Анализируй это

«Каст «Хоббита» окончательно спелся», — подумал Ли, когда ему на глаза попались видео из Белфаста. Эванс и Несбитт отрывались вовсю. Ли даже на секунду захотелось тоже оказаться там, в круге света, сосредоточив на себе тысячи невидимых взглядов. Киноактеры признаны и популярны, но холодные зрачки камер — совсем не то, что громадный фасеточный глаз театрального зала. Нигде нельзя почувствовать такую пьянящую власть над зрителем, как на сцене, — и такой отрезвляющий страх, когда «держать» зал не получается. Рискованная у них профессия, что и говорить. Посмотрев, как харизматичный дуэт заставляет Дина Мартина переворачиваться в гробу, Ли ткнул в следующее видео. Очередной жертвой Эванс избрал Роберту Флэк. Ли не мог не признать, что «The First Time Ever I Saw Your Face» в исполнении Люка звучит так, что, наверное, понравилось бы и самой Роберте. Интересно, отслеживает ли она такие вещи в интернете? Поддавшись порыву любопытства, Ли отыскал ролик с исполнением Роберты и включил оба одновременно. Он помнил верно: в оригинале темп был чуть ниже, удлиняя звучание на целую минуту, но если бы не это обстоятельство, дуэт джазовой звезды семидесятых и валлийского Барда был бы шикарен. Ли нажал на повтор. Да, Эванс определенно умел петь. В актерской среде пели все или почти все. Играть, не чувствуя ритма, практически невозможно — обязательно где-нибудь слажаешь. Ну а обладая мало-мальски приятным голосом и зачатками музыкального слуха, трудно удержаться, чтобы не исполнить милую общеизвестную вещицу на дружеской вечеринке, на благотворительном вечере или на ни к чему не обязывающем фестивале. Фанаты в любом случае радовались, а недоброжелатели… те не изменяли себе. Но Эванс петь умел. Ли знал, что тот когда-то участвовал в мюзиклах. Но это абстрактное знание не имело ничего общего с Эвансом, которого он видел сейчас. Ли еще раз включил повтор, с интересом наблюдая за каждой мелочью: взгляд, улыбка, движение руки… Он любил наблюдать — и на экране, и вживую — не столько даже за результатом работы коллег, за удачно сыгранной сценой, сколько за самим процессом съемок, за поведением их участников в кадре и за кадром, за самыми обычными вещами, из которых состоит жизнь. Он говорил, что это помогает ему в работе — и так оно и было: вряд ли его Кальперия или Рой получились бы такими, какими получились, не будь у него в памяти огромного багажа мимики, жестов, интонаций и мотиваций, сложившегося за годы и годы слежки за окружающим миром. И все-таки помощь в работе была не всей правдой. Ли просто нравилось это делать — нравилось смотреть, запоминать, осмысливать. И если бы он не был актером, а работал на заправке где-нибудь в самом центре пустынного штата Невада, он все равно бы смотрел, запоминал и осмысливал. Это было его хобби — единственное непреходящее увлечение. А наблюдать за Эвансом было чертовски интересно. На первый взгляд тот просто лучился любовью к миру. Такое мог сыграть любой — и в то же время это не было игрой. Не полностью. Не до конца. Ли по собственному опыту был знаком с этим странным чувством: когда ты точно знаешь, что нужно делать, когда пошутить, как улыбнуться, и играешь с легкостью, с привычной виртуозностью — следствием опыта и привычки. И вдруг в какой-то момент осознаешь, что твои улыбки искренни, а голос взволнован, что тебе в самом деле важен результат именно этого интервью, этой пресс-конференции, что тебе небезразлично, что о тебе скажут — хотя ничего нового явно не прозвучит и прозвучать не может. Быть самим собой в общении с аудиторией невозможно, это знает любой, кто считает себя публичным человеком; и в то же время в искусственную оболочку, которую каждый из них натягивал перед публикой, просачивалось слишком много подлинного. Она пропитывалась этим, прирастала к истинному облику, и даже изнутри себя было очень непросто различить, где игра, а где ее подобие — настоящая жизнь. С Эвансом в этом отношении все обстояло особенно сложно. Его броня, сложенная из внешней привлекательности, обаяния, явного нарциссизма, бьющей через край энергии и неизменно яркой улыбки, выглядела несокрушимой. Он сверкал так ярко, что казался прозрачным. Ли подумал, что во всем касте это самый закрытый человек. Тем интереснее было понять, что скрывается за запертой дверью. Он еще раз включил ролик на повтор. Питер и Фрэн определенно были гениями кастинга. Чтобы увидеть эльфа в Блуме — да и в самом Ли — следовало обладать очень нестандартным взглядом на вещи. Ли не интересовался, где и как Питер отыскал Эванса, но этот выбор тоже явно не лежал на поверхности. Питера не испугало даже сходство будущего Барда с Блумом, мимо которого не смогли пройти ни журналисты, ни фанаты. И чем больше Ли присматривался к Эвансу, тем больше убеждался, что Питер со своим ошеломительным чутьем снова окажется на коне. Люк был чертовски обаятелен — это было первое, что бросалось в глаза. Он не обладал классической красотой Блума, но его трудно было не заметить. Впрочем, основной причиной тут была не столько внешность, сколько неудержимая энергия, чуть ли не видимо излучавшаяся даже через экран монитора. И сексуальная составляющая в этом излучении была далеко не последней. Да, решил Ли, после «Хоббита» Эванс определенно получит свою армию фанатов. Он снова нажал на повтор. Эванс пел, как дышал, — легко, без напряжения, без переигрывания, с удовольствием, успевая ежесекундно менять позу и выражение лица: от лиричного, соответствующего настроению мелодии, до откровенно хулиганской улыбки. Он наслаждался вниманием и той обоюдоострой властью, что царила в этот момент между ним и залом; купался в этом внимании, как в солнечных лучах, заводился от него и передавал это возбуждение обратно в зал; и снова ловил его, многократно усиленное. Он не был противопоставлен залу — он был частью его, сливался с ним в экстазе, близком сексуальному, ловя дополнительный кайф от того, что является причиной происходящего, и от уверенности в своей доминирующей позиции. Ли провел рукой по лицу, словно стирая свернувшие далеко в сторону мысли. Кажется, он и сам слегка завелся. В кинотусовке он знал многих традиционно ориентированных людей, в чью голову, реже или чаще, приходила мысль о возможности менее классических связей. Собственно, слухи, ходившие о нем самом, тоже не были дымом без огня. Можно было предположить, что процент таких людей в творческой среде действительно выше среднего, поскольку они больше склонны к креативному мышлению. Можно было выдвинуть и полдесятка других гипотез, имеющих равное право на существование. Сам Ли считал, что актеры настолько зависимы от проявлений любви к любой из своих многочисленных ипостасей, что отбрасывают необходимость замечать различия между теми, кто их выказывает. Вывод был глобальным, но вполне сводился к частным случаям. Он включил третий из белфастских роликов Эванса — «Delilah» Тома Джонса, и в памяти неожиданно всплыло одно из высказываний Мартина. «Когда я пою песни о любви, я пою так, чтобы понравиться не женщине, а тому мужчине, с которым она пришла, потому что платит мне именно он». Ли задумчиво смотрел, как Эванс общается со своим телефоном — все та же смесь игры и искренности, — и думал, что если высказывание Мартина привести в соответствие с современными реалиями платежеспособности полов, а понятие платы трактовать шире, чем чисто финансовое, получится все тот же вывод, к которому он уже пришел. Иногда — «чаще всего», сказал бы он, но не хотел делать необоснованных заключений, пусть даже мысленно — иногда актер ищет в человеке не пол, а ту степень отдачи, которая на какое-то время способна удовлетворить вечно жаждущего признания, неуверенного и требовательного паразита-нарцисса, прорастающего сквозь личность хозяина. Он посмотрел ролик с «Delilah» один раз — чтобы подтвердить свой вывод. Затем второй — чтобы проследить, как сквозь драматическую, согласно сюжету, маску на лице Эванса прорывается неудержимый смех: отклик на реакцию зала, бурную и неприкрыто восхищенную. Потом еще — потому что не успел заметить, как именно двигаются его руки, словно жонглируя микрофоном. И еще раз — чтобы убедиться, что волосы у Эванса действительно непослушные: тот как-то упомянул, что с детства ненавидит завивающиеся пряди, и пожалел, что не может все время носить минималистскую «форсажную» стрижку. И еще раз. И еще — пока не обнаружил, что его пальцы уперлись в монитор в попытке убрать завернувшуюся к виску Люка прядь. Ли рассмеялся и захлопнул ноутбук. Когда пришла смска с вопросом, не против ли он представлять трейлер «Пустоши Смауга» на пару с Эвансом, Ли не раздумывал ни секунды. Он ответил «Да» — потому что набрать это было быстрее, чем «Не против» или «Согласен».

