***
— Сальери, что с вами? Я ведь всё вижу… — наконец произносит граф то, что так его волнует всё это время. — Всё хорошо. Всего лишь не сильно приболел. Я бледен, это вас тревожит? — как можно безразличие говорит итальянец. Он с опаской говорит слово «тревожит», ведь в таких откровенных разговорах тревожит всерьез кого-то очень редко и не стоит разбрасываться ненужными, ошибочными словами. — Не только. Герр Сальери… — Мне нужно идти. Извините, Розенберг. Капельмейстер торопливо скользнул в коридор вслед за молодым композитором. Его оперу им предстояло услышать сегодня. Розенберг откровенно посмеялся над ней, в то время как Сальери вспоминал, как дышать от впечатления. Божественно! Эти ноты, нет, нет, там ни одного лишнего такта, ни одного лишнего звука или паузы! «Она идеальна… — шепчет капельмейстер в темноте своей комнаты, перед вечерней молитвой. — За идеальную музыку Моцарта. За идеальную музыку. За Моцарта… Он прекрасен. Он настолько юн, чист и откровенен со всеми. Пусть иногда слишком резок, словно его любимые цветы. Как они приятны… Как восхитительно они пахнут. Их алые лепестки, пока ещё небольшие, что появляются на моих губах. Наверное, цветы чувствуют то же, что и я от них. Они рвутся на части, их листья с моей кровью я откашливаю с утра. Им, наверное, как и мне неприятно такое чрезвычайно близкое соседство. Но скоро им станет легче. Они сильнее меня, скоро из нас двоих останутся только они, сохраняя мои тёплые чувства к Амадею», — Антонио закрывает глаза. Каждый вечер, как в последний раз.***
— Кто принёс розы во дворец? Можно мне на них взглянуть? — пропевает Вольфганг, тыкая своим носом куда не просят. Летает по императорским покоям, создавая хаос. Кошмар, а не мальчишка, так считает Розенберг. — Моцарт, будьте осторожнее. — шёпотом предостерегает капельмейстер как раз в тот момент, когда Амадей чудом избегает столкновения с герром Штефани. — Но я хочу розы. Маэстро Сальери, это… — он удивленно подходит к нему, — неужели ваш парфюм?.. — Амадеус кладёт руки на плечи Антонио, принюхиваясь, а тот старается отстраниться. Он опускает взгляд, не в силах смотреть на него. — Да… — отвечает он как можно короче, боясь закашляться прямо рядом с Вольфгангом. Цветы внутри зашевелились, их листья ласкают горло, так, что вот-вот можно не удержаться. — Он прекрасен! — восторженно восклицает Вольфганг, но после отвлекается на пришедшую певицу и желает сделать её примой в своей опере. «Конечно, для вас он прекрасен, это ведь и должен быть ваш любимый цвет, а значит, и запах…» — уходя домой с улыбкой на губах, думает капельмейстер.***
В коридорах дворца отчаянный взгляд Антонио цеплялся за уходящий свет розового камзола. Розенберг смотрит на гения с презрением, но сделать он ничего не может. Когда странные болезненные ощущения в груди появляются у графа, он начинает понимать, что беспокоился не зря.***
— Как вы относитесь к легендам, герр? — Смотря к каким… — с притворным интересом говорит капельмейстер. Разговор с Францем фон Орсини-Розенбергом его мало интересует, разве что из вежливости. — Например… о цветах. Ханахаки, диковинная вещь, не так ли? Сальери замирает. «Он не мог узнать…» — хочет верить музыкант, но горящий взгляд директора говорит сам за себя. Антонио с минуту находится словно не в этом мире — будто прижатый к стене палачом, считает сколько ему осталось. Остаётся надеяться на то, что доказательств его скорой кончины Розенберг не найдёт. Не хочется, чтобы весь Бургтеатр обсуждал это, когда Антонио ещё жив, когда работает и смотрит всем этим людям в глаза. Воцарится безумие, если узнают другие. — Да, но как это относится ко мне? — до последнего упирается Антонио, не найдя иного выхода. — Не считаете же вы меня слепым в самом деле? — Франц гордо поправляет очки. — Давно ходят слухи, кто-то из музыкантов заразился этой болезнью, и слухи эти распустил не я. Посмотрите на себя, Сальери… — Даже если вы правы, советую вам