Жажда

Уставшие химики, литераторы и географы уже покинули школу, где писали свой первый экзамен. Взбудораженные голоса одиннадцатиклассников разносились, кажется, по всей улице. Кто-то ругался громко, кто-то радовался, а кто-то тихонько плёлся рядом с товарищами, разглядывая пыльный асфальт под ногами. От всей этой суеты спасались немногие, у кого хватало сил и ресурсов, чтобы просто забить на свой результат и на пройдённый экзамен. У Гриши, чудом избегавшего своих одноклассников и вышедшего за пятнадцать минут до окончания положенных четырёх часов, даже хватило сил и прыти добежать до ближайшего ларька с мороженым. В одной руке подобие фруктового льда, в другой — нераскрытое эскимо и перекинутый на предплечье пиджак. Рукава водолазки закатаны до локтя, выставляя на обозрение набитые в некоторых местах татуировки. Взгляд у Гриши тяжёлый, что люди его обходят, как можно дальше, несмотря на белокурые завитушки волос и мороженое, которые устрашающего вида не имели. Знакомая русая голова и бежевый свитер заставляют чужой взгляд повеселеть. Саша по истине летящей походкой обошёл здание незнакомой школы и вышел за ворота, направляясь к чёрной заметной фигуре. — Господи, это был не вариант, а кошмар. Я так затупил на шестнадцатом задании и на определении стихотворного размера. Чёртов Есенин… да меня вообще переклинило, и я написал, что философская лирика — это философская лирика! — запыхавшись от эмоциональности собственного монолога, Чацкий замолчал. Протянутое мороженое заставило глупо вылупиться на Печорина. — Ешь, снимай стресс, — с этими словами Саше было вручено эскимо, а Гриша развернулся и отправился к ближайшему двору, где удачно не было детей и стояли жёлтые скрипучие качели. — Я предлагаю просто отдохнуть. Чацкий вновь поражается чужому спокойствию. Равнодушию, которым Печорин одаривал всё вокруг, поедая фруктовый лёд. Ему даже обсудить ничего не хочется? И рассказать нечего? Саша выдыхает и садится. Рюкзаки летят на траву, на них пиджак, а после пары молчаливых минут присоединяется и бежевый свитер. Гриша косится на юношу рядом. Ему всё равно почти на всё в этом мире, но один парнишка в очках с круглой оправой и в неизменных потрёпанных кедах является тем, на кого не всё равно. Белёсые шрамы на руках всегда удручали и напрягали, будто бы их наличие — вина Печорина. Чацкий носил только то, что его руки закрывало, но духота заставила его обнажить уродливое по своей сути зрелище и бело-красную полосатую футболку. Солнце нещадно слепило глаза и зажигало щёки жаркими поцелуями. В два часа дня от него спрятаться можно было лишь в прохладе квартир и подъездов, а на улице чёртовы двадцать четыре буквально сжигали. Гриша думал лишь о том, что хотел бы зацеловать каждый шрам. Виновен ли он в каких-то из них? Всё равно, главное, увидеть на чужом лице смущённую улыбку, которая появлялась каждый раз, когда пальцы и губы печоринские к этим шрамам тянулись. Саша думает о том, что впереди лежит неизведанная дорога. Страшная, вымощенная битым стеклом, углями и конструктором лего. А сойдёшь с тропинки — обрыв и река с голодными крокодилами и огромными подводными камнями, которые так и ждут, чтобы забрать твою жизнь. Первый экзамен — первый этап. Первый шаг к дорожке с битым стеклом, к слезам и опасностям. А ещё к несправедливости, суткам беспрерывной работы и вечной усталости. Как-то ожидая ужасы этой предстоящей жизни, забывается настоящее. А настоящее сидит рядом на тех же качелях, лениво раскачивается одной ногой и щурится на солнце, доедая остатки купленной вкуснятины и грея бледные скулы. Саша от своих мыслей отвлекаться не смеет. Копает в песочке ямку носком кеда, будто кот, пытающийся вырыть ямку в одеяле. Хочется проговорить всё вслух, структурировать наконец-то свои мысли, жестикулировать и выпускать эмоции. Гриша обычно начинает слушать, а потом теряет нить монолога, потому что ему сложно с болтающими по делу и без людьми. Он сам не прочь под овации тараканов в голове порассуждать громогласно. Печорин видит в этом особенность своего внутреннего восприятия, а Саша — толику лицемерия. Что ж, с чужими противоречиями и двойственностью Чацкий смирился. И даже уже не обижался на то, что Гриша может не слушать, а просто пялиться на него. А вот только дело дойдёт до общих тем и обсуждений, так уже и никто не заткнёт их поток мыслей, будь они в очереди в магазине, на уроке или в