* * *

Эванс, естественно, и не подозревал, какого внимательного зрителя приобрел прошлым вечером. Он оживленно поздоровался и улыбнулся, как на сцене, простенькой шутке гримера. Упрямая прядка опять завернулась не в ту сторону. Ли протянул руку и поправил ее, не давая себе отчета в том, что делает. А когда понял, застыл неподвижно: будто окружающий мир тоже должен был замереть, давая ему время подумать и понять, совершил ли он ошибку или сделал шаг к чему-то неизвестному, но многообещающему. Однако мир продолжал жить, и в нем ничего не изменилось, если не считать взгляда Эванса. В этом взгляде не было ничего от той безадресной благожелательности, в которой тонуло все действительно важное и искреннее. Они тут же разошлись, каждый к своему гримеру. Подставляя лицо под пуховку, Ли думал, что теперь точно знает, сколько правды было в том давнем интервью Люка журналу «Адвокат» и почему сейчас набирающий популярность актер так тщательно избегает говорить о своей личной жизни. А еще Ли был уверен, что вскоре узнает все подробности этой жизни из первых рук. Кажется, Эванс разглядел в нем ту степень отдачи, которую счел необходимой и достаточной. Ли усмехнулся. Будет очень интересно посмотреть на выражение лица Люка, когда Ли решительно откажется от предложения выпить в ближайшем баре. А потом добавит, что знает паб, где каждый вечер обязательно звучат «Green Green Grass of Home» и «She’s a Lady». Он не сомневался, что Люк оценит как его осведомленность относительно достоинств лондонских пабов, так и саму эту маленькую драматическую сценку. У Ли тоже были критерии необходимой степени отдачи.