Девушка из музея древностей

Дождь по ночным окнам, затянувшийся и унылый,— самое время от души поплакать. И даром что лето и тепло; да и дождь несерьёзный, косые капли. Зачёт по французскому отнял все силы; даже не сам зачёт, а учитель французского, Жан (не называть же его Иваном Евгеньевичем, когда у него такой баритон и такие ладони — век бы любовалась изысканными голубоватыми венами на его руках; он всегда сплетает кисти в пальцах, красивых и музыкальных, сидя за столом и глядя на тебя внимательными серыми глазами). Все девочки из группы его зовут Жаном за глаза, а особенно смелые и лично: мсье Жан. Нарочно пошла отвечать последней; очень хвалил, а потом попросил остаться и, гуляя с ней неторопливо сумрачными коридорами университетского корпуса, расстроенно рассказывал, что никак не может ответить взаимностью на симпатию, потому что его сердце — mon cœur, он так и сказал,— уже прочно занято, и этого не изменить. Несмотря на горестные чувства, девушка оценила поэтичность отказа и верность его чувств; поэтому для порядка лишь немного потёрла глаза и шмыгнула пару раз носом в уголке, наводя перед зеркальцем порядок в шоколадных своих волосах и ворча вполголоса: «Мон кёр апроприе!» Зато вечер был чудесным. Весь день небо хмурилось, облака плыли то сиреневые, то с тяжёлым синим брюхом, а под вечер стало красиво, сквозь листву струился мандариновый свет, небо к закатному часу расцветилось грейпфрутовым и малиновым, и хотя тяжесть в воздухе всё нарастала, не любоваться этим светом было бы преступлением. Его хотелось впитывать, девушка не могла наглядеться, и была бы возможность, набрала бы полный бокал такого тёплого света и выпила без остатка. Именно тогда, в момент самого возвышенного любования, пришло сообщение от Алины, близкой подруги; та печально поведала, что приходится переезжать совсем в другой город, звала на прощальную вечеринку, но обе понимали, что это лишь немного смягчит вечную грусть и расставание. Надо было, однако, обдумать, что надеть на вечеринку: на ней будут только самые близкие подруги, поэтому нельзя ударить в грязь лицом. И почему, стоит только привыкнуть к человеку, он тут же уезжает, расстаётся, придумывает ещё какую-нибудь несносную чепуху? Оставалось только сидеть у себя в комнате и грустить. Последней каплей стал творожок с вишней, до которой девушка была большая охотница; творожок оказался просроченным и ужасно невкусным, пришлось его выкинуть и усесться на кровать, уткнувшись носом себе в коленки. А тут ещё тяжесть вечерняя предгрозовая наконец пролилась дождём, и в воздухе расплескалась печаль, поэтому девушка и почувствовала потребность наконец-то разреветься, совершенно не сдерживаясь — в ритме косо падающих струй, до красного носа и опухших глаз. Экзамены и зачёты закончились, друзья до сих пор присылают поздравления, и это только добавляет масла, остановиться трудно; приходится выпить стакан студёной воды, чтобы было чем дышать. Чтобы отвлечься, девушка моет посуду, прибирается на столе после сессии — всегда стихийное бедствие, бумаги и тетради везде, даже на полу и на кровати; пора разобрать почту, и там обнаруживается свежее письмо. Пишут из кафе, где она подрабатывает; просят прощения, но с сожалением признаются, что в её услугах в ближайшее время не нуждаются. Мама на дежурстве, Алине жаловаться как-то неприлично — сам факт её будущего переезда уже как будто отдалил их. И девушка сидит одна дома и горюет, дождь плачет окнами, от тихого слякотного звука капель по асфальту хочется снова разрыдаться, но подушка и так уже мокрая. Всё валится из рук, и приходится удерживать себя от глупых поступков: нарисовать что-то гадкое в любимой книжке, порвать бумажный дневник, где писала красивые откровенные стихи. Звонит телефон; девушка достаёт его из-под подушки — номер неясный, незнакомый, какой-то до обидного обычный, и девушка сердито сбрасывает звонок. Она пальцами чувствует, что телефон зазвонит снова, и не ошибается: когда раздаётся звонок с того же номера, она медлит, но берёт трубку: — Слушаю… — Привет, Пальмира! Щёки девушки медленно покрываются румянцем. Подруги зовут её Мирой, новые знакомые удивляются и недоверчиво переспрашивают; в школе имя доставляло мучения, потому что глупые одноклассники звали Пальмой и Бананом, особенно в тринадцать лет, когда она начала вытягиваться ввысь и сутулиться из-за этого,— мама восхищалась её ростом и стройностью, школьники издевались. Даже в университете мало кто знает её полное имя: преподаватели предпочитают фамилии, остальным всё равно. — Привет. Откуда… — Погоди. Давай играть? Голос на том конце мягкий, девичий, но чуть с песочком, до того тёплый и лёгкий, что неожиданно мурашки по щиколоткам и выше. Девушка забирается на постель с ногами и укрывает ступни покрывалом. — Если я угадаю, что ты сейчас делаешь, пойдём гулять. На пять минут, просто подышать свежим воздухом. У меня тут кофе с вишнёвым суфле. Тебе вроде нравится? — Откуда ты знаешь? — Да потом расскажу,— смеётся в телефоне девушка.