Стагнация созревания

Ликсюша [00:12] Спишь? Джисони [00:12] Нет Ликсюша [00:12] Я спущусь? Джисони [00:13] Захвати орешков Феликс на цыпочках, чтобы не разбудить домашних, пробирается на кухню — за обещанными орешками — и, прихватив мамин большой шарф, выбирается из квартиры, со всей осторожностью закрывая входную дверь. Спускается по лестнице вниз, набирает код от квартиры Джисона и проходит внутрь, оказываясь в кромешном мраке прихожей. Вздыхает, включает свет. – Опять лежишь с телефоном в темноте? – осуждающе бубнит, получая в ответ неразборчивое мычание. Родители Джисона уехали в командировку, поэтому следить за этим негодником некому. Феликс хлопает ладонью по выключателю в спальне, заставая отвыкшее от света зрение Хана врасплох. – Хоть бы предупредил, – морщится Джисон, без злобы взирая едва приоткрытыми глазами на друга — не впервые. – Прости, не подумал, – виновато говорит Феликс, садясь на край кровати, на которой боком лежал Хан. – Снова бессонница? Джисон кивает, машинально нажимая на кнопку питания телефона каждые две секунды. Феликс мягко отбирает его у друга и кладёт подальше на пол. – Хочешь поговорить? – спрашивает Ли через некоторое время повисшего в комнате молчания. – Я весь день пытался хоть строчку из себя выдавить — не вышло, – Джисон, шмыгая носом, переворачивается на спину и складывает руки на животе. – И не только сегодня… Уже пару недель. Тяжко так из-за этого. Феликс, рассматривавший всё это время лицо друга, спрашивает: – Ты вовремя кушаешь? – Относительно. – Твоё осунувшееся лицо говорит об обратном, – протягивает руку и касается кончиками пальцев кожи на щеках Джисона, – ты занимаешься самоедством и забываешь поесть нормальную еду. Молчание в ответ. – Джисони, посмотри на меня. Джисон поворачивает голову вбок, посмотрев в глаза Феликса, который ласково берёт обе его ладони в свои и тепло сжимает. – Это ведь не впервые? Сколько раз было так, что ты ничего не писал-не писал, а потом раз — и выдал шедевр? – Ну, – колеблется, – много. – Во-о-от. Просто пока не время, – улыбается поддерживающе, и Хан невольно отзеркаливает его улыбку своей, пусть и более слабой и неуверенной. – Чтобы вкусить сладкий плод с дерева, нужно сначала дождаться его созревания, так ведь? Словам нужно созреть, настояться внутри тебя — в твоём сердце, — прежде чем они смогут быть попробованны миром. Не будут же люди есть зелёные горькие зародыши вместо сладкого спелого фрукта. Джисон, воодушевлённый метафорой Феликса, приподнимается на локтях и энергично кивает: – Выдавливать из себя слова нарочно — всё равно что срывать зелёное ничего. Бесполезное занятие, – устраивается в позе лотоса рядом с Феликсом, берёт из его рук пакетик с ассорти орехов и начинает один за одним уминать. Ли следует его примеру. Хан молчит. Феликс знает, что в его голове сейчас множество мыслей — ему и представить такой масштаб будет сложно, — и на их переваривание уйдёт порядком времени, поэтому он не лезет с разговорами. Феликс терпеливо ждёт, когда Джисон заговорит, но ему страсть как любопытно — пусть он этого и не показывает. Каждый раз после затяжного молчания Хан обязательно выдаёт что-то такое, от чего вся привычная картина мира берёт и пошатывается. А может и вовсе перевернуться. Вот так вот просто. Не то чтобы Феликс был очень впечатлительным человеком. Просто Хан всегда попадал в самую точку — в животрепещущую. Феликс наблюдает, как со временем в пакетике орешков остаётся лишь кучка кешью — его Джисон по каким-то своим причинам не ел. Феликс никогда не спрашивал почему: не ест и не ест — его дело. Хотя сам Ли кешью любил. Закончив с орешками, Хан убирает пряди волос за уши, опирается ладонями на колени и, наконец, начинает: – Я долго не мог понять, как это назвать, – интригующая пауза, довольная улыбка на «весь во внимании» взгляд друга. –Стагнация созревания. Это относится не только к будущим текстам внутри писателя — это могут быть слова внутри каждого человека — важные, требующие тщательного обдумывания перед тем, как они будут сказаны вслух. Как, например, извинение за содеянное, в котором долгое время не мог признаться… Мы не признаёмся сразу, потому что признанию сперва нужно созреть внутри нас. Иначе ему будет грош цена — а кому такие извинения нужны? Никому. Феликс, неосознанно наклонившись ближе к Хану во время его монолога, спрашивает: – Почему «стагнация»? Созревание — это ведь постоянно текущий процесс? – Яблоко на дереве будет созревать до тех пор, пока для этого соблюдены все необходимые условия, – поднимает руку, начиная один за другим загибать пальцы, – тепло, свет, вода, питательные вещества и так далее, – коротко чешет висок и опускает руку обратно на колено. – Если внезапно нагрянут сильные заморозки, процесс созревания «уснёт». Тогда наступит стагнация — застой. – То есть, если «что-то» внутри тебя внезапно перестаёт созревать, значит, есть что-то, что этому препятствует? Хан кивает: – Верно. Но чаще стагнация — это лишь самоощущение, которое возникает из-за слишком продолжительного ожидания созревания. Как у меня, например, – ту он выпрямляется, вперив взгляд в стену перед собой, словно там оказался экран с изображением его самого, – я ничего не могу написать; чувствую упадок из-за этого, застой внутри, а на самом деле слова просто очень долго зреют, – поворачивается к Феликсу, делая небольшую паузу. – Стагнацию можно понимать по-разному. Вновь наступает молчание — на этот раз для Феликса, которому нужно переварить услышанное. Он не ожидал, что его непринуждённую метафору друг извернёт в новое представление о мире. Хотя, зная Джисона, это не особо удивительно. – А ещё, – продолжает внезапно Хан, всё ещё смотря на Феликса, – это о признаниях в чувствах. Зачастую люди не говорят «я люблю тебя» поспешно. Потому что этим словам нужно созреть внутри нас: в голове, в сердце, – ведёт руками сверху вниз по своему телу, – в селезёнке, в пятке — везде. «Зелёное ничего», как ты выразился, будет лишь горчить на языке. Или даже приносить боль — кто знает, – пожимает плечами. – В первую очередь тому, кто это «зелёное ничего» произносит. Феликс ловит себя на том, что всё время, что Джисон говорил, он не дышал. Почему ты смотришь на меня, когда говоришь э т о? Словно прочитав его мысли, Хан отворачивается; его голос замедляется и опускается на пару тонов: – Но есть обратная сторона ожидания созревания: плоды имеют свойство перезревать. Их нужно вовремя срывать. На мгновение опоздал — и ты потерял свой долгожданный плод. Думаю, большинство людей срывают недозревшие и перезревшие плоды, надеясь, что они будут такими же, как та самая золотая середина. Поэтому они так несчастны. Ты только представь, – прижимает к носу сложенные ладони, просияв глазами, – сколько извинений и слов любви было выброшено на помойку просто потому, что кто-то немного не дождался или зазевался! – пауза. – К сожалению, мы не умеем переваривать недозревшие и гнилые плоды. Умей мы это, возможно, были бы счастливы. Ликсюш, сделаешь чаёк? – внезапно меняет тему; строит круглые большие глазки, мило поджимая губы. Феликс, разумеется, кивает и на нетвёрдых ногах уходит на кухню; ставит чайник и опирается копчиком о край столешницы, поставив руки по сторонам от себя. Внешне он выглядит привычно спокойным: стоит расслабленно, дышит ровно. Вот только взглядом впился в пол, хотя смотрит точно насквозь — во что-то своё, в своей голове. Зачастую люди не говорят «я люблю тебя» поспешно. Потому что этим словам нужно созреть внутри нас: в голове, в сердце, в селезёнке, в пятке — везде. «Зелёное ничего» будет лишь горчить на языке. Или даже приносить боль — кто знает. В первую очередь тому, кто это «зелёное ничего» произносит. Но есть обратная сторона ожидания созревания: плоды имеют свойство перезревать. Их нужно вовремя срывать. На мгновение опоздал — и ты потерял свой долгожданный плод. Феликс уже бесконечно долгое время пытается понять, какой момент — его «вовремя». Щелчок — чайник вскипел. Юноша поднимает на него взгляд. Чайник нагрел воду до температуры кипения — момент идеального созревания, определённое «вовремя». Так просто, что даже смешно. Было бы в разы проще, будь у чувств какая-то система отсчёта, как градусы или минуты. Феликс тепло усмехается своим мыслям и приступает к завариванию чая, свободно ориентируясь во всех шкафчиках и баночках в квартире друга: за крайней левой дверцей заварочный чайничек, полкой ниже — листовой зелёный чай и сушёные фрукты и специи; кидает в чайник несколько листьев, дольки апельсина, сахарные звёзды и лепестки кокоса; наклоняется ближе, чтобы чётко видеть, сколько наливает кипятка; закрывает крышкой и достаёт из ящика с посудой две простые белые кружки. Ставит всё на поднос и