Я здесь чтобы забрать тебя

      Было холодно. Так холодно, как не было никогда — ни в ветхом скулящем сквозняками доме Охотника, ни под проливным дождём Бледного Города, ни даже в вентиляциях полностью металлического Чрева, внутренности которого не могла согреть ни одна печь. Там везде сердце девочки горело пламенем, обливалось кипятком, взрывалось и бурлило, подгоняемое мыслями о том, что если она это переживет — а она переживет — то станет ещё на шаг ближе к цели.       Слишком долго её единственным стремлением было выжить любой ценой. Спастись, даже если это означает оставить всех, переступить через человечность, выгрызть зубами путь к свободе и хоть какой-то безопасности в мире, где её никто не защитит, не убережёт и не поставит выше своих собственных желаний. О большем она не смела мечтать, на иное боялась надеяться — то удел мечтателей и альтруистов с их каждодневно разбивающимися грёзами и гаснущими искрами надежды в глазах. Шестая была не такая, она всегда себе это твердила.       Но, чёрт, она просто не могла оставить Седьмого. Не после того, что сделала она, и уж точно не после того, что сделал он. Она положила начало становлению Тощего Человека, она отпустила Моно, она предала того, кто, обезумев, был готов уничтожить мир. А он расплачивался за это, словно был хоть в чём-то виноват.       Она так долго его искала, идя по знакомым пережитым ужасом местам. Она никогда не останавливалась, как бы ни было больно, холодно и голодно. Она уже не была настолько слабой, чтобы ставить целью простое выживание, и впервые в жизни позволила себе желать большего — выжить с Седьмым, забрать его, спасти, выдрать из цепких пальцев Вещателя. Она достойна требовать от жизни, причинившей им всем столько боли, хотя бы этого, потому что никакая свобода не будет ощущаться правильно и сладко когда она точно будет знать, что где-то в Бледном её друг, лишившись всего, день за днём загнивает, не видя ни солнца, ни мечты, ни своей прошлой жизни. О том, что ещё с ним может делать Моно, она думать не хотела. О том, что, она сделала всё возможное, спешила как могла, но все равно могла не успеть — тем более.       Она долго за ними следит, выжидая момента. И, наконец, он настает. — Хей, — тихонько зовет Шестая, увидев его одного.       Седьмой поворачивается к ней, смотрит непонимающе и на секунду у неё с плеч падает камень размером, наверное, с Чрево. Беглец на самом деле живой, не изувеченный, не истерзанный до смерти. Заметно бледнее, чем она его помнит, но не ссутуленный, не забитый, не на привязи. Даже… Ну, немного одетый, если этот свитер, в который они легко бы залезли вдвоем, можно назвать достойным одеянием. Наверное и под ним что-то есть, правда ведь?       Видимо, Моно его ещё и нормально кормил, раз мальчик стал повыше. Правда, перепачканные в красных разводах ноги наводили на плохие мысли. Нет, не в том смысле, что под одеждой у Беглеца могли быть раны, а скорее о том, что Моно мог заставлять его смотреть на то, как он кого-нибудь мучает. Наверное, Седьмой при этом сильно плакал и просил его остановиться.       Шестая вздрогнула и вышла к нему на свет. Он немного изменился в лице; внимательный взгляд — его глаза всегда были такими синими? Шестая как-то не обращала внимания — забегал по её фигуре, словно он выискивал в ней что-то, что подтвердило бы его догадки о причинах её здесь нахождения.       Боже, прошло столько времени, он, наверное, и не поверит, что она его всё же не бросила, когда она всё ему расскажет. — Это я, — девочка скидывает капюшон, показывая ему своё — их — лицо. — Я пришла.       «Пришла за тобой» хотела она сказать, но постеснялась. Всё и так ведь понятно, иных причин быть здесь у неё нет и никогда не будет. Только ради него, потому что он, будучи мягче и добрее, когда-то всё равно оказался смелее её, не единожды закрывая спиной от Моно, и если уж он показал, что готов ради неё на такое, то и она бояться ради него не будет. Это не бартер и не отношения «услуга за услугу». Шестая не планирует после спасения его бросать даже если он ей ничем больше не пригодится и его придётся и защищать, и укрывать, и спасать. Она достаточно сильна — как были сильны тогда ещё чудесный Моно и добрый Беглец — так что сможет постоять за них обоих.       