— Давай? Ты вся заплаканная, даже подушка мокрая, хочется снова пореветь, но гордость не даёт. Сидишь на кровати, чуть укрывшись. Тебе не холодно, просто не слишком уютно. В этом мире, где всё плохо.— Она говорит серьёзно, но Мира всё равно слышит в её голосе лёгкую улыбку.— Не знаешь, что делать, даже любимую книжку забросила подальше. Ну как, угадала? Идём гулять? — Ты… кто? — Я тебе всё расскажу, обещаю.— На этот раз голос совершенно серьёзен. Тембр какой-то джазовый, думает Мира. Щёточками по барабану, тихий звук. И клавиши тихо. Мурашки теперь бегут по плечам. Сопротивляться этому голосу сложно.— Жду тебя на детской площадке под грибом. Девушка знает этот жестяной гриб. Краска на нём уже едва видна, но он родной. Играла под ним в песочнице в глубоком детстве, но до сих пор воспоминание о влажном осеннем песке на ладошках. Вздохнув, Мира натягивает шорты, меняет домашнюю футболку на уличную, приличную, померанцевых оттенков с окситанскими надписями; обувается и, чуть не забыв телефон, спускается во двор. Дождь только из дома кажется неприглядным. В воздухе тепло, лужи в отблесках ночных окон. Неожиданно ей закрывают глаза ладонями и тихо смеются — тот самый голос по телефону, его невозможно не узнать. — Привет, ивушка плакучая! Как хорошо, что в темноте мурашки на ногах никто не будет разглядывать. Почему некоторым достаются такие волшебные голоса? — Привет. Всё это ужасно странно,— в голосе Миры океаны сомнения. — Просто посмотри. Подними голову чуть выше. Девушка берёт Миру за руку, ведёт чуть в сторону и поворачивает за плечи. Шумит дерево, тучи расходятся, и леденцовая луна появляется в высоких ветвях, как на древнем свитке. «Когда мои песни утихнут, растают, как пена прибоя, когда мне захочется плакать, я снова взгляну на луну в этих юных ветвях»,— удивительная девушка читает ей тихо, бережным своим голосом. «Это с древнекитайского. Смотри, сколько у меня таких лун». Она высыпает Мире в ладони целую пригоршню карамелек точно такого же цвета. «Посмотри на просвет!» Теперь руки все липкие, но Мира улыбается, любуясь сквозь нежно-персиковую карамельку на свет фонаря — это неожиданно красиво. Пригоршню конфет они высыпают в бумажный кулёк — мягкое воспоминание из детства. Обе оттирают ладони влажными салфетками. — Ты обещала кофе,— она впервые смело смотрит в глаза своей собеседницы. — Сейчас. Держи! Два стаканчика стоят на краю песочницы. Девушка подхватывает их и один вручает Мире. Стаканчик ещё горячий, но это приятно. Доски старой песочницы мокрые, поэтому садятся на самый краешек, вытянув ноги. Пенка на кофе кажется золотистой в отблесках разноцветных окон. Девушка трогает её за руку и кивает снова вверх: — Смотри, третье окно слева: там гладят платье. Завтра вечеринка по поводу выпускного. А там розовый свет в окнах, значит, много растений. А вот тут необычный оттенок у штор, как свежий салат. — Знаешь, что? Есть хочу. От переживаний проголодалась. — Идём! — Девушка вскакивает, чуть не расплескав кофе, хватает Миру за руку, и они быстрым шагом, не стесняясь луж, шлёпают по мокрой улице к ближайшему ночному кафе. Горячая лапша пачкает нос и подбородок, и от этого почему-то уютно. Мира не сразу поняла, что они в том самом кафе, откуда ей сегодня прислали печальное письмо; они зашли с другого входа, заказ делала её новая собеседница, пока Мира смущалась, не зная, что сказать знакомой официантке Даше. Она берёт салфетку и вытирает спутнице подбородок, весь блестящий в бульоне и соусе. Они смеются, и Мира тайком разглядывает её — такую светлую, почти прозрачную, как свежая вода. Глаза неправдоподобно синие, даже в жёлтом свете лапшичной; воздушные волосы волнами по худеньким плечам, по голубой рубашке с подвёрнутыми рукавами, цветом — неба, омытого утренним дождём. Мира вспоминает, что час назад извела десяток бумажных платочков, а сейчас глаза тоже щиплет, но слёзы какие-то приятные. — Ну ты чего! — теперь девушка напротив вытирает ей слёзы, едва не опрокинув коробочку с остатками лапши. — Да я не знаю, просто... Удивляюсь. Откуда ты вообще узнала? — Пролетала мимо на метле, увидела в окно, что ты плачешь, вот и решила тебя чуть-чуть развлечь, — светловолосая девушка мягко улыбается. — А если серьёзно? — Мира проводит ладонью по столу. Сколько раз она его протирала после ухода посетителей. А сейчас деревянная поверхность кажется ей приятной на ощупь. — А если серьёзно, то стены в подъезде слишком тонкие. А зная номер квартиры, легко узнать и номер телефона. Не сердись. — Я — сержусь? Мне кажется, я скоро светиться начну, мне так легко сейчас. — Это хорошо. Идём! Девушка оставляет деньги на столе, хватает её за руку и тащит на улицу. Даша что-то говорит вслед, но Мира уже не слышит, и дверь звенит колокольчиками. Прямо под дождём музыканты — две девушки с гитарой и маленьким синтезатором («Как Кэрол и Тьюсдей, да?» — шепчет Мире спутница) и с ними молодой человек с барабанами, тихими, со щёточками; он в ковбойской шляпе и с сигаретой в зубах («И ковбой Бибоп»,— улыбается ей Мира). Звук бархатный, музыка