Герцог

      Анна Австрийская пробиралась по саду в сумерках, с трудом различая перед собой дорогу и испуганно оглядываясь, как лань, бегущая по лесу от охотников. Ей было чего опасаться: хотя большинство придворных уже разошлись по своим комнатам, а преданная Мари уверила всех, что Её Величество изволили почивать, какой-нибудь мучимый бессонницей вельможа вполне мог выйти в сад подышать свежим воздухом и заметить королеву Франции, воровато крадущуюся между деревьев. Мысль об этом сжимала Анне сердце, и она прикусывала губу, чтобы не смалодушничать и не повернуть назад — тем более, что большую часть пути она уже преодолела.       Её больше не терзали угрызения совести, в которых она провела все то время, что блистательный герцог Бэкингем был в Париже. В настоящую минуту осознание совершаемой ею супружеской неверности не производило на неё почти никакого впечатления. Королева уже решила для себя, что душа её погублена, и только возможность огласки пугала её: такого позора она не смогла бы пережить. Хватит и того, что она бросает свою честь под ноги обворожительному англичанину. Пусть так! Она готова рискнуть всем ради одной-единственной встречи. Он забрал её сердце, пускай забирает и её честь, и её душу, и её саму…теперь уж поздно сожалеть.       Но все равно что-то тяжелое притаилось внутри и сжало горло так, что, казалось, ещё чуть-чуть и слезы хлынут из глаз. Анне было страшно, несмотря на предвкушение радостного свидания. Ей было ужасно страшно и одиноко в этом пустынном саду.       И вот, наконец, — мужской силуэт, ожидающий её у дерева. В груди все перевернулось, и на мгновенье перехватило дыхание. Королева пошла быстрее, почти побежала, как странник бежит к оазису, не зная наверняка, в самом деле он видит воду, или это лишь плод его воображения.       — Это вы? — приглушено позвала Анна, торопливо преодолевая последний десяток шагов, что разделяли её с герцогом.       — Я, — шёпотом ответил Бэкингем. Анна сбросила капюшон, открывая его взору прекрасные белокурые локоны и протянула к нему дрожащие руки. Он сжал их в нежном, почти неуверенном жесте.       — Боже, мне так страшно! — призналась Анна, чувствуя, что слёзы все-таки вырвались наружу. — Я так боюсь…если кто-то видел меня, если кто-нибудь узнает…я не вынесу этого, — и она тихо заплакала, приникая к груди герцога, как бы желая в его объятиях укрыться от всего, что ждало её за её преступление.       Бэкингем обнял её осторожно, прижимая к себе, как хрупкого птенца, словно бы боялся, что она выскользнет из его рук и упорхнёт. Анна отстранённо подумала, что от него почему-то пахнет лошадью, как будто он долго ехал верхом. Но сейчас её мало волновали запахи — она наконец-то получила то, чего так жаждала. Она была с тем, с кем связала её судьба.       — Прошу вас, не плачьте, — растерянно прошептал Бэкингем. — Все хорошо. Никто ничего не узнает, я клянусь вам…       — Ах, нет! — перебила его Анна, мотая головой, как будто пытаясь убедить саму себя. — Все равно, все равно, пусть даже узнают. Это неважно, если вы любите меня… — она затихла, не решаясь поднять глаза.       — Ведь вы любите?       — Да. Да, я вас люблю, — ответил герцог, зарываясь носом в волосы королевы. Его объятия перестали быть по-матерински успокаивающими, а дыхание стало совсем горячим. Оно обжигало ухо и шею, и Анна чувствовала, как вниз по спине бегут мурашки, а внутри растекается сладкая истома. Зажмурив глаза и дрожа от смущения, она приподняла голову, приоткрывая рот и замирая в волнительном ожидании.       Бэкингем прерывисто выдохнул и впился в губы королевы лихорадочным поцелуем. Он с трудом сдерживал себя, стараясь быть ласковым, но Анна ощущала волнами исходившую от него страсть, которая могла бы разрушить с десяток зданий, если бы обрела физическое воплощение. Это пьянило, кружило голову так, что вокруг все плыло, и ноги переставали держать тело.       Королева вмиг забыла обо всем — о том, что она чужая жена, о том, что их могут застать здесь, и тогда им обоим не сносить головы, о том, что даже если этого не случится, Бог видит все, и расплата за минуты преступной радости рано или поздно наступит.       — Я вас люблю…только вас одного, — отчаянно прошептала Анна, когда герцог разорвал поцелуй и, едва успев взять воздух, жадно приник к её шее, отнюдь не нежно вминая её в ствол дерева собственным телом. Так обращаться с приличными дамами наверняка было не положено — Анна точно не знала, поскольку опыт в делах этого рода у неё был совсем небольшой — и, несомненно, ничего подобного не позволялось по отношению к королеве. Но им обоим сейчас было не до размышлений о том, как прелюбодействовать в светском обществе принято, а что считается дурным тоном.       