И, наверное, уже не будет так категорично отрицать возможные причины похожести их лиц.       Она взволнованно делает шаг к Беглецу, едва не срываясь в бег, но сдерживаясь и быстро оглядываясь по сторонам — Моно ведь стёр ему память, он её не помнит, так что не стоит пугать его, но…       Но он и так ее не боится. Девочка на секунду задыхается, потому что вглядевшись в его лицо — в то, как оно исказилось уродливой злобой — неожиданно ясно понимает, что если Моно может стирать память, то, наверное, может менять и характер, и поведение, и привычки, и даже саму суть человека. Беглец был с ним так долго и сейчас он смотрел на неё своими неестественно синими глазами, заря била ему в спину, бросая тени, и от него веяло такой дикой агрессией, какая бывает у бешеных псин в подворотнях.       Его губы кривятся, рот расползается в улыбке-оскале, нечеловечески широком, открывающем острые зубы и темные десны. — Солнце моё, — говорит он хрипло и громко, обращаясь явно не к Шестой. — Взгляни на меня.       И сам делает шаг ей навстречу.       Шестая замирает и ей становится так холодно. В груди всё сдавливает, словно сердце превратилось в черную дыру и, сворачиваясь, тянет с собой все ближайшие внутренности, с мясом вырывая их из положенных мест. Зачем… зачем она вообще сюда шла если…       Беглец на неё практически налетает. Она могла бы уклониться, могла бы закрыться руками, но она просто этого не сделала. Впервые в жизни захотев большего, она потратила все силы на прыжок к заветной цели, слишком поздно поняв, что этих сил оказалось недостаточно. Лучше бы Моно вообще не приходил её спасать. Лучше бы Беглец её не выгораживал. Лучше бы она сдохла от голода на Чреве, чем вот это всё, потому что боль от несбывшихся надежд сдавливает ей голову и это намного больнее, чем если бы её убили раньше, когда единственным, чего она ожидала от мира, было зло.       Удар приходится на скулу, и голова по инерции поворачивается в сторону. Во рту сразу появляется кровавый вкус и лицо жжёт, но сделать девочка ничего не успевает, потому что цепкие пальцы Беглеца зарываются в её волосы, фиксируя положение головы, и следующий удар приходится на нос и зубы. Чувствительное место взрывается болью, и у Шестой перед глазами брызжут калейдоскопом яркие жгучие искры.       Девочка ошалело глядит перед собой и периферийным зрением замечает то, что заставляет её едва не завыть: Моно стоит поодаль, наблюдая. Он наслаждается её избиением и тем, что это с ней делает именно Седьмой.       Её резко тянут за волосы назад и девочка заваливается на землю — стресс и усталость сказываются на её теле слишком сильно, когда она понимает, что бороться ради цели больше нет смысла.       То, что она по своей воле пришла сюда, да ещё и для того, чтобы спасти «друга», было довольно иронично. То, что она при этом опоздала — таким по-глупому жестоким. Седьмой — добрый, хороший и ласковый мальчик — умер, и Моно, поиздевавшись над его телом, слепил чудовище себе под стать. То, что было перед ней, то, что упивалось насилием и продолжало наносить удары — не её друг. И стал он таким только по её вине.       Пальцы в волосах резко разжимаются и Шестая падает навзничь, больно ударяясь затылком о потрескавшийся асфальт. Она жмурится, пытается открыть глаза и в этот же момент чувствует тяжесть на животе — Беглец садится на неё, придавливая своим весом к земле. Его острые колени прижимают её руки к земле, чтобы она даже не думала отбиваться и царапаться. Башня исказила его, сделав тяжелее, сильнее и безумнее, и, если сравнивать, то для Шестой намного выгоднее было бы попасться Моно — он бы убил её за секунду, в то время как Беглец желал устроить шоу, доставить как можно больше боли, насладиться чужим страданием.       Он снова сжал пальцы в кулак и занес руку в странное положение, будто хотел забить молотком гвоздь. Размах получается удачным и удар ребром руки в середину лица становится страшным. Шестую оглушает болью, её нос, ломаясь, мокро хрустит и, силясь закричать, девочка едва не захлебывается собственной хлынувшей в глотку кровью. Она кашляет, рефлекторно пытаясь не задохнуться, и кровавое месиво, в котором она с ужасом чувствует частички отколовшихся зубов, выливается через ноздри и рот, заливается ручейками к глазам и течёт в уши.       