незнакомая и волнующая, а потом песня, которую Мира очень любит. «Close to you» — так нежно играют, почти эфемерные в ночном блестящем разноцветном воздухе, и даже капли дождя стучат по клеёнчатому полосатому навесу в ритме мелодии. Мира поражённо глядит, как девушка сбрасывает кроссовки и танцует босиком под их музыку, кружится, наступая в лужи, и редкие прохожие останавливаются и тихо хлопают в такт песне и её движениям, улыбаясь, а потом снова спешат по своим неведомым ночным делам. А Мира смотрит на её мокрые блестящие ноги, все в разноцветных бликах, и всё это кажется ей очень красивым и трогательным. Девушка, поймав её взгляд, улыбается. Между песнями Мира, решившись, подходит к гитаристке и спрашивает: «Можно?» Берёт гитару, перебирает струны, вспоминая мелодию ночных музыкантов, разукрашивает её рисунками из любимых песен, и все вокруг восхищённо замирают. — Давно не брала в руки гитару...— тихо говорит она. Берёт низкие аккорды, тёплые и доверчивые, и даже дождь на мгновение замирает. Босоногая девушка садится на корточки и смотрит на неё блестящими глазами снизу вверх. «Потрясающе...» — одними губами произносит она. Пальмира тихо поёт: «Ain't you frozen?» И её спутница снова улыбается, качает головой; она подхватывает кроссовки, берёт Миру под руку, и девушки долго машут музыкантам руками, оборачиваясь, и идут к набережной — миллион скользких ступенек, но все вниз, поэтому наперегонки, хватаясь друг за дружку, чтобы не упасть, и это тоже смешит. Они садятся на корточки на самом краю и смотрят, как капли дождя рисуют узоры пузырьками на волнах. Взмахнув светлыми волосами и заправив прядку за ухо, девушка спускается по ступенькам ещё ниже, стоит по колено в воде — на ней короткая широкая юбка, а рубашка, влажная и тонкая, небрежно застёгнута и заправлена, но это только добавляет ей воздушности. Она протягивает руку — Мира, заворожённая, тоже разувается и спускается к ней. Река плещет волнами, подбирается к юбке и шортам, дыхание перехватывает, и дождь расходится, а они стоят в воде, задрав головы вверх и жмурясь, вытирают глаза, улыбаются друг дружке, и девушка обнимает Миру; странные эти объятия, когда обе мокрые до нитки, и с неба водопады, но почему от этого так легко и хорошо сейчас? Мира, не выдержав, целует её в щёку, и девушка улыбается с пониманием, вытирает ей мокрые шею и щёки, хотя это бесполезно: дождь всё льёт и льёт, вода пузырится и волнуется, одежда давно промокла насквозь. Мира сжимает ей ладонь, и девушка понимает её без слов: они выбираются на берег, хватают на бегу сумочки и кроссовки и прячутся под дерево; там относительно сухо, но в траве босые ноги мёрзнут, а натягивать обувь, насквозь промокшую, даже подумать страшно. — Нам бы обсохнуть,— говорит Мира нерешительно.— Может, ко мне дойдём? — У меня есть идея получше. Они идут, взявшись за руки, и фыркают от смеха, глядя друг на дружку — обе мокрые с ног до головы, одежда липнет к телу уже совсем неприлично, и волосы непослушные на носу, на щеках, везде; обувь — жалкое зрелище, а под ногами брызги во все стороны. Дождь поутих, изредка только напоминает о себе, но лужи по щиколотку — раздолье, уже привычные и удивительно тёплые. — Теперь ты ивушка мокрая, но уже не плакучая. Это радует. Вообще вода — это моя родная стихия. Не знаю, как тебе, а мне нравится. — Да я тоже не против. Мы что, в музей идём? — уточняет Мира, конечно, в шутку, когда они сворачивают на улицу Юности, маленькую, зелёную и свежую. — Не поверишь, но да. Только надо будет пробраться не через главный вход. Чтобы сигнализация не сработала. — А зачем нам туда? — Ближе, чем к тебе домой. — Ладно, просто доверюсь тебе. Девушка, снова попытавшись убрать с лица мокрые светлые волосы, одобрительно улыбается Мире. «Музей древностей» — монументальные буквы на всю ширину фасада, и сам музей монументальный; девочки, кто был на экскурсии, шутили, что туда мамонта можно завести, и он затеряется в залах. В ночном воздухе, пропитанном влагой, огромное здание тоже кажется призрачным миражом — неудивительно, если однажды ночью сто лет назад принесло волной с другого берега; да и город теперь кажется пустынным. Через пожарный вход оказалось пробраться совсем легко, только проржавевшая металлическая лестница под босыми подошвами ребристая и холодная, так что взбегают ко второму этажу и, поджав пальцы, стоят и возятся с непослушной неприметной дверцей; светловолосая удивительная спутница быстро расправляется с замком — «Взломщица!» — шепчет ей Мира,— «Полезный навык!». В коридорах темно и гулко, зато сухо, и воздух тёплый. Ладонь Миры в прохладной ладони девушки, и та бесшумно шагает вдоль стены, потом, нащупывая ногами ступеньки, они спускаются куда-то вниз, где едва мерцают далёкие огни из тусклых окошек. — Посвети мне,— тоже шёпотом. Мира копается в сумочке и включает фонарик на телефоне, и девушка, присев на корточки, колдует с латунным замком, а через несколько мгновений раскрывает дверь, стараясь не скрипеть: — Проходи,— и тянет за собой. На столе в