меня вперёд. Ветер трепал кисточки на шапке и щекотал ими шею, осеннее солнце грело нежно и мягко. Чувствовать себя живым было как никогда приятно. Вечно давящий, сковывающий контроль исчез. Чувствовать себя свободным, чувствовать себя собой было восхитительно. Дышать полной грудью — вот что действительно способно принести счастье. *** Те ребята не заслужили смерти. Я не верю, что сильные вольны распоряжаться жизнями слабых. А вот Птица верит. Он выслушивал оскорбления, молча стиснув зубы и медленно закипая. Брошенное одним из хулиганов «сдохни, сучка подзаборная» стало последней каплей. Птица ворвался в сознание, яростно отшвырнув меня назад как какую-то щепку, а я не смог сопротивляться, проваливаясь в тягучий чёрный шум. Прошло несколько минут, прежде чем я выкарабкался на поверхность и снова увидел происходящее. Те трое лежали на песке, связанные какими-то корабельными верёвками, и тихонько скулили, спасённый пёс преданно сидел рядом с нами, виляя хвостом. Когда Птица подобрал с земли зажжённый факел, я разгадал его намерения и попытался ухватиться за него, достать хоть краешком мысли, заставить послушать. — Тихо, Серёжа, мешаешь, — он впервые был так резок со мной. — Ты же убьёшь их! — бесполезно, даже не обратил внимания. — Пожалуйста, остановись! — Поздно, — он поджёг волосы одного из ребят и быстро ухмыльнулся, но тут же сделал серьёзное лицо. — Не забывай, никому — никому — не позволено над тобой издеваться! Я клятву нам обоим давал, помнишь? Каждый, кто сделает тебе больно, обязательно пожалеет об этом. Я твой защитник, мой прямой долг — охранять тебя. Не важно, на что придётся пойти — твои обидчики будут наказаны жёстко и радикально. И смерть, между прочим, один из самых гуманных финалов. С этими словами он открыл найденную где-то канистру и щедро плеснул бензина в своих жертв. Костёр полыхнул языками пламени и нечеловеческим воем, растворившимся в бешеном биении сердца. Стало невыносимо жарко, Птица скинул верхнюю одежду на песок, а футболку с застарелыми пятнами крови на спине бросил прямо в огонь. «Гори-гори ясно», — торжествующим взглядом напевал он, наконец отступая и давая мне волю. Всё горело. Горели люди, горел воздух, горели лёгкие. Я заплакал от отчаяния и боли, срываясь на крик. Кожу жёг огонь, глаза жёг дым, душу жгла вина. Я чувствовал себя преступником, недостойным выжить в этом пожаре, хотя сам никого не убил. В попытках наказать себя за содеянное я обнимал горячие всполохи, полосовал тело ногтями везде, где мог дотянуться. Когда на руках не осталось живого места от царапин и волдырей, я накинул куртку, подхватил шапку и со всех ног помчался прочь, оставляя костёр догорать. Тянуло вернуться. Утром на месте огня чёрным пятном обнаружилось пепелище. Человеческие кости лежали в самом центре. Я подошёл посмотреть поближе — три черепа скатились вместе и жалостливо глядели пустыми глазницами. *** — Ты не видел, как это случилось? Мотаю головой, медлю пару мгновений, отвечаю. — Нет.