Связь

Мне плевать, табу это или нет, но ты серьёзно думаешь, что все вещи красного цвета символизируют кровь? Генджо Санзо *** — Да всё это дерьмо собачье! Вот как есть… Просто дерьмо, — Годжо выдохнул слова с клубом дыма. Вторая пачка за вечер. От курева уже в горле драло и плыли зелёные круги перед глазами. Но то, что засело внутри и царапало, как заноза, было ещё гаже. Его-то и хотелось заглушить, забить. Табаком, выпивкой. Бабами… Вот с бабами-то сегодня как раз полная засада и вышла. Вернее, конфуз. Стоило вспомнить — и со дна будто муть всколыхнулась, ещё пуще застила свет. — Бля-адь! — он со всей дури саданул кулаком в стену, глухо зашипел, потирая сбитые костяшки. Но зато боль в руке хоть немного, да отвлекла от пакостных мыслей. Домой идти не хотелось. Вот куда угодно, хоть к бесу на рога — только бы не домой! Потому что понял он вдруг про себя одну хрень. «Некоторое говно», как сказал бы Банри. Он, длинноногий красавчик Ша Годжо, звездунский звездец и гроза всех девок в округе, мало того, что остепенился и завязал с тёмными делишками. Хуже. Гораздо хуже! Он, сука, запал на кого не надо. А теперь вот не знает, как ему в глаза посмотреть после того, что было сегодня утром. Только подумал — и лицо будто кипятком ошпарило. Годжо снова судорожно затянулся… закашлялся… Вот поэтому-то он и свалил, и надрался — вернее, пытался, но хмель его никак не брал с нервяка… Потом полез к этой дуре Джинни за пазуху, а та всё хихикала… Джинни никогда не против! Особенно если платишь за неё. Вот Годжо и хотел… клин клином, как говорится. Да только нифига ведь не вышло. Ну, завалились они в номер, но даже раздеться толком не успели, как вывернуло его на эту бедную девку — весь подол ей угваздал… и туфли… Ёбаный стыд! Ну, ясное дело, с перепихом облом. Никаких больше клиньев! Крыла его Джинни мощно, самыми отборными матюками, не хуже бывалого грузчика. Всю родню до седьмого колена перебрала. Впрочем, зря старалась: Годжо и без этой шлюшки всё про себя знал. И даже больше того. У него же не встал на девчонку! И блеванул совсем не потому, что выпивка оказалась палёной или там жратва была несвежая… Хуже. Он сам теперь гнилой и порченый по всем статьям. Ну, не так, как Банри, конечно. Тот просто ссученный вконец. Уёбок, каких поискать. Но, по-хорошему, если бы он тогда не возник и не учинил свою подставу, а Хаккай не попёрся бы его, Годжо, спасать… Может… Может, и не было бы ничего, а? И ведь, блин, всё помнится — будто вчера было… …звякнувшие об пол клипсы-ограничители — и кровавый яростный танец чудовища, вмиг разметавший его обидчиков. А Годжо, привязанный к стулу, только и мог, что смотреть — в полнейшем охуении. Это было красиво. И страшно. Истинное лицо Хаккая. Ярость. Стихия. Сила. Чёрный смерч — и он был на его стороне! Невероятно… Такой крутой парень… Вот от этой-то двойственности его и накрыло: вежливый обходительный тихоня в очках — а внутри бездна! Ну офигенно же! И Годжо все гляделки себе обломал, высматривая потом эту скрытую тёмную мощь: вдруг проклюнется невзначай, покажет себя исподволь… Лихим оскалом вместо всегдашней малахольной улыбочки… Но нет… Запечатано. Закрыто на сто замков. Зато вдруг стало подмечаться другое: например, какие у Хаккая пальцы красивые — тонкие, длинные… Самое то для карманника! Ну или для музыканта… И узкие ладони, сухие запястья, щиколотки… Высокие скулы... Аристократ, блин! И то, как он держался, как нёс себя, — да этот сраный монах ему и в подмётки не годился! …«Эмоционально нестабильная, несчастная, но прекрасная личность». Мда… неслабо он тогда завернул! Но ведь так всё и было! Или же началось ещё раньше? Аккурат в ту самую ночь, когда Годжо наткнулся на этого странного парня. Тот лежал в грязи и крови и будто бы скалился. Стопудов, от боли кривился, но один хрен казалось, что ухмыляется. Неужто тогда? Прям вот с первого взгляда?! Забилось в груди, проснулось, пустило корни. Вот это — больное, неправильное. Запретное… За