неясном синем сумраке находят лампу; девушка зажигает её, и комната озаряется спокойным красно-оранжевым светом, пляшущим, и тени на стенах тоже танцуют, зато не так тревожно. — Тут можно посушиться. Никто не увидит и не услышит. — Сюда точно никто не зайдёт? — голос Миры предательски дрогнул, но она откашливается, чтобы не показаться последней трусишкой. — Точно-точно. Ну, будем на это надеяться. Девушка деловито включает электроплитку в углу и греет чайник, пузатый, закопчённый, с выцветшими рисунками на боках, которые уже напоминают рисунки первобытного человека. Всё правильно, думает Мира, это же музей древностей. Девушки вытирают ноги влажными салфетками: «Ужас, пока бежали, не думала, что они такие чумазые!»; потом Мира, съёжившись, наблюдает, как её загадочная спутница копается в шкафчике в углу и достаёт оттуда два покрывала, клетчатых и увесистых. — Вот, держи. Пока одежду просушим. Она включает обогреватель в углу, и по ногам разливается долгожданное тепло. Мира шмыгает носом и понимает, что успела ужасно промёрзнуть. Не заболеть бы, обеспокоенно думает она, будет глупо летом… Девушки чуть смущённо раздеваются каждая в своём углу и заворачиваются с головы до ног в покрывала, колючие, но блаженно тёплые и сухие. Одежду и бельё изобретательно развешивают по всему обогревателю; он потрескивает, но мирится с этим. Чайник булькает, сердится и кряхтит, даже когда его выключают; пока Мира наливает чай в две маленькие чашечки, вторая девушка, вполголоса ругаясь на волосы, которые лезут всюду, находит сладкие сухари, и, кажется, вкуснее них сейчас нет ничего на свете. — Это что-то типа комнатки смотрителя? — Ага. — Надеюсь, ему не придёт в голову прийти сюда ночевать. Светловолосая, снова заправив прядь за ухо, загадочно улыбается. Они сидят рядом на широкой койке, заправленной тускло-зелёным покрывалом. Вместе пить чай хорошо и спокойно. Он с какими-то давно забытыми ароматом и вкусом — когда с классом в детстве ходила в поход, и когда папа брал с собой на работу, из термоса пили чай с таким знакомым вкусом; «чай с воспоминаниями», — думает Мира и разгрызает сухарик с орешками. Чай согревает изнутри, и масляный обогреватель уютно гудит и щёлкает. Чайник на остывающей плитке живёт своей жизнью, а на стене мерно отсчитывают секунды старенькие часы с нарисованным корабликом. Слова тоже отогреваются, и девушки болтают обо всякой всячине. — И всё же, почему в музей? Как будто ты знала, что тут есть такая комнатка… — Знала,— серебристая воздушная девушка смеётся, поправляя покрывало, которое всё пытается сползти с голых плеч. Смех у неё мягкий, тихий, как будто пёрышком по спине провели. Мира незаметно под покрывалом растирает ноги, чтобы прогнать досадные мурашки. — Серьёзно? Вот ты даёшь. А откуда? — Ну догадайся с трёх раз. — Сдаюсь,— не верит Мира.— Ты же не хочешь сказать, что работаешь тут? — В точку. Совсем рядом с рекой, поэтому и устроилась сюда. Работаю и живу. Река в двух шагах, чайник, обогреватель, покрывала и куча книг,— она кивает на полки, забитые старыми томами, стопками в несколько рядов.— И радио. Что-то ещё нужно? — Ничего себе. Вообще, тут уютно. И… Действительно, а что ещё нужно? — Мира задумывается.— Компьютер? Одежда? Холодильник? — Холодильник под кроватью, он ручной и непритязательный. Компьютер в голове, мне хватает. Одежда — да, иногда я могу себя побаловать. — Слушай. Стыдно, но я ни разу не была в этом музее. — Ты серьёзно? — девушка распахивает глаза, и без того огромные.— Не сильно интересно? — Да нет, почему? Просто не было случая. А ещё всегда что-то не складывается. Пока все были на экскурсии в классе, я разболелась. А потом университет, заданий по уши, никуда и не сходишь. — Идём, я тебе устрою экскурсию. Девушка вскакивает и тянет за руку Миру; Мира, пытаясь придержать покрывало, неловко спрыгивает с кровати и торопится вслед за хозяйкой — та взяла фонарь с танцующим язычком огня, уверенно идёт и крепко сжимает ладонь. «Осторожнее, тут порожек».— «Ай! Я уже заметила». Масляного фонаря вполне хватает для залов; так даже таинственнее и интереснее. Они вдвоём, завёрнутые в покрывала, неслышно ходят по музею и рассматривают саркофаги с загадочными древними надписями, обломки колесниц, кости, украшения, посуду, остатки глиняных строений. Дурачатся рядом с чучелами загадочных животных, здороваются за лапу со свирепым медведем, но он нисколько не против. — Никогда не ходила по музею босиком.