Импринтинг

Сначала кома. И это единственное, что имеет четкие ассоциации с тишиной, прохладой и спокойствием. А потом – пробуждение. Как что-то невыносимое, зверское, жуткое. Он думает о том, кто был рядом, от чьих рук ему стало лучше. Они были холодные. С ним говорили ласково, не отпускали – крепко держали, и он выкарабкался только благодаря им. Его назвали Седьмым, и он это запомнил. Наверно, раз так легко вставать на ноги, значит, что он всегда был таким. На нем еще нет наращенной шкуры, крепкого панциря. Он поступает в новый мир уязвимым до истерик: громких и яростных, тихих и оцепенелых. Вокруг – все замкнутые, угрюмые, не хотят говорить. А Седьмой хочет. Не только слушать шелест бумаг и шуршание ручек. Ходить рядом, чтобы они на него смотрели – обратили внимание. Они ему нравятся, он просто собирается их немного потормошить. Поэтому Седьмой в первый же день рушит лабораторию, разгоняет ученых – несерьезно играя. А отражение в стеклах ему кажется странным, неправильным. Сила, с которой разносит стены – не совсем для него. Те угрюмые-замкнутые из персонала наконец-то смотрят – в полном ужасе. – Почему вы снизили седацию? – Какого черта вы сняли ВОЕ с креплений? И снова кома-пробуждение-боль. И человек перед ним какой-то незнакомый. Не белый халатик. Не аккуратная стрижка. Вместо руки массивная черная клешня, темный взгляд, оскал на всё лицо. Зовет его грубым голосом и приторными словами: – Иди сюда, пушечка. Иди. Седьмой и влево, и вправо. Ищет того, кто говорил с ним ласково. Или своих угрюмых-замкнутых. Он замирает в стойке, пытаясь оскалиться. Быть таким же страшным – отпугнуть одним своим видом. Любуясь на себя в стеклах, он тоже так делал, и его откровенно боялись, остерегались, сбегали. Он отчаянно старается вспомнить, как поступить. Может быть, это уже было раньше. И вдруг осознает – это просто как раз-два-три. Подсечка неуловимым движением. Удар кулаком в ребра. Влажный хруст. Протяжный завывающий хрип, оборвавшийся бульканьем в глотке. Он больше не скалится. В его стеклянных глазах остывает немой бессмысленный адреналин. Это называется «смерть». И она не ассоциируется с «плохо». Потому что к Седьмому возвращаются угрюмые-замкнутые, его любимый шорох бумаг, цоканье ручек. Он сидит возле трупа и довольный собой слушает царящую вокруг суету. Он не проявляет агрессии, по данным – очень стабилен, красивые показатели, большой послушный молодец. Седьмой запоминает этот простой алгоритм. Часто заглядывает в планшеты. Мотается за белыми халатами, приглянувшимися или по собранному заколкой пучку волос, или цветастым значком на воротнике. Угрюмые-замкнутые на деле довольно классные: не такие уж угрюмые – иногда даже скупо улыбаются с дурачеств, не такие уж замкнутые – пытаются ему разъяснить, когда видят его отчаянье. – Смотри, номер 7, – один из халатиков, который любит ручки с блестками и с плавающим внутри корабликом, показывает за окно рекреации. – Это ВОЕ с оператором. Седьмой смотрит. Наблюдает с жаждой понять, в чем фишка. Кто похож на него в отражении ровным шагом идет за человеком с черной клешней. Тот активно говорит, улыбается, скалится – но как-то по-доброму. А ВОЕ кладет руку на его плечо и тоже скалится. И больше ничего. Вообще не понятно. – Вспомогательная оружейная единица, – гоняет кораблик и блестки. – Она существует, чтобы быть в руке. Так он же тогда сделал то же самое. Ему оскалились – он оскалился в ответ. Потом поступил так, как было отложено в его голове. Видишь враждебный объект – нападай, бей наверняка. А потом замри возле него и жди, когда подойдут, похвалят за хорошую работу. Закрепленным алгоритмом. – Вот