столько лет беспризорной жизни Годжо дохрена ведь всего повидал. Знал, где в весёлом квартале пёстро разодетые шлюшки обоих полов предлагают себя за горсть монет… или просто за дозу. Знал, что делают с теми, кто накосячил и облажался по-крупному. И почему не стоит лишний раз попадаться на глаза жирному торгашу с нижнего рынка… Гнилое это было. Опасное, грязное. Дно. Вот тогда-то он и поклялся себе: что угодно будет делать — воровать, врать, убивать, грабить, но в такое дерьмо никогда не сунется. Он себя не на помойке нашёл, чтобы жопу всяким мудилам подставлять. Лучше уж с голоду сдохнуть, чем так. И ведь сдержал обещание! Дрался в кровь, был бродягой, щипачом, шулером… Из сопливого беспризорника вырос в знатного артиста в итоге — картами, в основном, и кормился. Ну и так… мутил по мелочи. В общем, встал на ноги, оперился. Так какого же хрена он теперь пошёл против своего же принципа и стал залипать на запретное?! Всё чаще и чаще сверлил спину Хаккая долгим, тяжёлым взглядом, не отдавая себе отчёта в том, что творит. А потом ещё и сон этот грёбаный приключился, в котором целовал он вовсе не грудастую цыпочку... И всё было слишком уж реально: жилистые плечи, выпирающие ключицы, пресс, горячий впалый живот, твёрдые рубцы под пальцами… Стояк, доверчиво ткнувшийся в ладонь… И так это оказалось охуенно, так правильно — и себе, и ему отдрачивать, что Годжо обспускался позорно в постель — прямо во сне… Но это ещё полбеды! Хрен бы с ней, с той кончой на простынях, — дело житейское. Но когда он попёрся бельё застирывать и столкнулся в дверях с Хаккаем, сонным и полуголым, то, что мнилось ночью, вспыхнуло в голове как живое. Встало перед глазами. И тут же откликнулось, полыхнуло жаром, налилось упругой тяжестью внизу. — Чё-орт! — выстонал он, прикрылся беспомощно тряпками. — И тебе доброе утро! — Хаккай как-то странно покосился, но Годжо ничего не ответил, ломанулся в ванную… Пиздец. Полный. Окончательный и бесповоротный. Получается, он теперь пидор?! Да ещё и запавший на друга… А друга ли? Едва оправившись от ран, Хаккай — нет чтобы лежать, книжки свои учёные почитывать — подорвался, принялся с утра до вечера драить его развалюху, готовить еду, шустрить всячески. И здесь даже пахнуть стало вдруг по-другому: не сыростью, не сивушным перегаром и куревом, не гнильём из забытой помойки или кислятиной от нестиранного белья, а… домом. А ведь если так посудить — откуда он вообще мог знать, как правильно пахнет дом?! Не из детства же: та хибара, в которой они обитали с мамой и Джиеном, не слишком-то отличалась от его теперешней (до появления Хаккая). Разве что… хутор той семейки, который они с Банри как-то раз обнесли. Вся эта срань: кружевные салфетки, безделушки, портрет какого-то деда на стене, ещё тёплый пирог в печке, бельё на верёвке через всю комнату... Банри тогда высморкался им в простыню… Ну и цацки с деньгами, ясен хрен, выгреб из тайника подчистую. Пирог они тоже прихватили — хорошо под пиво пошёл. Вкусный был. С рыбой. И Годжо впервые подумал, что ни одна из этих вот давалок, которые вечно трутся вокруг и охотно раздвигают перед ним ноги, не возьмётся испечь такую вот штуку. И уж тем более не станет стирать его грязные портки с носками — беспонтово же. Никому он нахрен не сдался. Бродячий пёс — вот как есть. Ублюдок-полукровка. Так что… обитать в провонявшей насквозь конуре — как раз-таки правильно и справедливо для него. Собаке собачья жизнь... А потом Банри исчез — и с работой Годжо завязал. Только играл на верняк время от времени, чтобы с голодухи не загнуться совсем уж… Вот тогда и появился Хаккай… Верней, Чо Гоно. И всё встало с ног на голову. Буквально с первых дней. И чем дальше, тем больше. Вдоль и поперёк перехерачило… «Это первый и последний раз, когда я пустил парня в свою постель… — ну по приколу же ляпнул! А теперь выходит, что в каждой шутке…», — Годжо снова глухо застонал, потёр ссаженные костяшки. «Хаккай… Сукин