несёт в комнату Джисона, который уже обложился всевозможными печенюшками из своих закромов и с неподдельно счастливой улыбкой ждёт его. Феликс не может не улыбнуться в ответ. Когда он садится рядом, Джисон берёт его руку обеими ладонями и подносит к губам, благодарно целуя костяшки: – Мой чаёчный фей, – шепчет, – как бы я жил без твоего чая? – Делал бы сам, – пожимает плечами Феликс, совершенно не подавая виду, что его сердце пустилось в нервный пляс. Джисон посмотрел на него, покачал головой и: – Чай уже настоялся. Давай, я налью тебе. *** Ставит вымытую кружку на сушилку, берёт следующую, трёт губкой, ополаскивает, ставит рядом с первой. Принимается за остальную скопившуюся в раковине посуду. Неотрывно смотрит на свои руки в пене от моющего средства. – Ликсюш, – Хан, сидящий на столешнице рядом, болтал ногами в воздухе, – ты какой-то напряжённый всё время. Что-то случилось? – Напряжённый? Ты так думаешь? – грохочет тарелками вперемешку с шорохом потока воды. – Угум. Ответа не следует, поэтому Джисон, недолго думая, касается носком чужой голени — Феликс, наконец, обращает на него внимание. – Тебя озадачили мои слова? – прощупывает почву. Ли машинально хочет ответить отрицательно, но вовремя себя останавливает, понимая, что врать — плохо и нечестно. Кивает. – Хочешь об этом поговорить? Ты знаешь, я чувствителен к личным границам, поэтому ни в коем случае не заставляю- – Давай, – перебивает; заканчивает с мытьём посуды, вытирает полотенцем руки и встаёт напротив, опираясь о край обеденного стола. Джисон, терпеливо ожидая, оглядывает взглядом комнату и натыкается на часы, показывающие четверть третьего ночи — самое время для разговора по душам. Он настраивает себя слушать как друг, а не как писатель, чтобы не давать оценку мыслям друга и не воспринимать его как живой материал для своих работ. Это всегда вызывало некоторые трудности, но Джисон искренне старался выключить внутреннего писателя, когда дело касалось Феликса, — так он проявлял уважение и мог поддержать его. – Как ты понимаешь, что слова созрели в тебе? Внезапный вопрос озадачивает Джисона. – Есть что-то, что приходит тебе на ум, и ты садишься за текст? Как это ощущается? Хан зависает в мыслях, вспоминая подобные моменты; прокручивает последние сценарии в голове, прислушивается к ощущениям и начинает: – Нет какой-то чёткой мысли. Это просто чувство: оно в один момент приходит, и я иду писать. – На что оно похоже? – На лёгкую пустоту. Мне просто легко. И пусто. Такое «пусто», которое люди обычно заполняют едой или другими людьми. – А ты эту пустоту преобразовываешь? – Типа того. Мне легко, свободно, ничего не гложет, поэтому я чувствую, что готов писать. В остальное время я «готов» из чувства вины, что ничего не делаю. – Понял. На кухне повисает тишина; лишь изредка в открытое окно слышен гул моторов проезжающих мимо автомобилей. Джисон болтает ногами, горбит спину и крутит кольца на пальцах. Феликс стоит напротив и смотрит. Легко, свободно, ничего не гложет — вероятно, то влияние глубокой ночи, когда отпускают дневные заботы и баюкает тишина. Ночью легко дышится, ночью спокойно, потому что все спят, ночью не беспокоит то, как ты выглядишь со стороны — тебя попросту не видно. На кухне горит лишь часть лампочек, создавая освещённый полумрак. Легко, свободно, почти ничего не гложет. А может, и вовсе ничего. – Ночь — хорошее время, – произносит Феликс. Джисон поднимает голову и зачёсывает волосы назад: – Когда я с тобой — хорошее время. Всё своё внимание я отдаю тебе, и давление мыслей уходит далеко-далеко. После этого всегда пишется что-то хорошее. Феликс кивает, просияв улыбкой, смотрит в глаза Хана, и ловит себя на мысли: да, он его любит. Но ему по-прежнему сложно сказать, что это за любовь. Он просто любит. А нужно ли давать название, если всем хорошо? Словно подтверждая, Джисон протягивает руки, безмолвно приглашая в свои объятия; и Феликс подходит к нему, оказываясь в кольце рук и ног, и обнимает в ответ. В груди словно восход солнца — мягко согревающий, наполняющий спокойствием. Джисон целует через хлопок футболки плечо Феликса и опускается на него щекой, тихо вздыхая. Всё давно созрело и множество раз сказано — просто не так, как привыкли делать в обществе. Некоторые вещи не нуждаются в словах. Легко, свободно и ничего не гложет — Феликс чувствует, что у Джисона — так же.