оставить эту тему. Я справлюсь сам, — холодно отрезает он, надеясь, что разговор закончится на этом, а последующих не будет. — Это смертельная болезнь. И, как я вижу, за все эти месяцы ничего не поменялось, вам становится только хуже. — Розенберг, не лезьте не своё дело! — вскрикивает он в порыве злости, но после переходит на шёпот, виновато опустив взгляд. — Простите меня… — Он так испуган этим настоящим беспокойством на лице графа, что собственная смерть кажется лишь моросящим дождём. — Прошу, забудьте обо всём, до чего догадались. Граф молчит ещё некоторое время. Мысли, что уже скоро капельмейстера не будет с ним рядом режут похуже ножа, изнутри, так ещё и разрывают в разные стороны. Но ему ничего не остаётся, кроме как уйти сейчас. Он убедился, что не ошибся, и этого пока достаточно. Время ещё есть. «Сальери, вы безумец. Вы нужны нам, нужны всем музыкантом в театре, танцорам и певцам, нужны даже этому Моцарту, который не видит дальше своего носа, который не способен отличить розы от парфюма, вы очень нужны мне…» — перед сном думает граф, но засыпает лишь на насколько минут. Он не может оставить всё как есть, а пойти к Амадею и рассказать ему — такой вариант даже близко не рассматривается. Если всё пойдет к чёрту, если Вольфганг окажется чудовищем, то получится, что сам Розенберг поднял Сальери на смех — и Моцарт, и Сальери мужчины. И если на честь Амадея Розенбергу совершенно плевать, то запятнать имя Антонио, пусть даже дав ему шанс таким образом не умереть, он не хочет. Честь при дворе дороже жизни.***
Шум, беседы людей с тихой музыкой на фоне является привычной частью любого бала. Гости танцуют, пьют, развлекаются… Вольфганг не исключение, а капельмейстер остаётся в своей привычной роли — наблюдает. Но и Орсини-Розенберг теперь принял роль второго. Он наблюдает за капельмейстером, что неторопливо пьёт первый бокал вина. Красного полусладкого, если граф правильно распробовал его некоторое время назад. «Прескверно невкусное вино», — сказал бы он, если бы его спросили. Розовый камзол уже примелькался около одной девушки, стоявшей неподалёку от Розенберга и наотрез отказывающейся танцевать с Вольфгангом. Он всё пытался её заманить… Будь Антонио таким решительным, он бы точно жил: Моцарт бы не смог устоять перед ним. Но тогда бы это был уже не Антонио Сальери. Кажется, именно в этот момент в голову Франца закрадывается мысль об убийстве. Слышится звук разбитого стекла. Взгляд графа уже привычно направлен в сторону капельмейстера. Ожидает беды. Антонио стоит рядом с разбитым вдребезги фужером, смотря на Моцарта. Алое вино растекается по полу, к его туфлям. А Вольфганг, по-видимому столкнувшийся с итальянцем секундой ранее, растерянно смотрит на итог своей беготни. Растерянность проходит в две секунды. — Извините-е-е, Сальери, а у вас красные винные усы на губах! — смеётся Амадей и убегает вновь, оставляя Сальери наедине со своими мыслями. Но Розенберг с Антонио знают, что это не вино. Оно бы не оставляло следов, так не бывает с качественным виноградным соком. Сальери вытирает с губ кровь и отходит в другую часть зала от разбитого фужера, которым уже занимаются слуги. — Сальери, нам нужно поговорить… — Розенберг подходит на несколько шагов к итальянцу. Антонио прикрывает рот рукой, но поворачивается к директору. — Извините, позже… — еле слышно бросает он и быстрым шагом выходит в коридор. Граф следует за ним, больше не желая держаться в стороне. Слышатся тихие хрипы, и Франц уже боится не успеть. Хотя… что он может сделать? Это лишь выбор Сальери и человека, которого он любит. И никто не может вмешаться в этот ход событий. Если предмет его обожания не умрёт… Антонио стоит, облокотившись о стену, стараясь откашляться как можно тише. Боится, что на балу услышат. С рук у рта капает кровь — много, много алой крови, и, кажется, (в темноте редких свечей плохо видно) ещё и нераскрытый бутон розы лежит на ладони. — Боже мой, Сальери… — шепчет