— В залах прохладно, но пол согретый. — Ничего, тут чисто, вечером уже убирались. — Да просто непривычно. Но удобнее, чем на каблуках, особенно когда залы такие огромные. После пятого зала Мира просит пощады: — Я пока переполнена впечатлениями, и ещё тут слишком много саркофагов. Тебе не страшно тут ночами? Девушка пожимает плечами и едва успевает поймать край покрывала. — Даже не думала об этом. Скорее, интересно. Я читаю про них, перевожу надписи. Иногда бывает неожиданное. Вот смотри, тут по-египетски написано имя, а потом: «Не приближайся, съем тебя на завтрак», а все думают, что это его церемониальное прозвище, и читают без перевода. Мира хихикает: — Если буду работать в офисе, сделаю себе табличку с такой надписью. Они сидят, вытянув голые ноги, на бархатной скамеечке. — Это священное место,— серьёзным тоном повествует девушка,— на эту скамеечку имеют право садиться только музейные бабушки, которые зорко глядят, как бы кто не стащил мумию или колесницу. У них спицы и вязание, наделённые магической силой, они читают мысли, а от скамеечки напитываются колдовством. Так что мы преступницы. — Я ведь поверю. — И правильно. Сколько ты меня знаешь, я тебя хоть раз обманывала? — Часа два тебя знаю, но пока ни разу не обманывала, тут не поспоришь. А мы колдовством напитаемся? — Мы ведь не бабушки, и вязания у нас нет. — Кстати, камеры тут в залах есть? А то ты так смело поправляешь на себе покрывало,— замечает Мира, кивая на раскрытую грудь девушки. — Есть,— беспечно говорит та, укутываясь в покрывало плотнее,— но на них даже днём ничего не разглядишь, а сейчас и подавно. Заведующий пожадничал и не стал покупать хорошие. О, смотри, видишь синее панно? Навуходоносор с папой Набопаласаром играют в шашки, а кто проигрывает, забирается под стол. История об этом стыдливо умалчивает, считает их свирепыми правителями без слабостей, а они ведь тоже люди. Просто не всегда гуманные. Мира улыбается. Она чувствует умиротворение. Неожиданно она вспоминает про Жана и рассказывает своей новой знакомой. Девушка сочувственно слушает, а потом спрашивает: — Сильно расстраиваешься сейчас? — Сейчас уже нет. Как волной смыло. — Видишь, почему мне так нравится жить у реки. — И гулять босиком под дождём. — Точно,— кивает девушка, осторожно поправляет волосы, чтобы одеяние не развернулось, и снова прячет руку в складках тёплой ткани.— Все плохие мысли вымывает начисто. Ты отдохнула? — Ещё экскурсии? — испуганно спрашивает Мира. — Да нет,— девушка смеётся.— Идём, у меня там вишнёвое вино припрятано. — Я подумаю, не устроиться ли мне тоже смотрителем в музей,— одобрительно сообщает Мира. Девушка фыркает, берёт её за руку, и обе пересекают огромные залы. — Правду девочки говорили, тут мамонта можно незаметно поставить. — И точно, мамонта я тебе забыла показать. Мира расширившимися глазами смотрит на неё: — Ты серьёзно? Древнее лохматое чудовище собрано по частям, и девушка подробно рассказывает, что настоящее, а что — фантазия учёных. Мира думает, что и сама похожа на барышню из первобытных времён, босоногая и завёрнутая в кусок ткани. — Согласна, элегантно смотримся,— спутница словно читает её мысли. В каморке откуда-то между стопок книг она достаёт пыльную бутылку с армянскими буквами на наклейке. «Берегла для особенного случая». Мире тепло от этих слов. Вино с ароматом спелой тёплой вишни, полежавшей в полуденные часы на деревянных досках старого стола — от одного только глотка в голове лето, трава щекочет пальцы ног, и воздух пропитан мёдом и солнцем. «До чего вкусно…» Сейчас бы лежать в горячей траве, жмуриться на солнце и перебирать нежные цветки вьюнков. На несколько минут жаркое солнце является во сне — девушка ныряет в сон и явь по очереди, расслабленная вином и теплом. Покрывала обнажают плечи и колени, но сейчас Мира скользит по ним взглядом спокойно, и разговор — как неторопливое журчание ручья, тихо сверкающего на солнце драгоценными огоньками. Обогреватель давно устал и выключился, и чайник, надувшись, успокоился в углу, но в комнате тёплое марево, прогретый воздух качается волнами, и Мира, в голове которой мелодии и слова сплетаются в разноцветные мозаики, танцует, не вставая с постели, и задевает кончиками пальцев девушку, отчего смешно смущается. — Кстати, у меня есть пара длинных футболок — в покрывале не слишком удобно. Если ты согрелась, конечно. — У меня внутри сейчас столько тепла, что можно города обогревать,— нараспев отвечает Мира, и девушка протягивает ей бледно-жёлтую футболку. Мира с восхищением рассматривает нежный оттенок и ощупывает пальцами мягкую ткань. Сейчас получается без смущения избавиться от покрывал и переодеться рядом прямо на кровати — вино виновато, конечно, или просто тепло, или полна ощущений. Отблески огня на теле, и светлая девушка рядом, занавесившаяся волосами, кажется янтарной статуэткой, совершенная от нежной линии губ до пальцев ног. А ткань скользит по обнажённому телу мягким электрическим разрядом, по груди особенно чувствительно, тонкая и ласкающая. И пахнет цветками магнолии — мимолётная мысль щекочет: так же пахнет кожа её новой знакомой или это такой кондиционер для белья? Не проверишь же. Девушки натягивают футболки на бёдрах. — Что-то я думала, они длиннее,— озабоченность в голосе, и Мира смеётся: — Зато ноги в них бесконечные. Янтарная девушка вытягивает ноги и рассматривает их: — Точно. Но у тебя длиннее. — В детстве я стеснялась своего роста. — Хорошо, что ты сейчас не сутулишься из-за этого,— девушка с улыбкой откидывается на подушки у стены, подтягивает к себе одну ногу и обнимает себя за коленку. Мира прищуривается: — Ты как будто обо мне всё знаешь. — Скорее догадываюсь. — Про имя тоже догадалась? — Пальмира… До чего красивое имя. Город тоже был красивым. Тебя в честь города назвали? — Папа очень любит античные времена.