пушка. Пушка в руке солдата. Стрелка, – начинает мельтешить словами. – Поверь, тебе хорошо будет от его рук. Руки, от которых ему было хорошо, были холодные и небольшие. Не те горячие потные ладони, которыми какой-то левый мужик тянул его за ствол. Это точно не тот, кого называют «оператор» и с кем ему должно быть «хорошо». У него и так пунктик на «оператор» – такой сто раз обведенный, как галочка в блокноте угрюмого-замкнутого. Скорей всего Седьмой просто не помнит, что у него уже есть владелец и стрелок. Он помнит только касание. И поэтому он встает на колено и прижимает ствол к халату – очень настойчиво, только так обращают на него внимание. – Нет, номер 7, я не оператор, – похлопывают его по кожуху. – К сожалению. У него не те руки. Седьмой смотрит на ВОЕ: как он вытягивает шею, задирает морду. Как горд и доволен собой. Как оператор ходит туда-сюда, сунув руки в карманы. И ВОЕ тоже – туда-сюда за ним, расправив плечи и вышагивая. – А это модуль, – грустно вздыхает угрюмый-замкнутый, показывая на клешню. – При помощи него оператор делает ВОЕ еще сильней. Голые, ничем не подкрепленные слова. У Седьмого всё так же нет крепкого панциря – барьера полной абстрагации. Его истерики всё такие же отчаянные, дребезжащие. Всё такие же разбитые об равнодушие. Из всего окружающего его персонала ни у кого не было – тех самых – рук. Зато взамен ему дают ко́му – тишину, прохладу, спокойствие. И пробуждение – с очередным мужиком перед ним. На этот раз скрестившим руки на груди и топающим сапогом. – Какой-то он вялый, – а сам едва ворочает своим языком. Седьмой ему этот язык и выдирает. И отрывает клешню, прижав ногой у подмышки под приятные громкие аккомпанементы надрывного ора. Он кладет модуль себе на ствол, как вроде бы делал тот оператор с тем ВОЕ – чувствует отдаленное «то самое» на задворках сознания. Глухое и непонятное. Разочарованный Седьмой садится возле искореженного трупа, действует равнодушным-замкнутым на нервы своим зацикливанием. Он может так изо дня в день играться, получая бонусным подкреплением шуршание бумаг. И ручками – щелк-щелк, шурк-шурк. Он чувствует себя в безопасности. Он в целом не хочет отсюда вообще никуда уходить. Его просят протянуть руку – показывают, как правильно. Потом неприятно колют и тут же успокаивают ласковыми словами. У этого халатика милый значок на белой ткани, седина на волосах и очень теплая улыбка. Руки тоже теплые, это опять не его оператор. Но она ему всё равно нравится, особенно те вкусные леденцы, которые она дает после всех манипуляций. – Вы издеваетесь? – кто-то высокий в фуражке противно вопит на весь коридор. – Для кого установлены сроки? Равнодушные-замкнутые теперь больше взволнованны: – У него произошел сбой при подключении. Он экспериментальный. Его нужно обучить. – Обучить?! Я теряю своих ребят на войне, а тут в тылу сидит он и поджирает самых лучших. – По технике безопасности мы не рекомендуем подходить к ВОЕ… – Это оружие. С ним не сюсюкаются. Из него стреляют. Седьмой только рвётся защищать свой персонал – его сразу под грудки. Швыряют об стену и бьют. Жестко. Остервенело. Перед ним тот самый ВОЕ – настоящим отражением в стекле – и оператор позади, сжимающий рукоять. Они вместе – как хренов симбиоз, против его одного. Раззадоренного личным отчаяньем. Ему ломают кости на глазах белых халатиков. Рвут сухожилия. Раскладывают и снова пытают. Не иначе. А он терпит, потому что не хочет расстраивать тех, кто ему дает заменитель внимания и заботы. Вот этой теплой улыбки от милого значка. Этих ободряющих слов от кораблика с блестками. У него тихая истерика. И избавление – кома. Щелк-щелк. Шурк-шурк. После