Девочка, даже не соображая что вообще делает, силится перевернуться набок. Привыкший к установке «выживи любой ценой» мозг посылает необработанные сигналы в мышцы, совершенно не учитывая то, чем чревато подобное своевольное поведение его владелицы. Шестая судорожно брыкается, поджимает ноги и Седьмой, желая усмирить её и снова развернуть к себе, наотмашь бьет, даже не целясь и царапая короткими ногтями и так разодранную кожу ее лица. Голова резко поворачивается в другую сторону, и всё происходящее на мгновение сливается в палитру размытых кругов.       Боль перемешивается, пульсирует и расползается внутри, как скопище опарышей, безумно кусающих всё, до чего могут дотянуться. Беглец приподнимается и наугад машет рукой назад, молча приказывая убрать нижние конечности пока он так озабочен верхом. Шестая, едва соображая, через судороги пытается выпрямить колени и, видимо, воскрешенного Башней ребёнка это удовлетворяет, потому что он снова резко опускается на её живот. Желудок, и так истерзанный голодом, а теперь еще и зажатый между органами весом мальчика, расширяется, идёт болезненным спазмом, и Шестая через головокружение слишком поздно понимает что это значит. Горькая жгучая желчная рвота бьет фонтаном, брызжет через нос и рот. Если бы Шестая хоть что-то ела или пила, то было бы легче, но она до последнего держалась, чтобы лишний раз не отвлекаться ради того, чтобы прийти как можно раньше, о чём сейчас несказанно жалела.       Рот и носоглотку обжигает, девочка почти задыхается мерзкой липкой массой, заливающейся ей за шиворот и в волосы. Израненные щёки и десны кровоточат с новой силой, Шестая хрипит и сучит ногами и через влагу крови с желчью в ушах слышит тихий смех. Девочка изо всех сил напрягает горло, выталкивая заливающиеся внутрь сгустки.       Противные булькающие звуки ещё сильнее раззадоривают Беглеца, и он повторяет свой вбивающий удар, но дергающаяся Шестая неосознанно смещает голову, подставляя правую сторону. Кость скулы сломать не просто, но основная сила приходится на более мягкую часть, и теперь уже боль вспыхивает совершенно новым огнём, вырывается уже неконтролируемым мокрым воплем, и через туман тошноты Шестая осознает, что по её лицу вместе с кровью и рвотой начинает стекать что-то другое. Что-то, что заметил и Беглец, снова зафиксировав её голову и начав выковыривать лопнувшее глазное яблоко, просовывая пальцы и вычищая теперь пустующее под впавшими веками место, а потом, удобнее ухватившись за голову девочки, просунув большие пальцы в безглазую склизкую дыру, опять тянет на себя и бьет затылком о землю. А потом ещё раз и ещё.       В ушах звенит, тошнота подступает с новой силой, тело колотится как при лихорадке. Шея дёргается, каждый удар заставляет ноги крупно вздрагивать. Горячее тепло обволакивает череп, и Шестая краем сознания догадывается, что Беглец разбил ей голову.       Она умрет здесь. Сдохнет в муках. Он не просто хочет её унизить и избить, ему нужно её замучить, сломать, заставить выть. Она смотрит на него единственным целым глазом, его силуэт расплывается из-за затекшей крови, и девочка всё не может отбросить тот образ, который бережно хранила в памяти, который помогал ей не отступать и продолжать бежать вперёд через голод, холод и одиночество. То, как мальчик ласково улыбался, как нежно обнимал Моно, как осторожно касался её рук, спрашивая всё ли в порядке. Он был таким ласковым ребёнком, но никогда не позволял себе лезть к ней, зная, что от объятий она откажется. И она сама это знала, но всё же один-единственный раз, когда они были на корабле и он обнял Моно, она позволила себе ту маленькую мерзкую мысль — слабость, выраженную в желании тоже быть вот так осторожно приласканной, обхваченной руками и немного стиснутой.       «Тоже хочу».       Беглец, видимо, очень хорошо обнимался, раз Моно так млел. Это, наверное, очень здорово — ощущать, что руки другого человека обхватывают тебя не чтобы причинить боль, удержать от опасности или спрятать от врагов, а просто потому что хочется выразить… неравнодушие, симпатию, привязанность. Направляясь в Бледный, Шестая думала, что на этот раз даст понять, что она не против чего-то подобного, что она тоже хочет научиться обниматься. Что она не равнодушна.       