Розенберг. Осторожно кладёт руки ему на плечи придерживая, иначе кажется, тот упадёт от дуновения неощутимого ветра. — Розенберг, уйдите… Сами ведь заразитесь… — впервые за долгое время произносит он с беспокойством о ком-то. Откашлявшись хоть немного, он поднимает взгляд отчаяния на графа. — Не страшно. «Страшно. Вот что меня ожидает через месяц. А то, что Антонио за этот месяц не умрёт, я уверен, ведь не допущу этого собственными руками», — мысленно говорит сам себе директор театра. Антонио совсем сдаётся, когда внутри распускается — он отчётливо это чувствует — большой бутон розы; воздух, наверное, и вовсе решил оставить его. Цветок остался где-то в горле и не намерен выходить с кашлем. А Сальери всё равно невольно кашляет, от этого стебель с шипами царапает горло, лёгкие. Края глаз намокли, ничего не остаётся, кроме одного — мечтать, чтобы это был конец. Он любит Моцарта, любит его любимые цветы внутри себя, но больше не хочет. Достаточно… Достаточно крови на губах, достаточно боли… Разве он мало терпел?! Неужели, чтобы доказать небесам или сатане, требуется ещё столько же… Сальери уже не замечает, как оказывается на улице, на свежем воздухе, где прохладный ветер помогает дышать. Он сидит на земле, потому что зайти за угол, чтобы сесть в беседку, просто нет ни сил, ни желания. Не увели бы его из того душного коридора, он бы точно задохнулся там, а сейчас цветы чуть сжали свои пышные бутоны, желая кислорода не меньше, чем его желает их место прорастания. Антонио заставляет себя поднять глаза на друга, так заботливо беспокоящегося о нём. Кто бы мог ожидать подобного от Розенберга… — Главное, дышите. Дышите, герр Сальери, я не могу безучастно смотреть на то, что происходит с вами. — Благодарю вас, но… я справлюсь. Мне ещё недолго осталось. — Он улыбается, прикрывая глаза и позволяя себе отдохнуть в таком положении. Как же эти цветы изматывают. Сил нет даже на то, чтобы самостоятельно встать И вправду жить перехочется. Или любить. Но первое значительно проще. Граф осторожно помогает ему подняться и ведёт к дороге. — Как… недолго? Сальери, вы не… не собираетесь… — Смерть — мой единственный выход. Я с радостью пойду ей навстречу. Можно просьбу, мою, наверное, последнюю?.. — Я всё выполню, но… Не говорите так, будто умрёте уже завтра… — Не знаю. Прошу, позаботьтесь о Моцарте после моей смерти. Капельмейстером его сделают вряд ли, но пообещайте, что с ним будет всё хорошо. — Обещаю. — Розенберг тоскливо вздыхает, понимая, что выполнять это не придётся. Моцарта не станет раньше, чем Антонио откашляет свой последний цветок. — Сможете добраться до дома, или мне помочь вам? — Смогу. И премного благодарю вас, граф, за это обещание. — Антонио останавливается у дороги, ожидая экипаж, они часто катаются здесь, по центральной улице и, конечно, находят кого нужно подвезти. — Не стоит. И всё же… вы не пробовали признаться Моцарту? Неужели он вас отверг? Руки так и чесались вонзить трость Моцарту в голову. Если Сальери признается и будет отвергнутым, можно таким образом закрыть рот Амадею навсегда. — Нет. Я не признавался и не надейтесь, что признаюсь. Если на гения обрушится новость, что какой-то человек, противный ему, умирает от любви, думаете, ему станет лучше? — Но станет лучше вам, Сальери, подумайте… — Мне уже не важно, что станет со мной. Я не стану этого делать. Вот и экипаж. До встречи, Розенберг, и ещё раз большое вам спасибо за всё. — Он садится в экипаж, называя адрес. Кучер торопливо погоняет лошадей, удаляющих в даль от графа капельмейстера. Орсини-Розенберг возвращается на бал и там начинает свой страшный план. Ему известно, чем он кончится. Смертью двоих. Его и Моцарта. Но за жизнь Антонио он отдаст многое, не только это. Отравить вино в закрытой бутылке — всё тот же лёгкий фокус, что и достать кролика из шляпы. Директор умеет и то и другое, но сейчас нужно лишь первое. И делает он это не раз, от третьих лиц изредка передавая