ты сын! — подумалось обречённо и горько. — Ты мне всю душу наизнанку вывернул! Я же никому никогда не доверял… даже себе… Не полагался ни на кого. А тебе вот поверил. И что?! Сам же всё и сговнял. Заебись!» И ещё вспомнилось их давнишнее: — Хотелось как лучше, а получилось как всегда. — Ну что ж… Тогда добро пожаловать в клуб! Их личный клуб неудачников… Сколько раз себе говорил: не привязывайся! Если у тебя ничего нет, то и терять тоже нечего. Но ведь они с Хаккаем всё равно друг у друга были, как ни крути, и держали друг друга как звенья цепи. А это уже совсем другое. Связь. Сила… Любовь? «Какая ещё к чёрту любовь между двумя мужиками?!» — он едва не завыл. Да, Хаккай весь из себя такой правильный… Слишком. Но это только на первый взгляд: копнёшь поглубже — натолкнёшься на тьму. И куда там до неё местным бандюкам! Кишка тонка! Он был равным Годжо по силе… Нет, не равным. Превосходящим. Разорванным на куски — и при этом на удивление цельным. Несмотря на бугры шрамов, перепахавшие живот, и такое же искалеченное, страшное прошлое… Всё равно оставался мудрым и добрым… Заботливым. Удивительным. И… похожим на него самого. Тоже потерянный, тоже грешник. Проклятый, отверженный… Не сдавшийся. Уцелевший — несмотря ни на что. Так только крысы и сорняки цепляются за жизнь. И дело тут не в силе даже, а в воле… В упорстве — или упёртости? Неважно. И того, и другого в них обоих было хоть отбавляй. А ведь он в Хаккая и впрямь, как в зеркало, смотрелся! Выходит, любить его было… как любить самого себя? Но любить себя… ну, нормально, в принципе. Годжо хмыкнул. Полез в карман за новой сигаретой, но пачка оказалась пустой. — Зараза! — скомкал в сердцах. Хотел было швырнуть, но руку перехватили. — Отнеси лучше в урну. Здесь и без того много мусора, — до боли знакомый голос над ухом. А шагов-то он даже не слышал! Так коты только ходят. И призраки. — И кончай уже загоняться. Не стоит оно того. — Но я же... тебя... — Годжо вконец стушевался, не знал, куда глаза деть. Яростно стиснул несчастную обёртку. Хаккай улыбнулся: — Ты — меня, а я — тебя. Пойдём домой. Ужин стынет. Я сукияки сегодня приготовил. У Годжо защипало в носу, в горле встал ком. Сипло, через силу, он выдавил: — Не, чувак, ты не понял! Я... Хаккай же только рукой махнул: — Да всё я понял давно. Не слепой. И не дурной, в отличие от тебя. Знаешь... Канан была моей возлюбленной... даже больше... она была для меня всем. Солнцем и небом, воздухом. Моим миром. Самым важным и дорогим. И когда она погибла — у меня внутри просто выгорело всё. Дотла. Чёрный пепел, гарь, сажа... Я падал в эту темноту и задыхался в ней. Но ты меня спас. Кровь на моих руках, твои глаза, твои волосы — это якорь. То, что не дало умереть, провалиться в ад. Ты меня зацепил. Во всех смыслах. Зацепил, вытащил. Это потом уже я разглядел белизну и золото Санзо, оранжевый смех Гоку... Зелёное, голубое... другие цвета... Начал жить заново. Но первым был твой — тёмно-красный. Убийцы Чо Гоно больше нет. Остался только Хаккай. И я, Чо Хаккай, люблю Ша Годжо. Пусть не так, как Каннан, но ты для меня самый важный и самый близкий человек в этом мире. И чего бы ты там ни хотел — я не считаю это грязным или постыдным. Он сделал короткий шаг вперёд, и его губы, мягкие и тёплые, накрыли запёкшийся рот Годжо… "Нет! Я же блевал сегодня! И бухал, и курил, и..." — мысли смешались в неразборчивый ком, с уханьем покатились с горы, снося все устои, запреты и страхи; весело подпрыгивая на ухабах, разрастаясь с каждой секундой, — совсем как заполошное сердце, колотящееся под ладонью. Они целовались, как сумасшедшие... Исступлённо и жадно. Втискивались друг в друга... И со странной кривой усмешкой взирала на это непотребство с небес богиня милосердия. Электрический свет продолжает наш день, И коробка от спичек пуста. Но на кухне синим цветком горит газ. Сигареты в руках, чай на столе — эта схема проста, И больше нет ничего, всё находится в нас…