И как же отвратительно то, что именно в тот момент их жизней, когда она готова принять всю его глупую ласку, он делает ей так плохо.       Боль и тошнота смешиваются в один поток, уши закладывает и Шестая хрипло воет и дёргается, пытаясь освободить руки. Беглец обхватывает её голову, поднимает, а затем с силой бьёт о землю, вдавливая череп в твёрдую каменистую поверхность так, что на пару секунд девочка отключается, ловя ртом воздух как выброшенная на берег рыба. — Готовься, — слышит она хриплый шепот за секунду до того, как одним мощным ударом в середину груди из неё выбивают воздух.       Рефлекторно она поджимает ноги и хочет перевернуться, свернуться клубком и заорать, но сидящий на ней Беглец тяжелее и упорнее; он тихо посмеивается, глядя на то, как от боли закатывается левый глаз Шестой и она задыхается, краснеет и бьётся, пытаясь облегчить это состояние. Он намеревается сломать ей грудную клетку, раздавить все находящиеся в ней органы своими собственными руками. Если при этом она еще будет жива, то так даже лучше.       Мальчик переводит взгляд на Моно. Тот подошёл поближе, с благоговением наблюдая за избиением, любуясь тем, что его Беглец делает что-то подобное не просто так и даже не ради развлечения, а потому что… ох, потому что он счёл Шестую соперницей. Звучит даже смешно, но сама мысль, что Седьмой готов зверствовать над всеми, кто даже в простой теории может претендовать на Моно, так трогает первого Вещателя, что он едва соображает. Осознавать, что любовь его жизни отвечает тем же и готова ради него на всё то же, на что он сам ради неё готов, поднимается в груди жаром и восторгом. Ах, если для того, чтобы встретить такое счастье, он должен был пережить всё, что пережил до этого, то игра определённо стоила свеч.       Видя его состояние, Беглец улыбается ещё шире, посылая воздушный поцелуй и кокетливо заправляя за ухо прядь. На скуле остался кровавый след, и Моно вздрогнул всем телом и сглотнул вязкую слюну. Кишки в животе скрутило приятной тянущей болью, пальцы ног закололо. Боже, мало того, что Седьмой так хорошо выглядит, мало того, что он так живо показывает свое право собственничества на Моно, так он ещё и флиртует!       Словно читая его мысли, Беглец хитро улыбается — нет, он точно знает, какое впечатление производит на возлюбленного — и, желая поскорее закончить с грязной частью расправы над мерзкой визитёрки-разлучницы ради десерта, становится коленом ей на грудь, и девочка болезненно хрипит. — Когда я закончу, — коротко бросает он, — не слезу с тебя.       Эти слова слышат и Шестая и Моно, но каждый трактует их по-разному и воспринимает на свой счёт, но Беглец смотрит на своего возлюбленного и хитро улыбается, давая понять, кому на самом деле он это говорил. Действительно, если подумать, зачем бы ему не слезать с Шестой, когда у него для этого есть более приятные места. И, наверное, именно тот предвкушающий и предупреждающий взгляд, который он посылает Моно, служит прямым сигналом о невозврате, потому что вместо того, чтобы дожидаться развязки, Вещатель направляется вперёд. От возбуждения и восторга уже немного кружится голова, и если ему ещё и придется ждать, смотря на то, как Седьмой добивает Шестую, то потом он кончит от одного прикосновения. — Оставь, — говорит он, быстро опускаясь рядом и придерживая Беглеца за локоть, но прежде, чем тот успевает хотя бы удивиться, продолжает: — Она никуда не денется. Пусть помучается и подождёт. Мы успеем.       Седьмой убирает ногу, и ничего не понимающая Шестая тихо выдыхает. Успеют? Что успеют? Им надо что-то сделать? Зрение плыло, и она видела всё вокруг как через очень мутное красное стекло, совершенно не видя четких границ. Но тут силуэт Моно подался вперёд и послышался звук поцелуя. Ах, точно, он же ещё на корабле Беглеца каждую ночь поедал, неудивительно, что когда они оказались вдвоём, он не остановился.       Девочка прикрыла глаза. Всё лицо горело, всё тело ломило, желудок сжимался рвотными спазмами. Теперь её никто не держал, но она уже просто не имела сил даже на то, чтобы вытереться. Да и какой смысл, если её всё равно убьёт тот человек, ради которого она сюда шла? Убегать нет смысла, она уже никогда не будет свободна, навеки заточённая в осознании того, что Седьмой стал таким из-за неё, а она ничего не смогла сделать.       