тесной комнате Саши. Печорин осторожно, будто бы не желая спугнуть, протягивает юноше рядом наушник. Провод длинный достаточно для того, чтобы сидеть вместе на качелях и слушать музыку. Чацкий сначала от неожиданного вмешательства в поток мыслей не понимает, что от него хотят. Но потом всё мышление перекрывает Наутилус Помпилиус в ухе. Гриша довольно улыбается, опираясь лбом о вертикальную перекладину. Саша в растерянных чувствах, что очень заметно для чужих карих глаз. Они влюблены, любовь эта пробирает до самых костей и отдаёт в органы. Безболезненно, потому что взаимно, но волнующе, потому что есть подозрение, что это какая-то болезнь. А ещё будоражащее и возбуждающе, потому что сердце каждый раз бьётся сильнее в моменты до жути близкие. Оба сотканы из недостатков, за которые их многие не любят. Оба сошлись на том, что весь мир против них, а душу родную иметь при себе нужно. Но это сейчас любовь горит ярым пламенем от взглядов, разговоров, поцелуев, а что будет потом? Гриша угрожающе равнодушен, лишь самые сильные и буйные чувства могут его расшевелить, заставить жить, а не существовать. Саша не искал никакой любви, в страхе загоняя себя в самое отвратительное состояние. Он искал эмоции и вкус к жизни в другом — в творчестве, учёбе, дружбе. Но в итоге судьба повела его по другому пути. Теперь он сидит на качелях со сбитым дыханием и деревянной палочкой от мороженого, а не идёт в гордом одиночестве в дом опекуна. Гриша знает, что одиночество Сашу убьёт. Такую любовь в юности сложно сыскать. Она сильная и всепоглощающая, заставляющая держаться вместе и мечтать друг о друге, будучи соседями по парте. Но случаи, когда молодые люди находят свою вторую половинку в семнадцать лет и проводят с ней всю жизнь, не часты. И каковы шансы, что они вдвоём не устанут друг от друга через год-другой. Возможно, эти отношения, родившиеся из одиночества и тоски, останутся лишь приятным воспоминанием о юношеских годах. А могут и обернутся самыми ранящими событиями, которые оставят только боль. Но пока одна музыка на двоих, запах сирени и качели. А ещё немые переглядывания, куча серёжек в печоринском ухе и привкус от шоколада и ванили во рту. Гриша осматривается: двор пуст, деревья прикрывают их со стороны дома. Даже если кто-то особо любопытный выглянет в окно, то увидит только кроны деревьев. Обычный ритуал — осмотреться, чтоб вокруг ни души не было. Зимой приходилось убегать от толпы не самых приятных личностей. Со всех ног по дворам до колющей боли в боках и слез от страха. Благо, выкрутились и получили лишь кучу оскорблений, но повторять опыт всё равно не хотелось. Печорин смотрит на Сашу, который уже расслабился и перестал пытать песок своими кедами. Он смотрит с лукавством, который, признаться, до одури Гриша любит. Стоит лишь потянуться к соседнему сиденью, но русая голова отклоняется. Маленькие чёртики в серых глазах дразнят. Саша развеселился больно и просто так себя не выдаст. Вновь Печорин придвигается ближе, глядя на чужие губы, но от него отстраняются с вызывающей улыбкой на лице. — Что ты делаешь? — спрашивает Гриша с той интонацией, которой он предупреждает, что шутки с ним плохи. С той интонацией, которая Сашу откровенно веселила. — А ты что делаешь? — вопросом на вопрос кроет Чацкий, глядя на то, как парень привалился на перекладины его сиденья в попытке дотянуться. — Солнышко, — тянет Гриша без капельки ласки, с которой такие прозвища используют, и касается пальцами чужого подбородка. — Я всего лишь хочу тебя поцеловать. — А тебе что-то мешает? — Саша удивлённо приподнимает брови, строя самые невинные на свете глазки. Гриша выдыхает тяжело. В считанные секунды он поднимается с места. Наушник вылетает из уха, остаётся только второй у Чацкого. В голове знакомая песня, а на губах не менее знакомые губы. Мягкие такие, с привкусом гигиенической помады и чуть холодные от мороженого. Достаточно положить руки на перекладины чужого сиденья, чтобы перекрыть Саше все пути побега. Но он уже никуда бежать не собирается. Только к шее Гриши прикасается и начинает за первенство бороться, разжигая поцелуй и собственные щёки. Целоваться в летний жаркий день под аккомпанемент любимых для двоих песен и тихий скрип качелей — неимоверно хорошо. До дрожи и бешенного стука сердца. До жадных вдохов и сталкивания носами. И прямо в этот момент, когда так хорошо, уже не волнует, что будет дальше.