презенты в виде вина Вольфгангу Моцарту. Он знает, что тот подарки любит и с радостью выпьет, если шанс так удачен, а судьба так благосклонна к нему. В каждой бутылке немного яда. Он задерживается в организме, доставляет неприятности, вызывает ночные кошмары, мешая тем самым спать, и в целом медленно убивает. Когда у графа случается первый приступ кашля с кровью, ему вдруг хочется узнать, какие же цветы любит капельмейстер, но до этого ему ещё ждать и ждать. Он увеличивает дозу яда, стараясь быстрее покончить с Амадеем. В день, когда Сальери случайно обмолвился словом, что идёт сегодня вечером к Моцарту, Розенберг умоляет его не пить вино, ссылаясь на отвратительный вкус Моцарта при выборе алкоголя, и Антонио доверчиво слушается. Встретившись с гением, Антонио замечает, что с ним что-то не так и надеется выяснить. — Я, видимо, умираю, — без заминки объясняет Моцарт. Сальери тянется к своему запястью, к шрамам, которые могли бы отправить на тот свет, если бы были посильнее. Но сейчас они помогают справиться с услышанным. И всё равно страшно. Моцарт не должен, не может умереть. — От чего?.. — Не знаю. Ощущение такое… — он вздыхает, но после наклоняется к самому уху капельмейстера и говорит шёпотом, — будто дьяволы пришли за мной и ждут… Ждут, когда я скажу свои последние слова и засну навечно… — Моцарт! — в отчаянии восклицает он. — Не говорите так, прошу, у вас всё ещё впереди. И… простите меня, я так и не сказал вам. — Чего же? — усмехается Амадей. — Я восхищаюсь вашей музыкой. Ваша музыка превосходна, Вольфганг… Боюсь, что не успею сказать этого никогда, кроме этого мгновения. Мне тоже смерть мерещится. Только в виде алых роз… Некоторое время Амадей молчит. Он так удивлён, что этот итальянец ценит его музыку, причём настолько сильно. Также он удивляется алым розам, что несут смерть. Это его любимые цветы, что за чудовищное обвинение им? — Вам розы, герр капельмейстер, а мне вот… что-то не повезло. — Может, я мог бы вам чем-то помочь? — Сомневаюсь. — Вольфганг подумал, что тему стоит сменить. Только не знал, что ни черта не сменил: — А знаете, слухи во дворце такие ходят… что вы будто влюблены в меня. Сальери до крови вонзается ногтями в запястье. Розы не терпят безответных слов о любви. Антонио молится Богу, лишь бы не дошло до сильного приступа кашля и небеса ему помогают. Прикрыв рот, его кашель был почти не слышен. Больше всего он боится случайно заразить Моцарта, но и не прийти сегодня на приглашение он не мог. — Каких только слухов не существует. Но, Вольфганг, что, если бы это было правдой? — осторожно спрашивает итальянец. — Тогда вам бы стоило мне признаться, — ответил Моцарт, хитро смотря на Сальери. — Так что ж, это правда? Антонио несколько секунд молчит. Нет, он не может. Просто не может. Но ведь от этого Амадею только лучше станет! Приятно ведь, если тебя любят. Если не говорить о цветах, если таких слухов нет, хуже не станет. Да, да, это не зло. Эта любовь может остаться безнаказанной обществом. Не Богом, конечно, но от этого не скрыться. — Да. Это правда… — Вы серьёзно? я смог пленить и ваше сердце? — восхищается собой Амадей. — Вольфганг… — Антонио замолкает, когда лицо Моцарта оказывается совсем близко. Они легко соприкасаются губами, и Сальери кажется, что в этом ощущении пролетела вся его жизнь. Надежда, что Амадей полюби его, неожиданно появляется. — Это моя маленькая победа и радость. Перед смертью…***