Сбоку слышится возня, от которой она так отвыкла. Девочка почти проваливается в темноту спасительного обморока, но тут появляется что-то другое.       Стон. Громкий и сладкий, совсем не такой, какие она пару раз слышала во время их ночных обжиманий.       Шестая от неожиданности распахнула глаз и посмотрела вниз — картинка всего на секунду появилась четкой, затем снова помутнев, но увиденное так ярко впечаталось в мозг, что даже при желании забыть было нельзя.       Моно придвинулся к Беглецу вплотную, прижимая к себе и горячо целуя, а его руки задрали подол этого тупого безразмерного свитера, показывая, что под ним вообще ничего нет. Ладони первого Вещателя ощупывали бедра, трогали между ног, поднимались по позвоночнику. Он трогал везде и Беглец… наслаждался этим? Ей ведь не показалось, что он, откидывая голову, чтобы подставить под поцелуи шею, улыбался?       Раздался ещё один стон, и Шестая рвано выдохнула, рефлекторно дёрнувшись в сторону. БожеБожеБоже. Она не хотела быть рядом, она не хотела это слышать. Поцелуи — ладно, но они ведь собирались… При одной мысли о том, что пока её не было Моно склонил Беглеца к чему-то такому, а потом ещё и приучил к этому, её едва не вырвало. Они же были совсем детьми. Беглец ведь и поцелуев-то стеснялся, он бы точно не согласился. Господи, а если мальчик сошёл с ума именно после такого обращения?.. Она снова дёрнулась, попытавшись отползти, но её резко перехватили за руку. — Не смей двигаться, — прошипел Беглец, нависая над ней, — иначе я тебе глотку перегрызу.       Девочка моргает, осознавая, что совершенно не вовремя зрение начинает проясняться. Она не хотела смотреть, не желала даже думать об этом, но когда лицо Седьмого было так рядом, она просто не чувствовала себя заслуживающей того, чтобы отвести взгляд.       Беглец упирался руками по обе стороны от её торса и почти рычит, раздосадованный тем, что их прервали. Он безумно хочет ещё над ней поизмываться, но Моно настойчиво его ласкает, призывая вернуться к нему и, видимо, в какой-то момент не выдерживает. Хочет Беглец угрожать Шестой — пожалуйста. Он сам справится с остальной частью.       Первый Вещатель опять придвигается ближе, обнимая Седьмого со спины и снова запуская руки ему под свитер. Мальчик вздрагивает и на секунду переводит на него взгляд, а затем хищно улыбается, поняв идею и разводя ноги шире. Моно ласково целует его за ухом, спускается губами к плечу, наспех облизывает пальцы одной руки, другой задирая кофту до плеч, обнажая спину и зад. Сегодня это будет не первый раз, но хоть какая смазка всё равно нужна. Вообще, растягивать Седьмого приятно, он мягкий и узкий, красиво прогибается и стонет. Младший мальчик ловит какое-то мазохистское удовольствие от боли, в принципе позволяя обращаться с собой как угодно грубо, но допустить ещё одно заражение они оба не хотят, поэтому всегда терпят. Терпения их, правда, всё равно никогда не хватает, но так даже лучше.       Моно толкает пальцы внутрь, оглаживая стенки и слыша хриплый стон. Седьмой сам подаётся назад, насаживаясь, и глядит через плечо безумно, сжимается и расслабляется, подрагивает и рвано дышит. Боже, скорее бы. Вещатель двигает пальцами, пропихивает глубже, делает ножницеобразные движения, добавляет слюны. Вторая его рука придерживает Беглеца за бёдра, чтобы он не елозил, и осторожно оглаживала, намеренно не касаясь члена — тоже своего рода игра. Седьмой рычит и скулит, выгибается сильнее. Это больно, очень больно, потому что мелкие трещины не успевают заживать, чужие пальцы длинные, чувство наполненности отторгается мечущимся на грани отвращения и удовольствия телом. Но Моно двигается быстрее и от одной мысли, что скоро он будет делать так же, но уже не пальцами, внутри всё сладко сжимается. — Хватит, — говорит Седьмой. — Давай.       