сирень

      заснуть снова так тяжело. грудь сдавливает в тиски запахом поздней весны. сейчас все радуются теплому времени, пока хёнджин пусто пялит в потолок вечерами и ходит серым пятном. ему всего восемнадцать, а вся жизнь, как будто, осталась позади.       его в очередной раз под конец мая температурит, простуда бьет по вискам болью и ознобом. со страдальческим видом он поворачивается то вправо, то влево, и в итоге смотрит в свое заляпанное зеркало, что стоит напротив кровати. глаза его нездорово блестят, а руки шарятся в поисках телефона.       он опять перечитывает переписки с феликсом, потому что тревога так и захлестывает и смириться не получается. их у него много осталось, и он никогда не удалит, рука дрогнет. теперь он ищет в каждом сообщении предпосыл, в каждой ссоре грамм дополнительного смысла, в каждом «давай навечно?», которое он так любил говорить вместо трех заветных слов, видит ложь. как он мог так говорить и вечность превратить в жалкие два года? зовите хёнджина эгоцентричным мудаком, но он не понимает и не поймет никогда, за что ли феликс с ним так поступил.       хёнджин так сильно влюблён, был и будет. в бледное веснушчатое лицо, которое зацеловывал до момента, пока феликс не попросил бы пощады; в тонкие пальцы в его волосах, когда горячие поцелуи перекидывались куда-то под кадык, еще неумелые, мелкие багровые засосы; любящий, восхищенный и бесконечно искренний взгляд, когда хван в магазине брал его за руку, никого и ничего не боясь, с глупой улыбкой на удивленные взгляды прохожих. тупым ножом резали воспоминания обо всем: о пикниках в многочисленных парках, прогулках на скейтах, одной сигарете на двоих. пиво на баскетбольных площадках, горькое, под приторные поцелуи. хёнджин задыхался, его душило жесткой веревкой бытия.       — феликс это сделал, потому что был болен и имел суицидальные наклонности. тебе нужно его отпустить, — голос психолога никогда не внушал никакого доверия. он вообще специалистов подобной сферы теперь не переносил, считал, что своего феликса знал уж точно лучше. хван ведь знал все. что у феликса биполярное расстройство, что ему тяжело бывает в депрессивных состояниях и таблетки, порой, не помогают совершенно. казалось, что с годами они и вовсе перестали действовать. феликс рассказывал о халатности врачей-психиатров, о том, что вот скоро не выдержит самого себя и уйдет. делал он это шутливо, мол, «ха-ха, вот убьюсь, поймут что-нибудь, да?». сказать, что старшему было безумно страшно, — не сказать ни слова, одним из главных симптомов, в самом деле, являлась суицидальность. когда ли шутил о смерти, всем делалось до безумия пусто, особенно когда он фальшиво усмехался после того, как их отпускал.       хёнджину было непонятно. не понятно, почему пятого июня прошлого года феликс просто взял и выпал из окна, найден был случайным прохожим в луже собственной крови. почему он не подумал о том, как справится с этим хёнджин, когда услышит об этом или, не дай бог, узреет. как он будет рыдать взахлеб, кричать на родственников, чтобы оставили его в покое, и пытаться найти в себе силы выпрыгнуть следом, но стоять в оконном проеме и под слабостью своей прогибаться. он метался в агониях, потерял сон и аппетит и через пару месяцев был похож на живого мертвеца. первое время, выйдя на учебу, чувствительный хван просто начинал плакать без причины. смотря на когда-то ликсово место, на его шкафчик в коридоре и на кислые лица друзей. все долго пытались очухаться, а у хёнджина и вовсе не получилось.       сейчас же, спустя год, он чувствует себя пустым и плакать уже не может. теперь он головой поехал следом — намеренно ищет встречи с феликсом, видит его в толпе и цепляется в автобусе за светловолосые макушки. все это принимает за знак — они скоро встретятся. все так же мечтает повторить его ебаный подвиг, полный эгоизма и бездумности, словно не знает, что после смерти нет никакого перерождения, только гниение. пока еще смелости набирается нож себе в глотку воткнуть, сидит на скамейке и курит один. он уйдет, чтобы наверняка, пятого июня. обычно по вечерам он сбегал из дома от строгой матери, посидеть с беспризорником ликсом, понаблюдать за весенними цветениями. в особенности за сиренью под окнами многоэтажки, в которой жил хван. теперь же запах сирени вызывает головную боль и раздражение, рвать ее хочется и сжигать. мать его больше не держит дома — выходи куда хочешь, только стены не бей и не реви. в прошлом году сирень зацвела уже двадцать восьмого, небо было окрашено в красный закат, а сердце хёнджина — грустной улыбкой феликса. они тогда поцеловались на прощание и у хвана сердце сжалось почему-то, он обернулся и взглянул ему вслед. ему не хотелось, чтобы завтра, послезавтра наступали. он чувствовал, что феликс готовится уйти из жизни, и что был с ним недостаточно. сколько бы он не бросал друзей ради любимого парня, сколько бы не предлагал самые разные занятия, феликс только подтверждал — его он, конечно, не разлюбил. он разлюбил жить, жизнь и всё, что с ней связано. иногда необязательно быть в корне несчастным, чтобы захотеть отпустить себя.

«прости, джинни. ты же знаешь, это никогда не закончится. я обещал тебе навсегда, надеюсь, что мы когда-нибудь вновь встретимся. на том свете, может быть? я буду ждать, джин, я тебя так люблю».

      эта записка всегда будет под чехлом у хёнджина, он и уйдет с ней в кармане. ее передала мать феликса на похоронах. голова тогда сама опустилась, губы задрожали, его затрясло крупно то ли от июньской прохлады, то ли от того, как он теперь горел желанием пойти за ним. молодой и глупый, он хотел быть похоронен вместе с любимым человеком, хотя бы неподалеку, чтобы призрачными руками вновь его лицо трогать и плакать от счастья.       ли приходил к нему однажды во сне, звал к себе, и после этого хван решился. всем и так было ясно, что он обезумел, но никто не ожидал, что спустя год на том же кладбище, пятого июня, оплакивать будут не только лишь годовщину с момента смерти феликса, но и ебанутого хёнджина, который все же смог напороться на нож.       на прощание он оставил только одно: «передайте психологу, что я не отпустил».