Анна обхватила голову герцога руками, путая пальцы в его мягких волосах. Её грудь часто и прерывисто вздымалась в корсете, обжигаемая чужими губами, прижимающимися к ней в иступленном порыве.       — Боже мой, Боже, прости меня… — повторяла она, и из глаз её опять полились слёзы одновременно и раскаяния, и сожаления о том, что этот сладкий миг — первый и последний — скоро закончится и оставит от себя лишь болезненные воспоминания, беспрестанно кровоточащую рану посреди истосковавшейся без любви души.       — Вы снова плачете? — встревоженно спросил герцог, поднимая на Анну глаза.       — Мне невыносимо думать о том, что мы с вами расстанемся навсегда, — произнесла она с горечью. — Я так одинока здесь…       Анна вдруг заглянула в его лицо, впервые оказавшееся напротив лунного света, и горевшее в ней пламя сменилось ледяным ужасом.       Это был не герцог! Вернее герцог, но не Бэкингем!       — Вы! — не своим голосом вскричала королева и отшатнулась в сторону, выскакивая из объятий Ришелье — а это, без сомнений, был он! — как из пасти дикого зверя — Что вы здесь делаете?!       — Умоляю вас, не кричите, — попытался образумить её кардинал, но Анна была слишком ошарашена случившимся, чтобы думать о том, что на её вопли может сбежаться вся округа.       — Мерзавец! Вы обманули меня! — обличительно воскликнула она, вне себя от гнева, стыда и обиды.       — Я не сказал ни слова неправды, — возразил Ришелье, тут же принимая отстранённый и гордый вид, хотя этому несколько мешали его растрепанные волосы, обычно аккуратно уложенные под кардинальской шапкой, теперь же превратившиеся во что-то, напоминающее взъерошенный кошачий хвост. Шляпа с плюмажем, упавшая с его головы, валялась на земле между ним и королевой.       — Но вы выдали себя за герцога Бэкингема! — Анну трясло от негодования, хотя разум её ещё не вполне осмыслил произошедшее.       — Это вы приняли меня за герцога Бэкингема! — прошипел Ришелье, поправляя воротник камзола, в котором он менее всего напоминал прелата. — И прошу вас, говорите тише! Иначе…       — Анна! Анна, вы здесь? — это был голос настоящего герцога, который, вероятно, все это время дожидался свою возлюбленную где-то неподалёку, совершенно не подозревая, что она млеет в объятиях другого мужчины.       — Очаровательно, — едко заметил кардинал, криво улыбаясь и надевая поднятую с травы шляпу. — Я, пожалуй, не стану мешать вам.       — Я вас ненавижу! — выплюнула Анна со всем презрением, на которое только была способна её горячая испанская душа.       — Любите ненавидящих вас, — изрёк Ришелье и, смерив королеву каким-то неопределённым взглядом, который ей самой показался надменно-насмешливым, поспешил скрыться. Он сделал это очень вовремя, потому что в следующую секунду из-за кустов вышел Бэкингем.       — Моя королева! — он тут же бросился к Анне, хватая её за руки и заглядывая ей в глаза. — Что с вами? Отчего вы кричали?       Только теперь, когда кардинал исчез и объекта для ненависти, которая затмевала все другие чувства, больше не было рядом — только теперь Анна ощутила всю глубину катастрофы. В её сознании ярко вспыхнуло воспоминание о том, что происходило в этом проклятом закоулке парка несколько минут назад, и краска жгучего стыда прилила к её щекам, на которых все ещё пылали чужие поцелуи.       Боже, он целовал её! А она признавалась ему в любви! Если бы кто-нибудь рассказал ей, что это действительно случится, она бы просто рассмеялась. Но сейчас ей больше всего хотелось зарыдать.        Казалось, что хуже быть уже не может, но это было только начало трагикомедии. Анне в самом деле стоило быть сдержаннее, потому что на её крики в сад сбежались придворные и прислуга. Здесь можно было бы закрывать занавес, но в том-то и вся беда, что в жизни нельзя просто закончить действие на одной сцене и спокойно разойтись: королеве предстояло пережить весь этот позор. К счастью, вовремя подобравшийся обморок ненадолго избавил её от этого бремени — она даже не попыталась ему противостоять и, обмякнув, упала прямо в руки Бэкингему.       