Шестая слышит звук расстегиваемой ширинки и невольно холодеет. Седьмой закусывает губу и улыбается, подрагивая от ожидания. Моно пристраивается сзади, сплёвывает на собственный член, растирает по стволу слюну и на пробу проводит несколько раз меж ягодиц. Беглец виляет задом, пытаясь насадиться самостоятельно, но его партнер не дает этого сделать, снова перехватывая за бёдра и фиксируя чужое положение. Мальчик уже почти разочарованно стонет, но тут чувствует, как к нему прикасается горячая головка, давя на вход. Первый толчок заставляет дёрнуться и застонать уже громче — Моно не сдерживается, прорываться грубо проще и привычнее. Всё равно ведь больно, сколько не растягивай, но так хорошо и горячо. Наполненность почти разрывала, Моно держал крепко, не давая отстраниться, помогающая лучше принять в себя член поза отдавалась зудом в коленях и копчике, запах крови стоял в ноздрях. Первый Вещатель отклоняется, почти полностью выходя, а затем снова резко подается вперёд. Седьмой вскрикивает и закидывает голову, царапая ногтями землю.       За всё проведённое в Башне время Моно многое узнал о том, как лучше, удобнее и приятнее, наловчился задавать ровный ритм и держать ситуацию под контролем. Он изучил Беглеца вдоль и поперёк, попробовал всё, везде и по-всякому. Понял под каким углом лучше вбиваться, чтобы заставить кончить быстрее, и в каких позах его возлюбленный держится дольше. Всё ради того, чтобы им обоим было прекрасно. — Выгнись немного, — говорит Моно, наклоняясь и целуя второго мальчика в середину спины.       Беглец что-то хрипит и послушно прогибается, ещё и раздвигая ноги посильнее. У него после такого всегда трясётся внутренняя сторона бедер, и он никогда не против, потому что так в него проще войти, а это стоит небольшого дискомфорта.       Моно, получив желаемую позу, улыбается — Беглец с такого ракурса выглядит безумно хорошо. Конечно, будь они на кровати, а не на жесткой мостовой, было бы в разы удобнее. Он уже видел, что чужие колени от интенсивных движений стёрлись в кровь, но потом он сам их вылижет, а сейчас это не мешает. Ему на самом деле вообще ничего не мешает — Седьмой любим и желанен им в любом виде, везде и как угодно. Особой разницы нет, когда в любом случае его голос будет срываться от криков, а в голове образовываться пустота от оргазменных звёзд.       Хотя, конечно, о том, чтобы трахнуть благоверного над Шестой, Моно не думал, но это тоже было своего рода непередаваемое ощущение.       Седьмой рвано стонет и скрипит зубами — Вещатель, дразня, меняет ритм, не давая приспособиться и привыкнуть. Ход грязный, но так даже веселее. В какой-то момент один толчок получается слишком хорошо, и мальчик весь вздрагивает. — Сильнее, — хрипит он, подаваясь бёдрами навстречу.       Моно радостно подчиняется, переходя на быстрый ритм, вколачиваясь в податливое тело. Между ног влажно и жарко, спина покрылась испариной, Беглец внутри и снаружи горячий, в нем тесно, он так искренне идет навстречу, позволяя всё, что только Моно пожелает. Он ускоряется, распаленный чужими взглядами и теснотой, вбивается под звуки шлепков кожи о кожу и хриплые вскрики любимого. И это всё для него, для него одного и никого больше.       С очередным стоном Седьмой опускает голову и смотрит Шестой прямо в лицо. Избитая и едва не задохнувшаяся, она глядит на него таким пустым взглядом, что если бы не слабое дыхание, то её можно было бы принять за труп. И осознание того, что она всё видит, всё понимает, со всем смирилась, едва не заставляет его кончить раньше времени. Видеть страдание бывшей «подружки» любимого — прекрасная награда. Знать, что он и ей, и ему доказал свое право владения — бесценный приз. Она сдохнет сегодня, поняв, что Моно ей никогда не достанется, а сам Моно будет вечно помнить, что случится с каждым, кто о нём хоть подумает.       Шестая глядела в ответ и невольно вспоминала то, как в первый раз увидела их целующимися на корабле, и то, как так же на неё смотрел Моно, без слов давая понять, что она всё потеряла. Что если она только ещё хоть раз попытается, то её убьют.       Раскрасневшееся лицо Беглеца, мешающее в себе безумие, удовлетворение и злобу было прямо перед ней. Она видела испарину на его лбу и чувствовала, как ей на ноги попадают капли с его подтекающего члена. И не испытывала ни злости, ни отвращения, только тихий страх перед Монстром, поселившимся в теле того, кого она знала и к кому хорошо относилась. Просто глядела на него, на то, во что этот мир, Моно и она его превратили. Если бы она не предала Моно, то он бы не зациклился потом на Седьмом. Если бы Моно хотя бы попытался противиться Сигналу, то ни за что не заставил бы Седьмого выбирать между миром и им. Если бы сам мир не был болен и безумен, то они бы могли встретиться при совсем других обстоятельствах и стать по-настоящему хорошими друзьями. Если бы Седьмой не встретил их, то смог бы сбежать от этого кошмара.       