— Мира прикидывает, что папа вернётся из экспедиции ещё месяца через три, когда она уже перейдёт на третий курс. — Его можно понять. — А как тебя зовут, я до сих пор не знаю. Девушка встряхивает волосами — они красиво переливаются хрусталём в колеблющемся свете лампы: — Майя. Три тысячи лет назад на одном из языков это слово обозначало просто «вода». — …Я могла подозревать, что у тебя не может быть обычного имени. — Кто бы говорил! Майя поправляет на ней футболку, легко касаясь пальцами открытых ключиц — ворот слишком широкий. — А ведь скоро уже будет светать. Она легко спрыгивает с кровати и отодвигает тяжёлую штору — город за окном цвета пыльной розы, туманно-голубые дома едва подсвечены нежным. Мира, неслышно остановившись рядом с ней, молча любуется городом. — Сейчас всё кажется прекрасным, да? Мира, сглотнув слёзы, кивает. — У тебя снова глаза на мокром месте,— укоризненно говорит хрустальная Майя и дотрагивается пальцем до кончика носа девушки.— Ну куда это годится. Идём встречать рассвет на крыше? — Так не бывает,— в нос говорит Мира.— Кофе, лапша, музыка, этот твой танец. Вода, музей, и этот рассвет. Почему это всё? Ты так вовремя пролетала мимо моего окна. Губы Майи трогает едва заметная улыбка. Она спрашивает: — Вспомнила: ты ведь хорошо играешь на гитаре. А что с твоей случилось? — Старенькая совсем была, рассохлась, стала непригодной. Я так горевала, когда пришлось её выкинуть: ремонт был бы дороже, чем купить новую. — Вот как. Мира кивает, всё так же глядя в окно. Верхушки домов бледнеют, облака куда-то несутся, как в фильме, а ногам тепло, и плечам тепло, и грудь поднимается высоко. — Пальмира. Закрой глаза и не подсматривай, пока я не скажу. Девушка послушно зажмуривается и для убедительности закрывает глаза ладонями. Майя возится где-то неподалёку, раздаётся тихий стук — такой стук может быть только… — Открывай! Мира поворачивается и застывает: — У тебя тут и гитара есть! Гитара совсем небольшая, тёплого голубого оттенка, почти бирюзовая, как море в солнечный день, если прикрыть глаза и смотреть на него сквозь ресницы. — У тебя,— поправляет Майя.— Это подарок. Я хочу, чтобы ты на ней сыграла. — Подарок? Мне сейчас трудно дышать будет,— признаётся Мира. Она не решается взять гитару; она делает шаг вперёд и крепко прижимает к себе девушку, уткнувшись ей в шею носом. Аромат всё-таки от её кожи, думает она. — Опять ты плачешь, ну что такое… У меня сейчас футболка будет мокрой,— жалуется Майя.— Давай-ка возьмём гитару и вино, заберёмся на крышу. Обещаю, там будет красиво. Тихий звук струн в предрассветном воздухе совсем не такой, как дождливой ночью или в тесной комнате. Звук разлетается маленькими звенящими искрами из-под пальцев Пальмиры; она тихо перебирает струны, пробует мелодии на ощупь, на вкус, придаёт им аромат цветков магнолии и жасмина. Колючие клетчатые покрывала положили прямо на влажную крышу — поднялись бегом, босиком на четвёртый этаж, по лесенке забрались вверх, вдыхая огромный чистый воздух. В тонких футболках мурашки везде, и от бережных нот горстями тоже мурашки у обеих — Мира устроилась поудобнее, Майя перед нею на коленях. От гулких волнующих нот к чистым и высоким серебристым звукам, от плавных тихих волн к набегающим волнам морским, и в паузе Мира берёт из рук девушки бокал, делает глоток вишнёвого вина, смотрит на влажную полоску вишнёвого неба на восточной стороне и снова играет, не в силах отпустить гитару. Задумчивые риффы соскальзывают с крыши и плывут по улицам просыпающегося города, а слова сплетаются с тёплым ветром. Её голос чистый, как берег реки после дождя, где не остаётся печалей. Тембр голоса и тембр струн заодно, а Майя, замерев, погружается в звучание и не отрывает огромных глаз от девушки. Отблески светлеющего неба делают её глаза ещё более синими, совсем неправдоподобными, но такими сияющими, что Пальмира гладит струны, нежно касается, прикрывая веки, отпускает голос на волю — ему есть где кружиться и окутывать собой, с ветром вместе, с тихим звоном. Когда она раскрывает глаза, Майя, уютно свернувшись, лежит рядом, и на лице её такое умиротворение, что Мира, дотянувшись, проводит ладонью по её волосам, расправляя их — как обычно, спутанные и непослушные. Майя улыбается и одними губами произносит: «Спасибо». Начинают петь птицы где-то внизу, в ветвях. — Видишь оставшуюся звезду? Мира кивает. Звезда акварельным пятнышком растворяется в светлеющем небе. — Я бы хотела там оказаться,— голос Майи сейчас особенно шероховатый и далёкий, и Мира прижимает ладонь к груди. — Не удивлюсь, если ты оттуда как раз. Ты космическая. Майя садится и расправляет ей прядки волос на висках. — Ты для меня столько делаешь,— задумчиво говорит Мира, поставив гитару рядом и прижавшись щекой к грифу,— как мне тебя отблагодарить? — Ты играешь для меня одной. Мне больше