Внезапное появление кардинала в Амьене объяснилось на следующий день, когда во дворец, в котором разместилась свита королев и Генриетты-Марии, пожаловал сам король Людовик. Никто не ожидал его приезда, и такая внезапность явно не была случайной. Очевидно, что шпионы донесли кардиналу о том, что королева Франции чересчур сблизилась с английским посланником, и Ришелье, везде сующий свой длинный нос, намекнул об этом королю, разжег в том ревность и уговорил срочно ехать в Амьен, дабы пресечь адюльтер.       Поскольку кортеж был значительно меньше обычного, а ехали скоро, с каретой в пути что-то случилось и заменить её было нечем — нужно было ждать пока её починят или посылать за новой. Ехать верхом и почти без охраны среди ночи король отказался и заночевал на полдороге к Амьену. Зато кардинал оказался в разы проворнее и поскакал вперёд сам. Может быть, он и в самом деле не собирался выдавать себя за Бэкингема, но Анна не могла не чувствовать злость и обиду на него. Никогда в жизни она никого так не ненавидела, как этого ужасного человека.       Королева предпочла бы никогда больше не видеть его, но им пришлось столкнуться на другой день в зале дворца, где встречали короля, добравшегося до Амьена только к обеду. Оба не спали ночь и выглядели неважно, одаривая друг друга по-волчьи мрачными взглядами. Анне было невообразимо тошно присутствовать при этом действе и делать вид, что она не замечает гнусных шепотков за спиной, но у неё не оставалось иного выбора.       Король, разумеется, был возмущён случившемся инцидентом и, хотя личного разговора с претензиями, по счастью, не последовало, до самого отъезда Генриетты-Марии Людовик вел себя подчёркнуто холодно, давая понять супруге, что он не оставил это без внимания.       Положение королевы из просто неприятного сделалось отвратительным. Даже после возвращения в Париж все продолжали обсуждать её и герцога Бэкингема. Герцогиню де Шеврез, её единственную подругу, отослали вместе с сестрой короля в Англию, и Анна осталась в полном одиночестве, запертая во дворце и презираемая мужем.       Во всех своих несчастьях она винила только Ришелье. Она бы могла простить ему то, что он настраивал против неё Людовика, могла бы простить то, что он постоянно окружал её своими шпионами, отправлял в ссылки её лучших друзей, мешал её роману с герцогом, но того, что он сделал в амьенских садах она ему простить не могла.       У королевы было немного общих дел с первым министром Франции — можно даже сказать, что их не было совсем. Они встречались лишь на официальных мероприятиях, да порой в коридорах, и никогда — наедине. Но теперь Анне стало казаться, что Ришелье её преследует. Она то и дело натыкалась на него, постоянно ощущала на себе его взгляд, даже когда он смотрел в другую сторону. Её щеки краснели поминутно в его присутствии, и невыносимый, несмываемый стыд отравлял ей всю жизнь, так что она не могла ни отвлечься, ни заняться своими привычными делами.       И вдруг — записка. От него! Невинное приглашение на прогулку в саду после обеда. Это было первое приглашение такого рода. Ничего подобного прежде королева не получала от кардинала. Несомненно, это связано с амьенским инцидентом. И, несомненно, он хочет в очередной раз позлорадствовать и поиздеваться — низкий человек!       Анна не хотела бы идти, но знала, что не может отклонить приглашение — кардинал наверняка сочтёт это трусостью. А она его не боится! Пусть он самым бесчестным образом узнал о её тайне и воспользовался тем, что луна светила ему в спину — он просто такой же подлый интриган, как и прежде, а она просто снова попалась в его ловушку. Но это вовсе не значит, что он победил окончательно. Она не сдастся ему так легко.       — Вы хотели о чем-то поговорить со мной? — гордо держа голову, спросила королева и окинула министра холодным взглядом.       Она вдруг заметила, что вид у Ришелье не слишком цветущий — тени под глазами ещё больше, чем обычно, скулы выдаются над впалыми щеками, выражение лица усталое, измученное. Должно быть, раздражение Людовика, вызванное недавним происшествием, обрушилось и на его голову. Анна не могла не почувствовать мстительного удовлетворения от этой мысли и одарила кардинала презрительной улыбкой.       Но Ришелье проигнорировал её откровенную враждебность и произнёс необычайно серьёзным тоном, какой он редко с ней употреблял, отдавая предпочтение язвительности или притворной любезности:       — Я хотел, чтобы вы знали, что в Амьене я сказал вам правду. И, хотя вы, вероятно, все ещё злы на меня за то, что произошло, я не могу просить у вас прощения, потому что у меня не было и мысли оскорбить вас. Уверяю, что это была нелепая случайность и я ни в коем случае не хотел выдавать себя за другого человека. То, что было после — недопустимая вольность с моей стороны, но я не могу жалеть о ней, потому что я говорил и делал то, что думаю.       