пробуждения Седьмой сидит скрючившись – тише воды, ниже травы. Баюкает обрубок плеча, который «прости, дружище, мы не смогли спасти, но ты всё обязательно восстановишь, когда найдешь своего оператора». Ему обидно – больше ничего. На нем словно выросла непробиваемая шкура после того, как на него указали и сказали «фас». Он вздергивается и рычит на милый значок, на все её вечные иголки. Притворные улыбки. Вкусные леденцы. – Что доктор Онест сказала? – Говорит, что они сами упустили время. Сейчас Седьмой – хищник в засаде. К нему опять заводят мужика с модулем, точнее парня. Молодого. Напористого. Седьмому смешно с его уверенности в собственных силах. Но, может быть, ему хватит мозгов не подходит? ВОЕ терпит долго, подпускает к себе достаточно близко – и бьет в грудину ладонью с развернутой пушкой. Тогда понял на личном примере как работает эта встроенная в него вещь. Труп с ровной дыркой посреди тела падает под ноги. А ему весело. И всё шуршит. Презрением. Осуждением. Да что ему будет – с такими красивыми идеальными результатами. Но показатели – давно красные. Опасные. Они говорят: номер 7 больше не играет и не защищается, он убивает намеренно. Он распробовал кровь. Ему она пришлась по вкусу. Его запирают в боксе с серыми скучными стенами и не подпускают к халатикам. Они вроде как навещают его иногда, но, наверно, больше по своим равнодушным-замкнутым делам. А Седьмому так лихо. Он трется стволом о бетонные стены и железную дверь – с ужасным пронзительным скрежетом. Он уже так делал, и к нему приходили. Он ждет – неподвижно, как пень посреди белого ромашкового поля – что кто-нибудь подойдет, похлопает по кожуху, скажет, что он хороший. Ему всё так же обидно. Его взяли за жабры. Где кома? Где оператор? – послушно требует новой порции грязи. – Где «иди сюда, пушечка»? Вот он тут – пистолет на всё готовый. Только бы пошуршали бумагами. Ему так хорошо внутри от этого звука. Так безопасно. Щелк-щелк – собирается каркас безразличия. Шурк-шурк – наслаивается изоляцией оцепенение. На. Всё. Готовый. Даже стать таким же кровожадным ублюдком. Разве не похож на них его подобранный алгоритм поведения? Очень похож, – показывают результаты. Пока болит голова и дрожат пальцы, Седьмой ждет ко́му или инъекцию от милого значка. Ему трудно дышать, тяжело двигаться. Он упирается дулом в исчерченную серую стену и зовет – измученно, истошно, в многомесячной безысходности среди тех, кому он не принадлежит. Он не хотел обижать милый значок своим поведением. Ему было страшно. Седьмой получает свою любимую ко́му, только теперь она для него – когда-то тихая, прохладная, спокойная – похожа на адский котёл. На крик, на треск, на жар, на пронзившие его пули. На впившийся иглами корсет в его шею. И этот корсет для него – новая кома. Как же много значений для одного слова. И для слова «смерть». – Прости, номер 7, – заевшей пластинкой, – ты ждешь немного другого специалиста. Ему вводят в протянутую руку привычный раствор. Это больше не милый значок, но халатик довольно знакомый. – Она умерла. Седьмой дергается, насколько позволяют фиксаторы. – Нет, ты не виноват. Она ехала с работы и автобус. Подорвали. – От голоса тянет сквозящим холодом. – Просто… Она с тобой больше года работала. Ты же для неё был как внучок. Наверно, и ты к ней привык. Вот я к ней привык. У нас так часто меняются кадры. Он не слышит в этом голосе откровенную привычную ему фальшь. Наверно там, за толстыми стенами его шуршащего суетливого гнезда, где ехала милый значок, очень опасно. Война. Стрельба. Но тогда почему её не защитил тот ВОЕ с тем оператором? Они же обтираются рядом с базой – Седьмой это чувствует, хоть