И если бы… Если бы она пришла раньше, то она бы его спасла.       Новый громкий стон - и Седьмой опускается на локти, прикрывая глаза и упираясь горячим лбом ей в плечо. Его тело пассивно двигается под участившимися толчками, Моно уже практически вдалбливается в него и одна его рука, обернувшись вокруг торса Беглеца, скользила по его влажному от выступающей спермы члену, вырывая из горла рваные вскрики, за которыми никто не услышал тихий всхлип.       Шестая изо всех сил сжимала челюсти, давясь слезами и кислотной горечью во рту. Она так много думала о том, что скажет Беглецу, когда спасёт его, воображала, как будет рассказывать ему об их знакомстве, о том, что сможет его защитить и показать мир, но ни разу не предполагала, что может не успеть. Что придёт слишком поздно. Что опоздает.       Прямо над ней происходит самое мерзкое безумство, которое она когда-либо видела, и её руки сами собой поднимаются вверх. Ладони ложатся на волосы Беглеца, и он тихо рычит, но она не останавливается, осторожно, почти по-сестрински прижимая его голову к себе и мягко гладя. Пусть после этого жеста Моно, так страшно на неё глядящий, переломает ей все руки, пусть Седьмой разорвёт зубами горло, пусть они никогда не обнимутся нормально. Просто дайте ей сказать. — Прости меня, — тихо говорит она, жмурясь от боли в лице; горячие слёзы текут по следам подсохшей крови и голос мерзко надламывается, — мне так жаль, так жаль… Я так хотела успеть, я правда так торопилась… Это я. Я пришла за тобой. Пришла ради тебя, только ради одного тебя. Пожалуйста, прости меня…       Беглец не отвечает и не подает виду, что слышит. Ему нет дела до её слов и до всего, что она в принципе может сделать. Скоро она умрёт.       Последние несколько толчков особенно глубокие и сильные, а потом мир взрывается белыми звездами. Седьмой протяжно воет в перепачканный дождевик и скребет ногтями по земле. Его спина прогибается и он хочет выпрямить ноги, но держащий его бёдра Моно не даёт отстраниться, продолжая двигаться уже для собственного оргазма. Он глядит на ревущую Шестую и не держит улыбки. Она ведь пришла забрать Беглеца, так? А сейчас лежит под ним, слушает как ему хорошо. Чем не удовольствие, да? Жаль, конечно, одноразовое, так как девочка не доживёт и до полудня.       Мысли сбиваются, в затылке теплеет и, кончая, Моно не сдерживает рваного стона, сжимая чужие бёдра изо всех сил. Беглец под ним мелко подрагивает даже когда он отстраняется, выходя из разработанного тела. Из раскрытой дырки по ногам Седьмого стекает белесое вперемешку с красным — ну, на этот раз без крови опять не получилось, но не страшно. Зато какая картина красивая. Проследив взглядом за каплями Моно невольно переводит взгляд на ноги Шестой и едва не давится — он как-то и не подумал, что когда Седьмой кончит, всё попадает на неё. Но, в принципе, без разницы. В любом случае, это не самое плохое, что сегодня с ней случится. — Эй, — зовет Моно, и Беглец поворачивается к нему, так и не отпрянув от обнимающей его Шестой. — Пора.       Младший мальчик, словно только сейчас поняв, где они и что делают, приподнялся на дрожащих руках. Ладони Шестой безвольно соскользнули с него и упали на землю. Сил было не так уж много и, если быть честным, то Седьмой бы предпочел ещё один раунд вместо траты времени на девчонку, но она как-то уж слишком слабо дышит, так что лучше поторопиться.       Изначальный план по презентации ей её же органов явно уже не удастся из-за и её, и его слабости, но не оставлять же её в живых, верно? Неясное ощущение чужой ласки на своих волосах заставило скривиться. Глупая девка, к чему всё это?       Беглец сместился, принимая удобное положение. Между ног всё было влажно, пульсирующе и липко. Ох, ладно, с ней действительно нужно разобраться поскорее, чтоб не отвлекала своими всхлипами и обниманиями. — Я быстро, — бросил Беглец, глянув в сторону Моно, — и мы продолжим. — Хочешь ещё? — уточнил первый Вещатель, послушно усаживаясь рядом.       