После такой долгой тёплой встречи с любимым гением, болезнь Сальери ухудшилась в разы. Дышать было почти нереально. Он сидел дома, в своей комнате, лишь иногда пил воду, потому что есть было просто невозможно. Он больше не просил слуг убраться в его комнате. Кровью запачкано было всё, цветки роз… как же прекрасно они смотрелись в лужах крови. Боль уже прекратила обращать на себя внимание, отсутствие воздуха становилось более важной проблемой. С того дня, с того бала… Но теперь всё намного хуже Через неделю, словно острейшее лезвие в сердце, приходит известие о смерти Амадея. Все розы в тот день завяли, позволяя воздуху вновь насыщать Антонио, кровавые раны медленно стали заживать. Но он плакал, как ещё никогда в жизни, по-прежнему задыхаясь. Из комнаты он больше не выходил — с молитвами на губах ждал смерти. Просил о ней. Когда же она не пришла, Сальери погружается в воспоминания. Он не хочет ничего, не думает о еде, о свежем воздухе, его единственной отрадой становится клавесин и скрипка. Их мелодии становятся утешением в горе потери. Он не смог уберечь Вольфганга. Играет на скрипке, закрыв глаза, и вспоминает яркий живой блеск в глазах Амадея, счастливую улыбку, особенно ту, последнюю, которая до сих пор снится, когда кошмары отступают на мгновения. В воспоминаниях Сальери находит одну странную вещь. Чувства и горечь немного уступают место рассудку, и капельмейстер замирает, как и оборванная нота в воздухе. «Не пейте вино в его доме, прошу вас, герр. Оно столь не вкусное.» Он пытается отогнать навязчивую мысль, найти оправдание странному случаю, но на ум приходит только одно. Антонио торопливо одевается в уличный камзол и бежит к графу. В голове страшные мысли. Ужасные. Если это правда, если всё что подумал он сейчас, правда, Моцарта можно было спасти. Сальери должен был заметить эту странность, но он, погруженный лишь в себя, упустил. «Пусть это окажется ложью! Аминь», — заканчивал он молитвенную просьбу, звоня в дверь. — Добрый день, герр Сальери. Вам лучше? — радостно произносит Розенберг, распахивая дверь. — Добрый… — сбившимся от бега голосом отвечает он. — Почему вы просили меня не пить вино у Моцарта? Никакой вкус вина не может стоит такой просьбы… Неужели вы… — он смотрит ему в глаза, надеясь, как ребёнок, на что-то хорошее. — Розенберг, ответьте мне честно, я прошу вас. — Хорошо. Честно. Как вы могли такое подумать? Нет, не может быть, я бы никогда… — Тогда почему? — настаивает Антонио. — Может зайдём в дом? — Парирует граф, но Сальери только сжимает кулаки. Он старается не помешаться на мысли об убийстве, но все факты только сильнее убеждают его. — Клянусь, если там была отрава, я вас собственными руками убью! Если вы знали, или если, не дай Бог, вы сами его отравили!.. — в слезах кричит он, почти теряя самообладание. — Сальери, успокойтесь. Я ничего не мог знать об отраве, а просил вас потому, что вино это просто отвратительно. — Он осторожно кладёт руки на плечи капельмейстера, после это переходит в еле ощутимые объятия. — Глупости, глупости, чистые глупости, так не может быть… — шепчет итальянец закрыв глаза и боясь потерять сознание, белые и темные круги перед глазами ясно намекают на это. Так безрассудно срываться с места и бежать — и умереть можно от этого, силы тела не вечны, оно и без того не до конца залечило раны после цветов. — Может. — Розенберг… — Давайте зайдём в мой дом, вы так устали после всего, что с вами было, после такой потери… — Нет. Нет, я вам не верю. Отойдите от меня! — Антонио его оттолкнул, падая сам без сознания. Очнулся он уже в доме графа, в комнате. Был вечер. Кажется, его могли здесь оставить и на всю ночь, раз так заботливо укрыли одеялом и положили в кровать. Но Сальери заставляет себя встать, вспоминая, зачем он пришёл сюда. Когда слабость проходит, итальянец тихо идёт искать по дому яд. Он прекрасно разбирается в ядах, будь то порошок или жидкость. Когда-то они его интересовали. Он ищет, наплевав на приличие, на закон. Если Орсини-Розенберг преступник, это хуже любого мелкого злодеяния, которое делает сейчас Антонио. Он ищет, сменяя комнату за комнатой и… находит. В глубине одного из ящиков белый порошок рицина. Его можно растворить в воде и вине, это — уникальное оружие. Сальери забирает его, но, не выходя из комнаты, садится на колени. «Боже, Вольфганг, если бы я заметил это раньше. Прости меня…» Антонио себя ненавидит. После решается поискать хозяина дома. Он клялся убить его, хотя