и не видит их. Шурк-шурк, – трут ладонью в перчатке по его кожуху. «Не унывай». Он и не унывает. Он обездвижен, прикован цепями – не может спасти белых халатиков от оров фуражки. И себя не может спасти. – Пх, строптивая пушка. – Который раз бесцеремонно хватают за ствол. – Столько от тебя проблем. Сколько из-за тебя я нахлебался от главнокомандующего. Но ничего. Скоро тебя в топку, а я понаблюдаю за твоими предсмертными муками. – Слова сухим песком сыплются из его губ. – Ты сына моего угробил, дерьма кусок, сегодня он скончался в реанимации. Его пихают – для него выходит не сильно. Седьмой щетинится, скалится. Слишком много значений для «смерти», оттенков эмоций на лицах людей. Не ясно – плохо это или хорошо. Радоваться или выть. Вроде как выть – милый значок больше не придёт, не пригладит, не даст вкусный леденец. Вроде как радоваться – фуражка бесится, раздув щеки, весь раздухарившись, «подайте мой дробовик, лично пристрелю эту тварь», так ему и надо. – Вы не имеете права. Он – собственность корпорации Берюрен. – Он собственность того, кто за него платит! Стерилизованный, выхолощенный. Седьмой – собственность оператора, у которого холодные руки, ласковый голос, от которого ему должно стать хорошо, который назовет его строго по имени. Фуражка угрожает, орет на халатиков. Халатики – нервничают, весь воздух пропитан их страхом. Седьмой берётся отыграть роль: заваливается, извившись, подставив как жертва живот. Один из операторов так делал, хорошенько огретый по голове. Начинается суета, начинается шурк-шурк – бодро пишут в планшетах стенографией, бесконечной строчной клинописью на бумаге. Фуражку выпихивают, не обращая внимания на его вопли. А Седьмой впервые за долгое время веселится. Симулянт. Спас их от нудений фуражки. – Номер 7 окончательно ассимилировался в нашей среде, – шепчутся равнодушные-замкнутые. – Но он не лабораторная морская свинка, он – боевая машина. Что с ним будет? К Седьмому приводят незнакомый халатик – выглаженный, статный, с очками на носу. Он откровенно стремается, а ему «не бойтесь, не бойтесь, на вас белый халат, номер 7 вас и пальцем не тронет, он под седативными и скован с ног до головы». А затем начинается полоскание мозгов на курсе личной психотерапии. – Почему он мне не отвечает? – первое время спрашивает очкарик. – По вашим данным все когнитивные функции в норме. – ВОЕ не сильно контактны. Мы это исследуем. – Как мне с ним работать? – Вы следите за ним, его легко понять. Вы же психотерапевт – и хуже видали. – У него пистолет вместо башки, как я должен его понимать? Очкарик садится перед ним на любезно предоставленный крутящийся табурет – когда-то он был стулом, но Седьмой отломал ему спинку. Ставит кончик ручки на бумагу. Ну, давай, пиши, – тянется к нему мордой Седьмой. – Задавай свои вопросы. Не получай ответы. Злись. Бесись. Всё равно ты мне нравишься, очкарик. Белые халатики – безоружные, крайне уставшие, добрые, скребут, шуршат – все одинаковые. Белые халатики очень любят его. И очкарик его любит – от такой большой любви пытается разложить по полочкам запутанные мысли. У него в ранце бессмысленный диктофон, блокнот, серебристая ручка, ключи от автомобиля. Он хромает на одну ногу и говорит, что его задело осколками. – Какая-то каша. Что-то не сходится. Извините, – поникает Седьмой. Его так бесит переступать через чужое сочувствие, торчащие штыки страха, напускное великодушие. Привет, социальная адаптация. Здравствуйте, легкие поведенческие шаблоны. Чем больше очкарик говорит, тем понятнее становится Седьмому его окружение. И тем запутанней – собственная голова. У него опять начинается громкая истерика – его должны успокоить. Но новый халатик просит к нему не подходить. Никаких глажений по кожуху. Никаких леденцов. Ободряющих слов. Ручек с корабликом и блесками. Всё. Отрезан изоляцией как чумой. «С оружием не сюсюкаются». – Сколько ему лет? Нет, его органике, – громко спрашивает очкарик. – Он в самом деле убивал? Как вы на это реагировали? Господи, что вы наделали… Он показывает планшет с бумагой в мелкую точку, свою серебристую ручку, плюхается на табурет, поправив халат. И пишет. А Седьмой весь лоснится от звука. – Что-то напоминает? – спрашивает. Ковыряет каркас безразличия, его толстую шкуру игнора. Ковыряет ВОЕ своими догадками. Нравится, – кивает тот. – Что именно напоминает? Седьмой думает секунду-вторую и напирает, звеня прибитыми к тем же серым стенам цепями. Очкарик кладет на колени блокнот и вцепляется в табурет, подъезжая вплотную. И вздрагивает весь, перестает дышать, когда дуло утыкается в его грудь. Он вроде как улыбается – но выходит оскал. Седьмой тоже скалится, приоткрыв пасть. Белые халатики – люди. Операторы – люди. Белые халатики – не операторы. Как и Седьмой – не человек. Что-то около. Как и белые халатики иногда «пушечка-пушечка» – операторы «пушечка-пушечка». Тонкая грань. Нужно различать. Кажется, они не умеют этого делать. Все тянутся прибрать бесхозный пистолет к рукам, даже очкарик, самосохранение у него не работает. Терпения ему не хватает. Бесится он. – Гадкий утёнок. Не выдали оператору сразу, вот ты и запутался. Верните милый значок, – заходится в истерике Седьмой. – Верните кораблик и блестки. Верните того ВОЕ со стрелком. Он им задаст. Накостыляет. Он всё понял. Хватит головомойки. Ему вручают – ко́му. Седьмой ей очень рад. Пробуждению – не настолько. Но корсета нет – он свободен. Колючая сволочь. Отбитый наглухо. Баран перед воротами. Острый разлом с пропастью. Пустынный орёл без оператора с заклинившей гильзой в патроннике. Бедолага. Собственность корпорации Берюрен. К нему запускают очередную клешню. – Это твой последний шанс, номер 7. Пожалуйся, послушайся. – Они заберут у нас тебя, номер 7. Ты не утёнок, и не морская свинка, не внучок, не сынок, ты чертов агрегат войны. Седьмой этот «последний шанс» на табурете вертел. Не тот голос. Не те руки. Он нападает с остервенением, вызовом, яростью. И ждет шуршания ручек. Но взамен – иголки, корсет, цепи. По новой. В глазах халатиков – страх и его личное отчаянье. Красные показатели на планшетах. Неподвижная культя. Простой алгоритм – больше не работает. – С сегодняшнего дня ВОЕ номер 7 утилизирован. Документы для заказчика подготовлены, заберите и распишитесь. С сегодняшнего дня он остается в подвале совершенно один. Щелк-щелк – скрипит арматура. Шурк-шурк – остывает мелкой сеткой трещин бетон. Обездвиженный и всё еще очень опасный. Всё так же отмалчивается глухим замогильным безмолвием. Нет рядом равнодушных-замкнутых халатиков. Не бродит где-то за стенами ВОЕ с оператором. Нет бумаг и ручек. Расспросов и разговоров. Несерьезных игр. Чистых белых столов. Фуражек. Значков. Корабликов. Блесток. Очков. Осталась только истерика. И чехол на оружии – чтобы не трогали. Или чтобы не пылился смазанный, насухо вытертый и законсервированный ствол. Томится съедаемый сам собой – не в коме, а в оцепенении. От времени иногда сыпется бетон. Пока не слышит шаги и ласковый голос, чувствует холодные ладони и теплые губы. Его зовут по имени, а когда он скалится – и ему скалятся в ответ. В прохладном тихом спокойствии – нашелся его оператор. В счастливом неведении – наконец-то сброшены настройки запечатлённых неверных образов. К нему пришел тот, с кем они вместе смогут убивать.