Беглец оскалился. Его пальцы ловко забрались под ворот жёлтого дождевика, минуя тонкую шею, одним рывком расстегивая всё верхние пуговицы. Шестая всё ещё смотрела на него грустно и покорно, словно и не желала отбить у него его счастье. Он навис над ней, улыбаясь, но почему-то не чувствуя былой веселости. Всё же интересно, почему они так похожи? И даже свитера носят почти что одинакового цвета. Может, у них с Моно действительно что-то было?       Его трясущиеся то ли после оргазма, то ли от предвкушения руки притворно нежно ощупывают ее торс, пальцами намечая размеры грудной клетки. Мальчик привстает, упирается ладонями по обе стороны от солнечного сплетения. Грудину проломить непросто, но он не обычный человек. Все они необычные, но именно для таких милых махинаций по раскрытию чужого внутреннего мира лучше всего подходит именно он. — Говорил же, — проворковал Беглец, давя на чужую грудь всем весом и слыша тихий хрип, — я с тебя не слезу.       Моно улыбнулся как раз под долгожданный хруст и как музыку ловит дикий пронзительный вопль боли. Беглец не хочет её раздавить окончательно, он трогает и сжимает, неведомым образом дробя тонкие словно у птички косточки, ставя перед собой цель сделать верхнюю часть тела девочки не такой твёрдой. У женщин ведь должна быть мягкая грудь, да? Он может это устроить, переломав всё в труху так, чтобы осколки сами изрезали все внутренности и потом прорвали тонкую кожу изнутри, вылив всё наружу как крем-суп.       Седьмой чувствует под коленями горячую влагу, недоуменно опускает глаза, не понимая, где успел ранить до крови, и едва не хохочет — меж трясущимися в агонии ногами девочки образовывается лужа вытекающей из-под дождевика мочи. Моно рядом восхищенно присвистнул и счастливо хохотнул, впечатлённый таким неожиданным зрелищем чужого унижения. Беглец заинтересованно поднимает подол дождевика, рассматривая некогда белые промокшие жёлтым шорты. Надо же, какая интересная девочка!       Едкий запах смешивается с рвотным и кровавым. Лицо Шестой, перекошенное дикой болью, уже не похоже на лицо её брата и она из последних сил пытается отпихнуть его от себя, задыхаясь и не соображая где и что. Ее всю разрывало изнутри, каждый вдох приносил волну слепящей боли, кровь лилась через нос и рот, а слёзы горячо обжигали. Отключающийся мозг пытался сделать хоть что-то, но в тот момент, когда пальцы девочки коснулись синего свитера её мучителя, их резко перехватила чужая ладонь. — Кстати, — сказал Моно, прекрасно понимая, что она его не услышит, — трогать нельзя.       Пальцы ломать намного проще, чем рёбра. Беглец щурится, прикрывая глаза, вслушиваясь в хруст и тихий скулеж. Он, признаться, впечатлён тем, что девчонка до сих пор жива. А ещё ему дико нравится её изуродованное личико — свидетельство его победы и величия. Он смотрит на то, как Моно с ювелирной сосредоточенностью выламывает в разные стороны каждую фалангу на её маленьких ручках, превращая ладони в мерзкие подобия сухих веточек, как перекашивается растерзанное лицо, трясутся её ноги и подсыхает моча между ними.       И в его голове — больной, изуродованной и ненормальной — неожиданно весело и счастливо появляется мысль, что если эта девочка — Шестая? Он ведь правильно запомнил? — выживет, то он уговорит Моно её оставить. Им не так часто попадаются живые существа, с которыми можно поиграть, а она такая чудесно выносливая! Да ещё и, видимо, питает к нему какие-то глупенькие жалостливо-слезливые чувства. Какая красота! Какая… какая замечательная!       Пальцы заканчиваются, и Моно отстраняется. Беглец возбужденно подаётся вперёд, вслушиваясь в чужое хриплое дыхание. — Живая, — констатирует он шёпотом. — Вот это да.       Он поворачивается к Моно, глядит на него широкими безумными глазами бешеной собаки. — Если выживет, — озвучивает он свои недавние мысли, — давай оставим.       Вещатель недоуменно наклоняет голову, а затем оглядывает тело бывшей лучшей подруги. В принципе, подарить её Седьмому, наверное, самая ужасная из всех возможных участей. Хуже смерти, хуже вечного заточения, хуже чего бы то ни было. — Всё для тебя, — ласково кивает он.       Он счастливо улыбается, нависая над девочкой, сцепляя руки в замок и занося их над головой. — Не умри, — говорит он, с размаху ударяя ей в середину живота.       Она долго кричит, и это хорошо, потому что значит одну очень важную вещь, безмерно приятную для Беглеца и самую страшную для Шестой:       Она выжила.