Эта речь звучала так, как будто он долго репетировал её, хотя обычно его красноречие казалось более естественным.       Королева пристально наблюдала за ним, пытаясь разглядеть за его необычным поведением что-то подозрительное, какую-нибудь хитрую игру. В конце концов, кардинал только и делает, что играет на публику, примеряет на себя роли, и этот его доверительный тон, наверняка, лишь очередная уловка. И о какой ещё правде он говорит? Анна, хоть убей, не помнила, что он ей сказал в эту проклятую ночь, потому что всю последнюю неделю только и делала, что пыталась избавиться от воспоминания о ней. Не хочет ведь он сказать…       — Я люблю вас, — произнёс Ришелье так же твердо и, хотя он говорил тихо, это прозвучало оглушительно, как выстрел.       Невольно Анна вздрогнула и уставилась на него с плохо скрываемым изумлением, почти испуганно. Она не ослышалась? Он правда сказал это? Но…но зачем?       Кардинал опустил глаза, как будто и сам не знал ответа на её последний, не заданный вслух, вопрос — он так и повис в вечернем воздухе тяжким молчанием. Анна подумала, что лучше бы Ришелье ничего не говорил ей и оставил все, как есть. Это признание только сильнее все путало. Не только их и без того непростые отношения, но и собственные чувства королевы.       — Я надеюсь только на то, что вы позволите мне стать вашим другом и прекратите эту бессмысленную войну против меня, — перервал затянувшуюся паузу кардинал. Он казался таким не похожим на себя, таким…несчастным?       Анна не хотела признавать, что на какое-то мгновенье ей стало жаль его, и, все же, голос её заметно смягчился:       — Я с вами не воевала, вы… — она чуть не сказала «вы начали первый», но удержала эту детскую фразу и произнесла иное: — Вы сами во всем виноваты.       — В чем? Чем я не угодил вашему величеству? Все, что я делал, как вам кажется, против вас, я делал лишь для блага Франции, — в его лице было столько искренности, сколько, наверное, никогда не задерживалось на нем разом, и Анну это почти тронуло, если бы только он не сказал следом: — И мне больно видеть вас в числе врагов моей страны.       — Как вы смеете говорить это мне? — машинально играя праведный гнев, спросила королева. Это переходило границы. Будь он хоть тысячу раз прав, но говорить подобное вслух — непозволительная дерзость, и если он думает, что его чувства как-то его оправдывают, то он ошибается.       Ришелье, похоже, оскорбил её внезапный выпад. Он подобрался, как будто вспомнил, кто перед ним, и сменил тон на более прохладный.       — Сейчас я говорю лишь правду и буду очень признателен вам, если вы сделаете то же самое, — произнёс он почти обиженно. — Мы оба знаем, что вы не самая преданная дочь Франции и далеко не самая верная жена… — его прервала хлесткая пощёчина, звонко разлившаяся в тишине. Завтра её наверняка будет обсуждать весь двор — их мнимое уединение, разумеется, лишь иллюзия, и они оба по-прежнему на сцене, по-прежнему на поле боя.       По бледной щеке Ришелье расплылся красный след, его глаза, на секунду потрясенно расширившиеся, полыхнули яростью, обычно непроницаемое лицо исказил гнев, и он резко выдохнул.       Анна отразила его взгляд тем же выражением, твёрдо, почти упрямо сомкнула губы. Их лица были в считанных миллиметрах друг от друга, так что она ясно чувствовала запах яблочной помады, вкус которой вдруг ощутила на языке. Это предательское воспоминание разозлило её ещё сильнее, и она процедила со всем ядом на который только была способна:       — Не желаете ли подставить мне другую щеку, кардинал?       Он стиснул челюсти, вероятно, удерживая какую-то ответную колкость, за которую любой другой человек на его месте мог бы лишиться головы. Анна почти хотела её услышать, но Ришелье резко повернулся, взметнув за собой сутану, словно пламя, и быстрым шагом направился в сторону дворца. Вся его походка, так несвойственная его обычным плавным и вкрадчивым движениям, обещала королеве скорую расплату, но сейчас Анна не думала об этом, ведь она…победила? Кажется, да, но, когда первый восторг схлынул, она вдруг поняла, что не чувствует особенной радости. Почему?       Фигура в красном скрылась за поворотом аллеи и уже не могла дать ответа на этот вопрос.