пришедшее время и измотанные чувства не желают помогать в этом - хочется просто воткнуть нож себе в сердце и скончаться на месте Сальери находит Розенберга, сидящего за столом и что-то пишущего. — Франц, объясните тогда, зачем вам столько яда в шкатулке? — металлическим голосом говорит Антонио, словно продолжая прошлую беседу и ставя шкатулку на стол перед графом. И отчего-то именно сейчас Розенберг не успевает ответить, заходясь в приступе кашля. Сальери с той же холодностью в глазах наблюдает, но после чуть удивляется, видя кровь. Проходит еще минута и он видит лист какого-то растения. Кажется, его любимого миддлемиста. — Ф-франц?.. — верить в происходящее не хочется, Сальери на мгновение забывает цель своего визита. — Признаюсь. Во всём признаюсь без капли сожаления, — спокойно говорит директор, когда все карты раскрыты. — Я заражён ханахаки и да, смерть Моцарта — моих рук дело. Услышав заветную фразу итальянец невольно хватается за нож в кармане, но, видя это, Франц его останавливает, спокойно, без суеты взяв за руку. — Не нужно. Это грех и вдобавок преступление, а я и так скоро умру. Нет, я не боюсь, не думайте, что я пытаюсь так спастись. Я уже выбрал путь и жду только узнать, какие цветы ваши любимые. — Мои?.. Граф не отвечает, и так наблюдая, что Сальери всё понял. Он несколько минут стоит, оперившись о стол. Минуты тянутся часами, ему кажется, что он должен решиться на это, но всё равно не сможет. Он не может зарезать его, даже зная, что и так убивает его своими цветами изнутри. — Зачем… — Антонио садится на пол перед столом спиной к нему и закрывает лицо руками. Пальцы в этот же момент чувствуют горячие слёзы. — Зачем ты убил его?! — срывается он, хватая себя за волосы. Он в шаге от того, чтобы убить старого графа, но остатки здравомыслия просят переждать очередную бурю внутри, и молиться, чтобы она не разорвала разум к чертям. — Ради тебя, Антонио. Мне жаль, но поверь, боль твоя пройдёт. — По-твоему жить так — лучше, чем не жить вообще?! Я готов зарезать себя, и тебя тоже! — Сальери поднимается, уже в руке с ножом. — Разве лучше жить с бесконечной раной, чем спокойно умереть?! Я никогда, никогда не хотел этой жизни, такого исхода, никогда даже не мыслил о таком варианте... И боль не пройдёт… Такая боль не пройдёт никогда. И, что хуже всего, ничто её не облегчит — ни твоя смерть, ни время. Единственное моё спасение там, на небесах, но я и этого лишён — убив себя, я попаду в ад. Не к Амадею. Ты лишил меня всего! Слёзы уже не скрыто текли по щекам. Капельмейстер обошёл стол и хотел проткнуть сердце графа, но тот отошёл. — Постой, безумец. Антонио… Прошу, иди домой, мне всё равно осталось меньше двух недель. Не пачкай руки, у тебя ещё есть шанс попасть в рай. Раздумья — слишком громко сказано — хаотичные мысли находят в этом спасительную нить. Антонио, не помня себя, добирается до дома. Когда сознание возвращается полностью, о приходит в себя уже в больнице и от ближайших друзей (которых осталось немного) узнаёт, что прошёл месяц. Франца уже не стало. Что ж, он предупреждал. Навещает его могилу Антонио уже без особой ненависти, пусть и не смог простить и никогда не сможет. На мёртвых не злятся, это глупо и не по-христиански. Нет, он ни за что не скажет Розенбергу спасибо за смерть Моцарта, которая спасла его самого. Никогда в жизни. И молиться за душу старого графа тоже не станет. Следом Сальери отправляется на поиски захоронения Вольфганга, и кладбищенский смотритель приводит его на место общей могилы. Там капельмейстер молится за душу Моцарта. В этом же году умирает Иосиф, а Сальери надеется уволиться, но его не пускают, позволяя лишь занимать должность полегче. Последующие несколько лет Антонио отчаянно, собрав осколки своей души, пытается продолжать жить и привносить добро, обучая детей музыке, отдавая всего себя преподавательской деятельности. Детям еще долго жить, только это и помогает видеть оставшееся светлое в мире.