ничего не нужно. Мне приятна мелодия, это даёт силы. Я питаюсь мелодиями. — Опять ты не можешь говорить серьёзно… То ты ведьмочка на метле, то богиня доброты, а теперь питаешься музыкой. Девушка с далёкой звезды? — А если я всё это говорю серьёзно? — улыбается та. — Вот что,— вспоминает Мира,— наша одежда наверняка уже высохла. Майя понимает её без слов; в комнатке внизу они переодеваются в тёплую сухую одежду — обогреватель за ночь постарался на славу. Натягивают кроссовки, и Мира не может расстаться с гитарой, ей всё время хочется коснуться струн; «Обязательно бери её с собой», и глаза Миры сияют благодарно. По шаткой пожарной лестнице спускаются в город, который уже оживает, напевает что-то себе, шумит поливальными машинами — ночной дождь своим чередом, а поливальные машины по расписанию — Майя подбегает к ним, а когда струи воды орошают её, взвизгивает и отбегает — Мира смеётся: она бы тоже не прочь, но гитару прижимает к себе, жаль будет намочить. Город маслянисто пахнет мокрой листвой и опавшими веточками под ногами; шаги на пустых голубых улицах отдаются, как в кино. Поймав гулкое звучание старых водосточных труб, Мира играет в тон, оплетает духовые серебристой паутинкой мелодии, и Майя, обняв её сзади за плечи, зарывается носом в волосы и говорит своим невозможно тёплым голосом: — Как ты меня наполняешь этой музыкой. — Уху щекотно,— ёжится Мира, но улыбается и снова играет. Они обе бросаются к ранней бабушке, растерявшей все свои яблоки из порвавшегося пакета, помогают собрать — в ближайшем круглосуточном магазине Майя скупает все пакеты; посадив бабушку на утренний троллейбус, ещё не до конца проснувшийся, обе ворчат: «И не спится в такую рань!» А потом смотрят друг на дружку и смеются. Устроившись по-турецки на ступенях какого-то закрытого торгового центра, поют вместе на французском под тихую гитару Пальмиры; идут тенистыми улицами, находят птенца, мокрого и сердитого, и относят его на ближайший газон — ему ещё учиться летать, а на асфальте приземляться жёстко, и он удивлённо осматривается и отряхивается. Вороватый кот где-то тенью проскользнул в подворотню, и девушек охватывает беспокойство за птенца, но кот спешит по своим делам. На набережной нежные краски всюду, и цветы ещё мокрые, блестят в утренних лучах. Вода стала выше, плещется по ступенькам, ноги в каплях брызг, и через десять минут девушки согреваются карамельным кофе. Сонная продавщица в кофейной будке удивляется, почему они такие бодрые. Солнце светит вовсю, хотя ещё только семь часов утра, и Мира, довольная, собирается что-то сказать, но Майя берёт её за плечи: — Слушай, мне на работу пора. Музей скоро открывается, мне нужно добежать, подготовиться. Пора прощаться. Это большая неожиданность. Мира сникает, сжимая гриф гитары: — Ты так сказала «прощаться»… В сердце что-то неприятно кольнуло. — Ивушка, у тебя есть гитара и солнечный день. Требуется провести его отлично. Справишься? «С тобой было бы проще»,— думает Мира, хмуро глядя на носки своих кроссовок. Они в светлых пятнышках: ночью им пришлось нелегко. Вместо вкуса вишни и кофе во рту привкус полыни. Как спросить, можно ли ещё раз увидеться? Не забыть бы сегодня отнести зачётную книжку в университет. И сдать учебники. — Я что-то совсем не подумала про твою работу. Можно, я к тебе приду к вечеру? — Ты можешь меня не застать. Я ведь смотрительница не только этого музея. — Ты совсем ничего про себя не рассказала. А про меня столько знаешь. — Как-нибудь, совсем скоро, я снова буду пролетать мимо твоего окна,— с мягкой улыбкой говорит ей Майя. Медлит секунду, крепко обнимает и, не оборачиваясь, уходит. Звуки её песочного голоса мягко оседают вокруг. Ветер стихает, и солнце застыло в небе. Бережно прижимая гитару к себе двумя руками, Мира снова спускается к воде. В душе что-то странное. Замок из песка, который под натиском волны вот-вот рухнет. Но светит солнце, и песочный замок стоит, красивый и неприступный. Дуют горячие ветра, очертания замка растворяются в жарком мареве, но лабиринты внутри него всё ещё целы. У воды она снимает кроссовки, садится на ступеньки и берёт несколько аккордов. Они звучат совсем грустно. Так дело не пойдёт: ведь ночь была такой хорошей. Волны нерешительно облизывают её босые ноги, ластятся, глухо ворчат. Девушка напевает что-то вполголоса по-французски, без рифмы, просто в такт волнам. Тихо звенящие струны — как блики на воде. Майя ночью, в янтарных отблесках, показалась ей на мгновение тонкой горящей свечкой. Красивый проигрыш, ещё один, и волны купают ноги почти до колен — кто-то проплыл на катере. Может быть, она тоже была чем-то встревожена? Если человек так старается казаться беспечным и весёлым, всё ли у него хорошо? Пальмира осторожно ставит гитару рядом и достаёт телефон. К счастью, ночной дождь нисколько не повлиял на него. На звонки, конечно, Майя не отвечает, но ничто не мешает отправить ей сообщения. И слова благодарности. И песню, которую сочинила для неё. Волны успокаиваются, но ноги всё равно блестят на солнце, когда вода отступает, отчаявшись. Через два с половиной часа солнце начинает основательно пригревать, и волосы уже горячие. Девушка встаёт, поднимается по лестнице и ещё долго гуляет вдоль воды — гитара в одной руке, кроссовки в другой. Гранитная и керамзитовая крошка чуть покалывает подошвы, но это возвращает ощущение реальности. Ветер запутывается в волосах. Ночь кажется леденцовым сном, как луна между ветвей. Мира не может вспомнить строчку из китайских стихотворений и жалеет, что не попросила повторить. Она отряхивает ступни, обувается и идёт самым коротким путём домой: заносит гитару, берёт учебники и бумаги. Зачётка и так всегда с собой. Буквы в ней немного расплылись, но всё осталось читаемым. Через пару часов — очередь в библиотеке, на бегу перекусила в столовой, дома поцеловала маму и снова сбежала — уже летит к музею; гитара в чехле за спиной, и сначала проверяла сообщения на телефоне раз в две минуты, потом раз в полчаса. Никакого ответа. В музее про смотрительницу никто не слышал. «Майя? Не припомню такую»,— добродушная седая билетёрша качает головой, и бабушка на бархатной скамеечке отвечает теми же словами, и охранник средних лет, и второй, помоложе; как сговорились. С пожарной лестницы она, конечно, тоже пробует забраться, но только добавляет несколько синяков у коленок и щиколоток в тёмных коридорах; все двери заколочены, не проберёшься. Нерешительно и осторожно она ходит по узкому коридору; здесь должна быть та самая комнатка, она уверена, совсем рядом, но нет. Едва не заблудившись в бесконечных узких ответвлениях, она отчаивается и выбирается обратно, в посиневший воздух и тени от усталых деревьев. Дома Мира скучает, нежно гладит голубую гитару пальцами. Все дела переделаны, мама ушла снова в ночную смену, можно обложиться подушками и предаваться меланхолии. Ничего нового, думает она. Только привяжешься к человеку, как он исчезает. Только всё равно сложно поверить, что она исчезла просто так. Должна же быть причина. Как же она должна уставать, грустно размышляет Мира. Интересно, сколько лет она так запросто приходит к людям? Ведь кто-то может просто не понять этого. Надо купить такие же вкусные сухарики с орешками и попробовать заварить походный чай в термосе. Поспать получается часа два или три, и то не слишком основательно — сообщения горстями, все разъезжаются на лето, зовут с собой или просто провести вечер вместе. Но Мира решила, что этот вечер принадлежит ей. Сил столько, что удивительно: могла бы, просто взлетела бы и парила в небе. Мсье Жан написал что-то в духе: я был с вами резок, извините. Вот и что об этом думать? Это намёк или вежливость? Отложим на потом, никакие французы сейчас на ум не идут, кроме Изабель Жеффруа, пожалуй, и Мориса Равеля. Алина пишет, что хотела бы лучше встретиться вдвоём, чтобы никто больше не мешал, завтра или послезавтра, а с вечеринкой для всех — если получится. Что на них на всех нашло? Девушка включает на диктофоне запись утренней песни. На фоне слышны крики чаек и плеск волн, а если прикрыть веки, то блики на воде переливаются и слепят, или это просто глаза щиплет от слёз. Мелодия пришла сама собой, удивительно; вместо чайки звук сообщения, и она вздрагивает. «Будешь смеяться, но я по тебе соскучилась, ивушка плакучая». Мира перечитывает коротенькое послание, схватив телефон обеими руками так, что кончики пальцев побелели. «И песню твою тридцать шесть раз подряд послушала. А под вечер уже не считала, просто не выключала её». Нужно срочно умыться. «Жду тебя под грибом. Дождя сегодня не будет, поэтому можно смело брать с собой гитару». Ещё бы её с собой не взять! Звуки сообщения такие мелодичные. Надо об этом подумать, когда получится записать следующую песню; ноги не попадают в кроссовки, и шнурки удаётся завязать не с первого раза. — Я думала, сегодня буду возвращаться к себе домой.— Первые слова Майи, когда Мира только появилась из подъезда; до детской площадки ещё тридцать шесть метров, но отчаянные объятия уже на ступеньках у двери. Что-то выговорить получается только через несколько мгновений, и то голос подводит. — Туда? — Мира кивает вверх. — Да. Уже несколько дней как решила. А сегодня…— её голос как тёплый ветер на песчаном берегу, а вздох как шум набегающей волны. — Передумала? — Ага. Знаешь, обычно просто благодарят. Никогда я не ощущала столько тепла и доверия в ответ,— Майя смущённо пожимает плечами, и Мира видит, что ей непривычно говорить такое.— Давай вместе быть смотрителями? Иногда от этого так устаёшь, но это того стоит. — Давай.— Мира соглашается не раздумывая.— Я не знаю точно, что там нужно делать, но я согласна. Девушка склоняет голову ей на плечо и прикрывает глаза. Мира боится пошевелиться и просто гладит её по волосам. — Подумать только, моя подруга — самая обычная девочка-пришелец. — Ну, насчёт самой обычной я бы поспорила,— Майя улыбается, подняв голову и глядя куда-то в небо.— Сыграешь мне? — Да, только не тут. Сейчас куплю нам кофе, потом заберёмся на крышу, поближе к твоей звезде. И там я буду играть для тебя.